Знал ли папа о письмах? Выяснять не стала. За четверть века я не научилась говорить с ним о мачехе, и поздно начинать учиться, а также каяться и сокрушаться.

Вите Шумакову я позвонила, на следующий день встретилась с ним возле школы.

— Прочла? — спросил Витя.

— Да.

— Как в романе? — Он усмехнулся. — Когда последнее письмо получил, сказал ребятам, что невеста замуж вышла, они думали, я чокнулся. Надо плакать, а я смеюсь, веселый хожу. Мы потом со Светланой Петровной иногда вспоминали, как я в нее заочно влюбился.

— Но твои родные? Они почему не написали, что я давно уехала и след простыл?

— Светлана Петровна с моей мамой договорилась, вместе конспирировали. Твоя мачеха была очень хорошим человеком, настоящим! А ты? Ты, кажется, ее не очень? Не очень любила?

Я развела руками — что было, то было.

Витя продолжал допытываться:

— Ты бы на ее месте? Ты бы написала солдату? Она меня спасла, честно скажу. А ты?

Ответ я хорошо знала, потому что последние дни часто задавала себе этот вопрос.

— Нет, Витя! Я бы тебе не ответила. Звучит нелестно, но как на духу. Извини! Я в те годы считала абсолютно нормальным, что меня любят, балуют, что мною восхищаются и терпят мои капризы. Я же, в свою очередь, не только не должна дарить кому-то внимание, быть благодарной, а, напротив, оставаться холодной и язвительной — вот высший шик. Это не эгоизм, а какая-то неправильная человеческая позиция. Вроде как носить одежду задом наперед. Жизнь меня помотала, пока я не научилась правильно одеваться. Что касается мачехи… все элементарно и сложно. Конечно, я очень благодарна ей за то, что вместо меня она подставила плечо тебе, человеку, попавшему в беду. Письма, наверное, тебе дороги? Забери их, только я в конце перепутала. Светлана Петровна вообще очень многое в жизни сделала за меня. Понимаешь? Не просто помогла, а вместо меня, глупой, действовала во благо всех нас — меня, отца, мужа, дочерей…

Впервые в жизни я говорила о мачехе добрые слова. Это было непривычно и слегка болезненно. Но когда я отважилась взглянуть на Витю, увидела, что он меня не понимает. Для него мои откровения запутанны и сложны, как исповедь чужестранца.

— Но теперь ты лучше относишься к Светлане Петровне, то есть к ее памяти?

— Вроде того, — согласилась я.

Когда я уезжала, папа старательно демонстрировал бодрость духа и хорошее физическое самочувствие. С таким энтузиазмом говорил об установке бетонного поребрика на могиле Светланы Петровны, словно речь шла о стройке века вроде поворота сибирских рек на юг. Я в который раз заставила его поклясться, что на зиму он приедет к нам.


Старое советское кино заканчивалось. Я смотрела на экран, но давно не следила за сюжетом, отвлеклась на собственные мысли.

— Скажи, — спросила я мужа, — мои отношения с мачехой можно назвать конфликтом хорошего с лучшим?

— Пожалуй.

— Кто из нас хорошая, а кто лучшая?

— Светлана Петровна была хорошая и лучшая.

— Что же мне остается?

— Конфликт. При жизни она тебе мешала, умерла — тебе ее не хватает. Раньше ты держала язык за зубами, чтобы не нагрубить, теперь терзаешься, что не сказала ни одного доброго слова.

Он прав. И нужно обязательно объяснить дочери: конфликт хорошего с лучшим — один из самых трудных.

ЗА СТЕКЛОМ

Многие женщины делят свою жизнь на «до» и «после»: до замужества и после, до рождения ребенка и после, до развода и после. А наши бабушки привычно и упорно рубили эпоху на до и после войны.

Сейчас речь не о бабушках, а о Марине. Точнее — Марине Петровне Абрамовой, сорока пяти лет, незамужней, лицом невыдающейся, но приятной, нрава в меру бойкого и в оставшуюся меру покладистого.

Ее жизнь делится на периоды «с» и «после»: с мужчинами, то есть любовью, и после мужчин, без любовей. Какой из периодов наиболее счастливый, сомнений у нее нет.

Марина с детства росла и развивалась правильно, поэтому в шестнадцать лет страстно влюбилась. Объектом ее первой разделенной любви был не тихий спокойный парень, а местный плейбой и сердцеед. Романтический угар длился три месяца, потом милый пропал, не приходил, не звонил. Подружки донесли — с другой на танцах обнимается. Марина бросилась выяснять отношения. Он прямо сказал: «Ты, Маришка, не обижайся, но мне с одной девушкой долго не интересно. Я хочу с разными попробовать: с блондинками и брюнетками, с худышками и толстушками. Такой я, понимаешь, человек, мне количество подавай».

Итак, он отправился ставить количественные рекорды, а Марина домой — травиться. До сих пор ее прошибает холодный пот от мысли, что затея могла осуществиться частично или полностью. Не увидеть последующую жизнь или, глотнув кислоты, превратиться в инвалида? Жуть! Судьба ее уберегла.

