– Дело не в том, что вы ей что-то сделали, – откликнулся Карим, – а в том, что вы к ней были ближе всех. Именно от вас она и могла набраться сил. А с людьми, с которыми близко не сошелся, такого не проделаешь. Их сначала нужно очаровать, подпустить к себе на близкое расстояние, а уж потом… выпотрошить всю душу.

– Откуда ты все это знаешь? – поразилась Майя тому, насколько точно была описана тактика Глафиры. – С тобою такое тоже было?

Карим промолчал. Майя поняла, что он не хочет откровенничать о своем прошлом.

– Но зачем нас потрошить?

– Затем, что таким людям, как она, для жизни нужно очень много сил. А где их взять? В других людях. В их чувствах, точнее. Будешь по-хорошему к ним относиться – получишь любовь, а с точки зрения энергии это совсем немного. Вот когда то любовь, то ненависть – это настоящая батарея с двумя полюсами.

Майя передернула плечами:

– Никак не могу свыкнуться с тем, что весь этот ужас – наяву.

– Для тебя уже нет. Ведь ты к ней больше не подойдешь на опасное расстояние.

– И останусь одна, – неожиданно для себя проговорила Майя.

– Почему? – удивился Карим.

Майя смотрела в непроницаемую черноту моря.

– У меня и так-то было не слишком много знакомых. Когда родился Никита, все силы стали уходить на него, а последние три года я все вкладывала в Глафиру. Даже с подругами созваниваться перестала. Так что будешь смеяться, но никого у меня сейчас нет, кроме нее.

– А сын?

– Сын… – У Майи дрогнули губы. – Для него теперь Глафира вместо матери.

– И что, ты так и собираешься оставить его ей? Чтобы он стал следующим?

– Следующим после кого?

– После моего деда и дяди.

Майя замерла: отвлекшись мыслями о Каппадокии, она и забыла, к чему приводит любовь к Глафире. Мать, пожирающая собственных детей… Достойная дочь своей кровавой родины, перерезавшей половину сыновей в гражданской войне, высосавшей кровь у крестьян, выгрызшей «врагов народа» и завалившей трупами дорогу Гитлеру. Да, у такой страны не могло быть никакого другого знамени, кроме вампирски-красного!

– Я не отдам его ей, – твердо сказала она. – Я вообще не должна была оставлять его в Москве. Он бы так сейчас радовался поездке в Каппадокию! Верил бы, что найдет здесь свои сокровища…

– Какие сокровища? – заинтересовался Карим.

– Ах да, ты не знаешь! У него хобби такое… – И Майя вкратце рассказала о кладоискательском увлечении Никиты и об их каппадокийских приключениях.

– Ты его недооцениваешь, – подвел итог Карим, выслушав ее рассказ. – А если там действительно было что-то спрятано?

– Но что я должна была сделать? Задержать группу?

– Вернуться туда на следующий день, как он и предлагал.

– Но неужели ты действительно веришь…

– Я – да, а вот ты почему-то упорно отказываешься верить в чудеса, хотя они за тобой просто ходят по пятам. Знаешь, в чем твой сын молодец? В том, что, живя с тобой, он до сих пор верит в то, что найдет свой клад.

Майя была задета:

– По-твоему, жизнь со мной – для людей, лишенных воображения?

– Ты еще помолодеешь, – пообещал ей Карим, – помолодеешь и будешь верить в то, во что взрослым дядям и тетям верить не положено. Да ты уже начала молодеть, разве не чувствуешь? Ведь если бы ты не прошла Каньон, ты бы и думать сейчас не стала ни о какой Каппадокии!

Майя молчала. Она не знала, молодеет ли она, но, по ее собственным ощущениям, глупела она стремительно.

В каюте было хорошо освещено настенное зеркало, и, перед тем как лечь в постель, Майя вгляделась в свои черты. Сколько она себя сознавала как личность, столько ей было больно сталкиваться с собой лицом к лицу. Отражение в зеркале неизменно являлось свидетельством ее несовершенства, причем несовершенства, которое Майя при всем желании бессильна была исправить. В отроческом возрасте ей жестоко пригнули голову гормональные бури – засоренные поры воспалялись, передавая друг другу эстафету, словно бегущие друг за другом красные огни на гирлянде. Впоследствии она прочла, что безумие пластических операций Майкла Джексона началось именно с того, что подростком он мучился от буйства собственной кожи. Абсурд? Но как прекрасно Майя его понимала! Ведь лишь к институтскому возрасту она впервые отважилась поднять глаза на сверстников, и то подняла их так, чтобы ни в коем случае не выдать в себе юную женщину. Она не привыкла ею быть и стеснялась играть подобную роль в своей учебной группе.

Единственным спасением было то, что в их техническом вузе обделенные женским обществом однокурсники все же уделяли Майе крохи внимания. Но тут Майя, привыкшая бороться со своим лицом, присмотрелась к фигуре, и результатом от увиденного стала черная тоска. Долгие годы усердно учась, она волей-неволей придала своему телу форму максимально удобную для сидения за письменным столом. А именно: выступающий дряблый животик, плосковатые ягодицы, тонковатые икры. Майя в ужасе бросилась стройнеть и одновременно наращивать мышцы; и на какое-то время единственным для нее мужчиной стал тренер на занятиях по шейпингу (тогда, в середине девяностых, еще не слышали слова «фитнес»). Должно быть, тренер заметил собачью подобострастность в глазах не слишком привлекательной ученицы, потому что решил смилостивиться над ней. В результате именно от него Майя родила сына. И вновь на долгое время забыла о мужчинах как о людях, способных войти в ее жизнь.

