Будильник прервал этот довольно бессвязный кошмар, краткое лицезрение в зеркале собственных ровных зубов, надраенных мятным порошком, убедило, что во рту все в порядке — иначе и быть не могло. А теперь остатки темноты вымывал из головы солнечный свет. Марко постоял на пороге гостиницы, подставляя солнцу прохладное свежевыбритое лицо. Все было хорошо. Им с Гильермо просто нужно потратить целый день, потратить на что-нибудь веселое и необязательное, потому что олимпийские билеты у них кончились, деньги стремительно подходили к концу, а при этом безумно хочется, чтобы хватило на мужские командные соревнования по той же рапире. Это завтра и послезавтра, четыре билета — целое состояние, а еще надо что-то кушать, хорошо хоть, все надобные балалайки уже куплены (Марко покраснел пятнами, но не стал напоминать, что балалайку и прочее он покупал «на свои»). После ресторана «Украина» нетрудно слегка затянуть пояса, а к сестрам то и дело ходить отнюдь не рекомендуется, чтобы их не подставить — наоборот, хорошо бы сделать заметный перерыв.

Вчерашний день целиком был посвящен фехтованию. Впервые в жизни Гильермо получал от спорта большее наслаждение, чем его спутник; с девяти утра и до семи вечера с краткими перерывами на еду они провели в спорткомплексе ЦСКА, в зале фехтования, и вид фехтующих после 21-го числа вызывал у Марко что-то вроде похмелья. К тому же половину душевных сил он потратил, стараясь ни нарочно, ни случайно не глядеть на своего спутника. Который, как назло, превратился в настоящего чумового болельщика, то есть вскакивал, свистел, бил себя по коленям так сильно, что наверняка остались следы, и даже один раз, промахнувшись, заехал по колену Марко, не успев смутиться и извиниться — просто не заметил, так горячо было на фехтовальной дорожке. Марко, как назло, с утра отстегнул нижнюю часть штанов и ходил в шортах — так что ему пришлось после боев поспешно превращать их обратно в брюки: на ноге расплывался здоровый синяк, на который было почему-то стыдно и ужасно обидно смотреть. Это же надо, какие у него острые и крепкие кулаки, когда доходит до крайности! А Гильермо до крайности именно что дошел: он даже перестал быть Гильермо, остался совершенно незнакомый провансалец, забывший итальянский язык и вопивший во весь голос в хоре остальных французов: «Allez, Pascal, allez!!!» Уже никакой не доминиканец; считай и не компатриот; Марко здесь просто не было.

А, Паскаль! Двое русских в финале — и он один, яркий, как стрела, легкий, с невыносимым изяществом человека, которому терять нечего, а завоевать он может весь мир. В промежутках между боями, сорвав маску и откидывая мокрые черные волосы, он успевал за двухминутный перерыв осиять всех вокруг, сверкнув улыбкой в камеры, жадные до нового чемпиона — ведь явно же будет чемпион, — но самый сильный электрический разряд улыбки посылался в ту часть зала, откуда кричали по-французски. Русский Смирнов старательно боролся, русский Романьков — яростно работал, а Паскаль Жолио из Фонтенбло, 21 года от роду, — фехтовал. В так называемой легкой французской манере, с ослепительной раскованностью, почти танцуя. И Дюпон пропал, Дюпон был влюблен, хуже чем Жоффре Рюдель в свою принцессу, влюблен по уши и совершенно бескорыстно — увидев воочию идеал детства, принца Оранжского, который вырвался вперед словно играючи — и теперь с непринужденной легкостью стоял против всей советской мощи, самый тонкий из троих, самый юный и абсолютно непобедимый.

Этот принц Оранжа играючи «сделал» Смирнова в предпоследнем бою — о, теперь все стало иначе, он прыжком поднялся в небо, и пока Смирнов уходил с дорожки, стиснув кулаки и закаменев в тоскливой ярости, и пока тренер мэтр Куртийя одновременно охлопывал, обнимал Паскаля, наставлял и разворачивал сияющим мокрым лицом к камерам — будет заодно исторический кадр, чемпион с тренером — Гильермо, оказывается, уже обнимался с каким-то совершенно незнакомым пожилым французом с верхнего ряда. Они все сейчас братья, а все те сейчас — враги.

Последний бой — с Романьковым — решал все. Если Паскаль победит, он чемпион. Если проиграет — у всех троих будет равное число побед и поражений, а значит, дополнительные бои. Смирнов стоял у помоста, не менее обескровленный волнением, чем Романьковский тренер, извергавший на весь зал волны адреналина вроде электрических разрядов: решалась и его судьба. Если сейчас русский проиграет, то француз — чемпион.

Третий укол — наносит — НЕТ — Романьков! «Саня, давай!» — чей-то неистовый русский крик раскрывает шлюзы. Гильермо дышит, как астматик, его колотит дрожь, будто кровь прилила к голове и изнутри бешено бьется о барабанные перепонки, и вот уже Романьков ведет — 4:2, «Саня! Сашенька! Санек!» — русское имя Романькова сотрясает стены, половина зала на ногах, именно тогда Марко вскрикивает от неожиданной боли, потому что кулак товарища, промахнувшись, со всех сил врезается ему в колено, задевая какой-то чувствительный нерв, так что нога Марко резко подпрыгивает вверх, как в детстве, в кабинете врача с молоточком. Гильермо не услышал его, вообще не замечая — Марко тут нет — потому что все уже изменилось: Жолио за минуту наносит подряд два укола! Два! Укола! Подряд! Четыре-четыре! Будь проклята война!!!