Бутылки в кладовке она перепутала и вместо кислоты хлебнула медицинского спирта. Тоже неприятно, но не смертельно. Родители обнаружили дочь пьяную и безумную, сотрясаемую спазмами рвоты, отвезли в больницу.

Пищевод Маринка все-таки сожгла, долго питалась исключительно жидкими кашками и протертыми супами. Экзамены в институт завалила. Во дворе соседки показывали на нее пальцем и шептались за спиной. Таков был итог ее первой романтической любви.

Через год, вспоминая о попытке самоубийства, иначе как дурой Марина себя не называла. А объект пламенной страсти казался ей уже не идолом, а предметом многоразового пользования, вроде велосипеда в прокате.

Но Марина стала панически бояться дамских угодников и жуиров. Неверность считала самым страшным мужским грехом. В двадцать пять вышла замуж за Юру, по страстной любви. Ловеласом он не был, только кровопийцей. В молодости его вампирские наклонности были не очень заметны — так, семечки, побеги. Однако постепенно они пошли в рост, одеревенели, зацвели пышным цветом. А деваться было некуда — маленькие дочь, сын, безденежье.

Пятнадцать лет ее брака — это сплошной мрак и саморазрушение. Подруги и родные Марину не понимали, с жиру бесится, считали. Подумаешь, муж — зануда, но ведь не изменяет, каждую копейку тащит в дом. Все правильно! И невыносимо! Назвать Юру пессимистом — значит похвалить. Нет, он был настоящим кровопийцей, день за днем высасывающим из тебя радость, душевные силы и уверенность. Он видел мир в черном цвете. Прочие оттенки отсутствовали, только варианты траурного колера, о чем супруг считал нужным постоянно заявлять. Смотрит телевизор и комментирует: дикторша уродина, политик идиот, артисты бездарные. Статьи в газетах пишут недоумки, на работе сплошь карьеристы и проходимцы. Начальство тупое, друзья все неудачники, родственники попрошайки.

Марина и дети из общей картины мира не выпадали. Все они делали плохо и неправильно. С утра до вечера на Марину сыпались упреки, произносимые с усталой интонацией. В котлетах лук порезан крупно, сувенирные доски на кухне развешаны аляповато, новое платье некрасивое, а прическа нелепая. Если она забывала ватный тампон, которым смывала косметику, то муж брал его двумя пальцами и приносил на показ — вот, ты оставила! С детьми постоянно вспыхивали скандалы по причине их «страшных» преступлений — не скручивают с конца тюбик зубной пасты, за собой не выключают свет, утром, а не вечером собирают школьные ранцы.

Когда случались у Марины маленькие трагедии на работе или она подхватывала простуду, то получала не сочувствие и утешение, а подробный анализ ее предыдущих опрометчивых поступков, которые привели к печальным последствиям.

Марина пыталась бороться, то есть втолковать, объяснить мужу: нельзя только ругать и упрекать, надо хоть иногда похвалить. Однажды составила список его замечаний за день. Юра упрек — она тайком записывает. Два листа исписала, вечером ему показала. «А что здесь неправильно, несправедливо?» — удивился Юра.

Это были мелочи. Но когда их десятки, сотни, тысячи, начинаешь сходить с ума, что с Мариной едва не случилось. Она отчаялась угодить, подстроиться, доказать. Ее психика совершенно разболталась. На каждое замечание уже реагировала истерическим плачем, в руках появилась дрожь, а в голове поселилась аварийная сирена. Словом, прямая дорога ей была в клинику неврозов, где Марина и оказалась.

Запущенную и застарелую депрессию, переходящую в психоз, врачевали больше месяца. Вышла из больницы Марина с твердым решением разводиться. Юра, когда узнал об ее намерении, страшно оскорбился. И озвучил триста двадцать пять Маринкиных недостатков. Она понимала — если хоть один примет всерьез, начнет переживать, снова окажется в пропасти безумия.

Поэтому Марина блефовала, весело огорошив мужа:

— Это все мелочи! Главные мои пороки для тебя остались тайной.

Юра онемел от такой «откровенности». А Марина пошла на запрещенный прием, сына и дочь привлекла:

— Вы хотите, чтобы папа с нами жил? Или отдельно лучше?

— Как ты, мама, скажешь, — потупили взор дети.

— Все понял? — спросила Марина мужа.

Потом дети помирились с отцом. Приходящий воскресный папа нравился им куда больше, чем постоянно проживающий и занудствующий. Не раз Марине признавались: «Мама, а ведь хорошо, весело мы сейчас живем!»

Юра женился на какой-то тридцатисемилетней девушке. Марина ее жалела. Общим знакомым говорила: «Когда девушке станет лихо, пусть не печалится, у меня есть телефон хорошего психиатра». Друзья решили, что Марина бешено ревнует.

После развода Маринка дважды слегка влюблялась. Первый роман был служебным и платоническим, поклоннику за семьдесят перевалило. Второй роман курортный, страстный и короткий, — со жгучим молодым брюнетом. На память от первого романа у Марины остались трогательные неумелые стихи. После второго романа она лечилась от грибкового заболевания, передающегося половым путем.