Первые годы после рождения ребенка были единственным промежутком в жизни женщины, когда ей временно стало не до внешности – уцелеть бы под грузом забот! Но к тому моменту, как Никита пошел в сад, его мать вновь с пристрастием разглядывала себя в зеркале и вновь чуть не рыдала. Правда, нехватка времени на еду помогла ей достичь того, с чем не справился шейпинг, – похудания, но… но собравшаяся в мелкую складку кожа на животе… но испещренные пломбами зубы… Чуть позже Майю стали сводить с ума волосы: они сильно поредели после беременности и, выходя на работу, женщина решилась на химию. В итоге зрительно объем увеличился, объективно при этом уменьшившись, а регулярные окраски придали ее волосам их теперешнюю безжизненную сухость. Едва Майя успела свыкнуться с новым фокусом проблем, как стали наступать приметы возраста: расширенные поры на крыльях носа, стянутая кожа щек… словом, в какой бы момент жизни женщина ни взирала на саму себя, делала она это с глубоким прискорбием.

Но сегодня при взгляде в зеркало Майя удивленно нахмурилась. Глаза! И откуда они взялись на ее лице? Она никогда не замечала их раньше. Но возможно, во взгляде долго и глубоко страдавшего (а можно ли не страдать от общения с Глафирой?) человека и впрямь есть нечто, что не дает отвести взгляд? А еще – брови! Прежде Майя и не замечала, что они столь картинно, трагически надломлены. Кроме того, ей показалось, но, возможно, лишь показалось, что оставшиеся с юности дефекты кожи не просто скрыты под свежим загаром, но перестали существовать вообще. Майя глядела на саму себя с таким неподдельным изумлением, что вышедший из ванной комнаты Карим тоже удивленно присмотрелся к ее отражению.

– Есть перемены? – вкрадчиво осведомился он.

Майя покачала головой – она боялась на словах признать то, что видела воочию. Слово сильнее мысли. Слово заставит ее саму поверить, что купание в Ванне молодости не прошло бесследно. А там недалеко до того, чтобы всерьез отдаться мыслям о чуде.

* * *

Безмятежно заснуть ночью женщине не удалось по множеству причин. Во-первых, какая уж тут безмятежность, когда чувствуешь себя медленно, но верно лишающейся рассудка! Юная старуха пытается ее уничтожить. Философски настроенный старухин внук пытается возродить ее к жизни. Собственный сын пытается променять ее на ту, что кажется ему воплощением бодрости и силы. А память так и стремится вновь превратить ее в девочку, впервые ставящую ногу в стремя. Что же в итоге? Каппадокия. Майя обреченно перевернулась с боку на бок.

Теперь при желании она могла бы открыть глаза и вместо серой стены увидеть напротив спящего Карима. Но подобная перспектива вызывала у женщины внутренний трепет. А вдруг он тоже не спит? И что тогда? Одни, ночью, в этой каюте… Нет, она по-прежнему далека от мысли, что Карим может проявить себя неподобающим образом, но что ей сказать ему, если он тоже далек от сна? Уже не прикинешься просто туристкой, не сошлешься на то, что устала от жизни… Веришь ты в это или нет, но ты уже давно в его руках. Вопрос только в том, когда эти руки окончательно сомкнутся вокруг тебя, освобождая от цепких объятий старухи.

– Майя…

– Да?

– А ты уже знаешь, зачем тебе молодость?

Молчание. Вздох.

– Ну, для начала я хочу хорошо выглядеть.

– Замечательно, а дальше что?

Молчание. Раздумья.

– А разве должно быть что-то дальше?

– Конечно, иначе какой смысл!

Молчание. Наигранная бодрость.

– Ну, надо же набираться сил и что-то решать с работой! Ни она меня не радует, ни я ее…

– Ты не задумывалась о том, что можно просто влюбиться? Так иногда случается с людьми, когда они молоды.

Майя в испуге распахнула глаза. Но нет, Карим не мог вести с ней этот разговор. Его лицо сосредоточенно, как это часто бывает у людей во сне, а поза и дыхание свидетельствуют о том, что этот сон глубок. И кто же он тогда, ее ночной собеседник?

Вновь закрывая глаза, Майя вдруг ощутила, как неудержимо расплываются под веками слезы. Влюбиться! Вместе с опостылевшими приметами возраста взять да и скинуть с себя наконец жесткий корсет устоявшихся взглядов, непробиваемую кольчугу благоразумия, отодрать от сердца коросту недоверия и отчуждения. Влюбиться! Как отчаянно все-таки хочется любить! Поднять над головой все то, что составляет твою теперешнюю скорлупу обитания, какой бы верной и надежной она ни казалась, швырнуть ее под ноги кому-то одному на земле и, упав коленями на острые осколки, прижаться лицом к его ногам. Чтобы твое счастье и твое наказание за счастье слились в одно. Наказание? А как иначе! Она уже не девочка и наперед знает, что к чему. Знает и то, что рано или поздно, поднявшись с изодранных в кровь колен, будет долго и мучительно залечивать свои порезы, а потом еще годы тоскливо ждать, пока рассосутся рубцы. А затем однажды взглянет на себя в зеркало и грустно усмехнется: «Любовь, говоришь?» И обреченно двинется жить дальше.