— Этот твой фраер, — усмешка в сторону Марко, — никуда один не пойдет, пока мы не закончим. Закончим миром — уйдете оба. Оба уйдете, фраера. Когда закончим миром.

Рюкзачок с бутылочным плеском соскользнул с плеча Марко, и Главный — он, именно он устроил это все и позвал остальных — подхватил его, едва прозвучавший стеклом о камень. Брови Главного, светлые и короткие, скакнули вверх.

— Да вы, я погляжу, с гостинцем?

Выпрыгнувшая из рюкзачка голова Чебурашки, которого раньше никто не хотел покупать в магазине, а теперь узнает и приветствует каждая уличная собака, была как чертик из табакерки; один из сидевших за столом засмеялся. Смех был настолько неуместен, что Марко невольно отвернулся от основного источника опасности и впервые посмотрел на людей у стены, и увидел, что тот, кто смеялся, стряхивая сигарету о край стакана, был одет в серые форменные штаны. Синюю форменную рубашку. Одежду — полицейского?

Зуммер, начавший подавать сигналы во втором дворе длинной цепи подворотен, уже оглох от собственного крика.

Брезгливо миновав игрушку, Главный извлек за горлышко источник «зова моря», так мешавший Марко жить по дороге.

— Мило с вашей стороны. Переведи — мило. Шарман. Спасибо за подарочек, с водочкой пойдет. Да вы проходите, проходите, не стойте, как неродные. Мужики вы, в конце концов… или кто. Водку — будете? Бьенвеню э бон сежур. Серве-ву.[29]

Полушутовским жестом он указал на стол, застеленный газетами. Переводчик, верно поняв жест, перехватил протянутую им бутылку — бутылку с вином для мессы.

— Будут, — человек, сидевший у самой стены, пошарил по столу в поисках стакана. Нашел, вытряхнул в пепельницу спитой чай. — Ты их раньше времени не пугай, Царек. Они нервные. Сперва водки.

Гильермо отрицательно покачал головой. Марко, все еще будучи в ступоре, зеркально повторил его движение.

— Мы пить не будем.

Единственный способ сейчас не превратить происходящее в кошмар — делать вид, что все под контролем. Под твоим контролем. Гильермо уже бывал на низкой стороне жизни, римское предместье и трансформаторная будка его многому научили — многому потребному для миссионера. Например, сохранять спокойствие и не показывать, что тебе…

— Благодарю. Но мы не пьем. Если есть какие-то вопросы, давайте их обсудим очень быстро. Потому что у нас мало времени. Нас ждут.

— Никто вас не ждет, — вальяжно, с каким-то детским весельем хозяин помещения прошелся к столу, потянулся до хруста. — Я знаю. Колька рассказал. Это он, огрызок, вас мне заложил, вы ведь поняли?

Четвертый гость, сидевший в самом темном углу — газетный абажур как раз затенял его лицо — вложил ему стакан в руку. Вино для мессы тремя гулкими бульками упало в прозрачную жижу.

Гильермо бросил взгляд на Марко — того зримо колотило. Он не сделал ни одной попытки хотя бы подобрать с пола свой выпотрошенный рюкзак. Сердце Гильермо начало биться учащенно — однако отнюдь не от страха. «Пальмовская» бешеная кровь просыпалась в нем и заводила свои молоточки, подступая к горлу.

Какого черта?… Нет, даже по какому праву?…

«Лелек» — впрочем, теперь навеки Царек, а вот и малое царство его вокруг нас — разом заглотил содержимое стакана. Снова обернулся.

— Кольке было сказано — или он мне вас сегодня приводит, или узнает, какого цвета у него кишки, а заодно и тетку разъясним. Я пока встречу подготовил. На высшем уровне, с фуршетом и переводчиками. Самое смешное знаете что? Я же его сперва за ее хахаля принял. («Он думал, что Николай — любовник его жены», — учтиво ввернул прилагающийся к фуршету переводчик, взбалтывая порцию коктейля для себя самого. И эта неуместная учтивость его тона и его перевода — Гильермо по тону догадывался, что говорятся совсем иные слова — придавала нелепой драме абсурда.)

— Когда я нашел ее и выследил наконец, она с ним под ручку возвращалась. Ну, не под ручку — но сумку он еенную тащил. Слово за слово, хером пу столу… Это поговорка такая. Неважно. Я его подкараулил и поговорил маленько. В общем, он мне капнул на вас. Всего дня три назад было. Нет, во вторник. Он едва в штаны не напрудил, заблеял — не я, не из-за меня. Да я как посмотрел на него вблизи — и сам понял, что не из-за него, недоноска, разве что из-за квартиры евонной. Говорю, тогда покажи, из-за кого. А тут вы появились… такие раскрасивые. Специально прикатившие из Европ, чтобы Таньке мозги снести. Так водку будете? Будете, будете. Наливай, Старлей. Не жалей для гостей.

Человек по имени Старлей плеснул в стакан — до странного хороший среди этих граненых, даже с подстаканником. Взболтнул.

У Лелека на щеках горели красные пятна. В точности как у Марко, когда он стыдился или перевозбуждался. Еще он, похоже, совершенно не мог стоять на месте.

Стакан ткнулся в руку Гильермо; тот взял, не собираясь ничего с ним делать — пальцы машинально сомкнулись на ручке подстаканника.

— Что именно вы хотите знать от нас? Ваша жена сделала свой выбор. Более того, вы не состояли даже в государственном браке. Боюсь, вам придется оставить ее в покое.

— …ее оставить, — переводивший паренек тревожно приблизился, маячил у Алексея за спиной.

— Боюсь, это вам, — лицо Алексея приблизилось рывком, окончательно выдавая два тонких шрама. — Это тебе, негативчик, придется оставить ее в покое. И бредятину, которую вы ей сделали, произвести обратно. Чтобы она прекратила выебываться.