Треть зала взрывается. Дюпон вскакивает, снова садится, вцепившись в подлокотники; в глазах стоят настоящие слезы.

— Allez, Pascal! Allez!!! — он кричит этому человеку, самому родному на свете, сейчас — абсолютно обожаемому, что он с ним, весь Вивьер с ним, и весь департамент Ардеш, вся Франция, за Францию, за маму, вперед, сыны отечества, день славы пришел, НЕ ПОДВЕДИ!

Паскаль-невидимка с лицом, скрытым белой маской, смотрит сквозь маску до самого Ардеша и средиземноморских Пиренеев, до родного Фонтенбло, отлично зная об их чаяниях и надеждах, начав осторожничать под невыносимым грузом ответственности. Противники не торопились уже, они прощупывали друг друга — легкие шажки, невесомые прикосновения клинков, нерв к нерву, все, что можно предугадать, должно быть предугадано. Даже Марко не мог оторвать взгляда от дорожки, тем более что на Гильермо смотреть было страшно, как на гранату с выдернутой чекой. Сейчас рванет.

И рвануло — Романьков рискнул. Не мог он достать! Ни один человек на свете не смог бы — в такой атаке, ломающей все понятия о тактике и здравом смысле — кошачий выпад — Паскаль, отступив и выгнувшись, даже не пытался защищаться, потому что ведь уже видно, что не достал — многие закрыли глаза, в том числе и Гильермо, с яростным стоном — НЕТ! Достал. Один укол, перевес на один укол, победа досталась Романькову. Люди уже плясали на местах, ревели, стонали — огромный дом, полный сумасшедших, — Романьков орал громче всех, отплясывал на дорожке, подпрыгивал, вскинув руки, выкидывал бешеные коленца. Гильермо с грохотом откинулся на спинку кресла, закрыв лицо руками. Так, считай, и просидел первый из дополнительных боев — Смирнов против Романькова, оторвав пальцы от щек, только когда болельщики последнего разразились победными криками.

А принц Оранжа уже снова стоял на помосте, ярко улыбаясь перед тем, как надвинуть маску, легкий, изящный. Перед последним боем. Он всегда улыбается, когда уезжает на войну. Я целым уезжаю… Je partis sain et sauf, et j'en revins blessй. De trиs grands coups de lance, qu'un Anglais m'a donnйs… qu'un Russe m'a donnйs. После того поражения что-то важное сломалось, но улыбаться искоса взглянувшему, мрачному противнику он будет так же, пока лицо не скроет маска, и будет атаковать, еще сколько будет атаковать, и хитро финтить в последнем бою, чтобы выбить наконец Смирнова из равновесия боевой машины, но рапира его, уже нанесшая Смирнову в предыдущих боях столько уколов, пропарывает воздух, «смертельных три удара приму от англичан», Паскаль, жизнь моя… пять чертовых уколов, я знаю наперед. Проиграл всухую.

Франция почти победила — после этого боя у троих было равное число побед и поражений, все зависело только от очков, и по очкам Паскаль Жолио вышел на второе место в личном первенстве. Обойденный одним-единственным русским. Великолепный результат, если помнить, что еще остается командный чемпионат, а команда, в которой Паскаль, и потрясающий Дидье Фламан, и Фредерик с роскошной чисто французской фамилией Петрушка, наверняка идет на золото. Но все же Гильермо, памятуя о принце Оранжа, был совершенно взбешен.

— После Alexandre! После этого он!.. Тренер русского чем-то взбесил его, он ломанулся, как боров, но если бы не тот бой, — а ведь как шел Паскаль!.. Два подряд, и каких!..

Они с Марко сидели на «французской» стороне спорткомплекса — так получилось, что французов тут сидело больше, чем кого-либо другого из иностранцев — и даже бешенство свое, яростно ударяя кулаком в кулак, Гильермо изливал не спутнику — а новому знакомцу, этому лысому Жерому с верхнего ряда, и лысый Жером отвечал тем же — с великой экспрессией двое людей, которые не знали друг о друге ничего, сострадали друг другу, близкие как братья, по-настоящему близкие, хотя вряд ли увидят друг друга когда-либо еще после случайной встречи в центре Советского Союза. А Марко по-прежнему не существовало. И плевать. Итальянцев в финале все равно не было, Марко все равно болел за Паскаля — кроме двоих советских в финал вышли один румын и один поляк, оба довольно скоро выбыли, а принц Оранжский был и так лучше всех, безо всякого Гильермо. О празднике сейчас не могло идти и речи, хотя по сути-то второе место было праздником, о чем Гильермо неоднократно повторил на улице, убеждая себя самого, — а Марко все еще не существовало, и так до самого часа сна. Милостивая ночь, неужели хоть там нельзя оставить человека в покое и дать ему побыть живым? Видно, нельзя.

Марко вздрогнул и едва не закричал: кусок его сна оказался явью. Девушка Тома, как есть из сна собственной персоной, выскочила перед ним из ниоткуда, радостная, в брючках и синей мальчишечьей рубашке в клетку, едва ли не бросаясь ему на шею. Марко потребовалась пара секунд, чтобы проморгаться — Тома была настоящая, настоящие же Рома и Андрюха маячили у нее за плечами, Рома уже радостно пожимал обе руки Гильермо, опешившему не меньше спутника.