— Боюсь, разговор в таком тоне не имеет смысла.

— А паспортом ты мне не тычь, — Алексей присунулся так близко, что Гильермо чувствовал его водочное дыхание на лице. Он был совсем немногим ниже француза, но все-таки ниже, и его это зримо бесило. — Паспорт можешь себе в жопу засунуть. Она со мной спала. Она мне обещала. Танька — моя жена. А что пока я в Анголе среди ниггеров свое дерьмо жрал, она скурвилась, так это я с тебя должен спрашивать.

— Царек, поостынь, — пришел от стены голос его товарища. Того самого, что наливал Гильермо водку. — Они тебе зачем? Разобраться или сразу морду бить? Если разобраться, то и разбирайся.

— А если бить, так опять же бей без болтовни, — ровно сказал полицейский в сером.

— Плюнь. У меня справка. Что хочу, то делаю. Каждые полгода таскаюсь в больничку на подтверждение, даже запомнил, что мне пишут. Пэ-тэ-эс-эр.[30]

Стакан сильно дрожал в руке Гильермо. В руке, бывшей почти вдвое тоньше, чем у Алексея. И надо быть полным идиотом, чтобы именно сейчас выплеснуть эту дрянь ему в лицо. Не нужно никаких резких движений, они действительно пьяны, а значит, вдвойне не ведают, что творят. Нужно просто выбраться отсюда. Выбраться наружу.

— Марко, нам надо идти, — окликнул он напарника — в основном для того, чтобы привести его в чувство. Марко дернулся, явственно не веря в него как в старшего и контролирующего происходящее. Но все же нагнулся подобрать с пола рюкзак.

Легкое движение в сторону лестницы. Алексей, будто развлекаясь, преградил дорогу. Сложный парный танец — турдион? — надо повторять движения партнера. За столом разом случилось некоторое шевеление, взгляд краем глаза подтвердил — они поднимались на ноги, Старлей — особенно медленно, почему-то помогая себе обеими руками. Сейчас будет, сейчас все будет, еще бы, вон сколько помощников привел, неспроста же. Только сегодня днем, на дневной стороне жизни Андрюха пел — «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались».

Наполняющий все тихий водяной гул. Зеленая труба, синяя труба. Вентили и краны. Облезлая очень широкая труба. Не гул, нет — не пение труб — ее пение: дама Сфортуна, королева низкой части жизни, в кои-то веки в голос пела, вела вокальную партию. Она искренне веселилась, и от ее веселья кости Гильермо стонали в его плоти.

— Боюсь, я ничем не могу вам помочь, — Гильермо говорил нарочно громко и четко, чтобы заглушить этот гул — и раковинный гул нереальности. Из наклоненного стакана немного жидкости выплеснулось на пол. Бетон не впитал ни капли.

— Выбор Татьяны — это ее святое право. А данные обеты нельзя обратить назад.

(Пытайтесь уговорить ее по окончании срока, едва не сказал он, перехватив слова уже на выходе: нельзя дать ему знать, что это не окончательно. Нельзя дать ему — такому — ни малейшего шанса приблизиться к ней!)

Впервые «сумасшедший Наполеон» думал о ком-то больше, чем о себе — и жар гнева, поднимавшийся к самым глазам, был гневом за Татьяну. В любой другой момент он понял бы, что молится; но тем чище была молитва.

— Отпустите нас, — сквозь кровяную вату в ушах послышался голос Марко. Никогда еще он так не коверкал английских слов — и Гильермо даже удивился, что замечает такие мелочи. Но мудрость Марко он тоже оценил — тот ни словом не собирался выдавать, что понимает по-русски. Впрочем, он был почти что искренен: такого русского языка ему, воспитанному на сказках Пушкина, не приходилось слышать во Флоренции. Марко и впрямь не понимал половины слов, догадываясь только о слишком уж очевидном общем смысле. — Вы не имеете права. Вы будете отвечать перед законом. Мы — иностранные граждане.

— Чего конкретно вы от нас хотите? — Гильермо нарочно смотрел на переводчика, не отрывая взгляда от его смятенного лица, чтобы не видеть других глаз — бывших на уровне его собственных.

— Хочу, чтобы ты от нее отвалил. С концами. И отменил всю эту пургу. И чтобы завтра же с утра она пришла домой — к нам с ней домой, понятно? — и заняла свое место. Все. Ты меня понял, поп?

Даже перевод — «Вы понимаете меня, священник?», — слабым эхом пришедший из-за спины Алексея, не помог. Наполеон из антониевской мужской школы на короткий миг взял верх — и Гильермо лишь в последний миг удержал его, направив стакан чуть ниже, не в лицо оппонента — впрочем, какого там оппонента, наверное, уже врага.

Дальше все было очень быстро, так же быстро, как в школьные стремительные годы, смазавшиеся в сплошную полосу в иллюминаторе бегущего самолета. Все разом оказались на ногах, в одной точке, сплошной кучей, осьминогом рук и ног; последним подоспел дольше всех встававший с табуретки четвертый, здоровенный парень по прозвищу Старлей. Яркий всплеск — мешанина движений — и немая сцена под негромкий заполошный вскрик паренька-переводчика: идущая в лицо Гильермо рука Лелека, перехваченная — нет, встреченная блоком Марко; сам Марко, не ослабивший хватки, хотя и согнутый под неесественным углом — человек в полицейской серой форме заломил ему за спину свободную руку; здоровила Старлей или как его там и последний участник дружеских посиделок, маленький и какой-то кривой, тоже в зеленоватом кителе — оба за спиной Гильермо, и финальным аккордом — стук стакана о бетон, безнадежный звук бьющегося стекла, катящегося подстаканника.