Антон Дубинин - За две монетки

Гильермо видел с дерева серую и белую воду реки, уже троящийся в ней стеклянный жемчуг цветных фонарей, видел огни и башни большого чужого города, плавящийся огонь автодороги. Ветер с воды холодил его грудь — рубашка в процессе штурма высокого дуба, оказывается, расстегнулась чуть ли не до пояса. Волосы его, непривычно длинные, то заслоняли глаза черными крыльями, то щекотали шею. Холодный ветер осушил поющий рот, Гильермо подавился ветром, перевел дыхание перед последним куплетом о трагической судьбе принца, которого несли к могиле четверо кордельеров. Он почувствовал себя идиотом так же резко, как пятнадцать минут назад чувствовал последним воином Милой Франции. Пятиминутка случайного спорта плюс глоток прохлады образумили его, как охолаживает ушат ледяной воды; увидев себя со стороны, Гильермо зашатался на ветке — ему померещился до тошноты знакомый голос-шелест. Беда, беда, попался. Что ты делаешь здесь, пьяный идиот? Начнем, впрочем, сначала — что ты пил? Зачем ты это пил? Мир словно включился, обрели смысл путаные голоса снизу — паникующий Ромкин, совершенно пьяные Толиков и Андрюхин, слегка вибрирующий страхом голос Томы. И, что самое интересное, смысл обрело совершенное молчание того единственного человека, слова которого бы он непременно понял. Марко молчал.

Гильермо встряхнулся, как пес, прислушиваясь к телу; тело честно отвечало, что дела его плохи, и плохи весьма. То, что происходило в его желудке, безусловно, именовалось отравлением. Сейчас, когда шальное веселье прошло, сын и внук виноделов безошибочно чувствовал катящуюся снизу вверх мерзкую муть. Скоро она докатится до мозгов, тогда придется весьма туго, а ведь нужно еще возвращаться, и Марко молчит — вот это очень плохо, что Марко молчит! Без малейшей жалости к себе Гильермо поднес ко рту свободную руку и крепко укусил на сгибе. Так, просыпайся, приходи в себя, нужно выбираться отсюда и вытаскивать парня.

— Месье! — наконец это была Тома, медленно подбирающая французские слова и уже основательно напуганная. — У вас все в порядке? Спускайтесь, пожалуйста! Это опасно! Придет… жандармерия!

— Я иду, не волнуйтесь, — отозвался Гильермо и осознал, что голос не очень-то его слушается. Все силы ушли на принца Оранжского, мир его праху, язык во рту ощущался чужеродным телом, а перед глазами — это уж никуда не годится — начиналось невнятное мельтешение. Смертельные карусели начали ход. Спускаться требовалось срочно, пока они не разошлись по-настоящему.

Собравшись с силами и крепко потерев себе уши ладонями для отрезвления болью, Гильермо использовал две минуты наведенной резкости на то, чтобы спуститься. Получилось не так плохо, как могло бы, ноги подвели только под конец, и то ему удалось спрыгнуть более-менее удачно, а не свалиться мешком в подставленные руки Романа. Хорошо. Хорошо, пьяная твоя морда, надрался как клошар и выставил себя шутом. Злость помогала бороться и трезвила, поэтому Гильермо даже не пытался ее душить. Так, теперь прочистить желудок… пока не поздно.

С героически прямой спиной Гильермо отошел шагов на пять, подальше от милых дам. И, как истинный римлянин, последовал примеру древних патрициев, правда, без всякого павлиньего пера, а лишь при помощи богоданных пальцев. И еще раз. И еще. Не хочешь — а надо, потом поздно будет.

Когда же он распрямился наконец, прямо навстречу беспокойному взгляду Романа, приковылявшего посмотреть, не помирает ли он, Гильермо обнаружил еще одно досадное последствие пьянки: итальянский и английский языки, еще недавно такие надежные и крепко спаянные с сознанием, совершенно его покинули. С полминуты Гильермо вспоминал, как по-английски сказать «Все в порядке», плюнул и показал бедняге переводчику большой палец. Руки не очень слушались, и палец, как стрелка барометра, почуявшего «великую сушь» сразу после «переменно», сам собою повернулся вниз. Добить этого гладиатора. Публика говорит — добить.

Теперь главное. Марко. Где Марко?

Голова Гильермо еще не прояснела, приходилось бороться с признаками дурноты, лица ребят накатывали из темноты, как театральные маски, сумерки наступили как-то слишком уж быстро, наверняка это были шутки пьяного восприятия. Марко обнаружился у корней дуба, совершенно потерянный, скрюченный, как эмбрион, — руки обхватили колени, голова свесилась на плечо.

— Вставай, нужно идти, — по-французски обратился к нему Гильермо, сам себя ненавидя. Голова Марко мотнулась — не то согласно, не то в попытке ее приподнять. Больше ничего не произошло.

Гильермо попробовал поднять товарища — и едва не свалился сам. Положение спас Роман, который, к счастью, мучился сент-эксовским комплексом ответственности за тех, кого приручил; отодвинув Гильермо, он склонился к помирающему низко-низко, к самому его лицу… и что-то такое быстрое, неуловимое там произвел, отчего Марко вскрикнул и сделал попытку вскочить, попытку, которая ни за что не удалась бы, не поддержи его Рома и Гильермо с двух сторон. Тихий ангел Тома собрала в пакет пустые бутылки, мятые салфетки, искала стаканы. Зинаида пыталась помочь, но ничего не видела, потому что из эстетических соображений не надела на гулянку очки, а без них, как выяснилось, ориентировалась в сумерках с трудом.

Андрюха был малопригоден в качестве помощника, зато он мог идти сам, что по нынешним смутным временам уже достижение. Одной рукой он стискивал в кармане штанов драгоценную кассету с «Битлами» — сокровище, подаренное ему Марко в некоторый неопределенный момент пьянки, миг полной любви и интернационального понимания, когда Андрюха, кажется, пел ему Высоцкого про скалолазку, а Марко, кажется, подпевал — о да, подпевал по-русски, от чудодейственного коктейля обретя дар Пятидесятницы, иначе не скажешь. Наушники болтались на шее Томы, это тоже, кажется, был подарок. О том, не подарил ли он кому-нибудь и плеер заодно, Марко будет думать только завтра, и то не с утра. Пока все, что он мог, — это слабо перебирать ногами, одной рукой обхватив за пояс Романа. Вторую его руку Гильермо закинул себе за шею. Совсем немного осталось, совсем немного, потом можно будет расслабиться, потом он позволит себе почувствовать себя так скверно, как оно того стоит. Главное было — ни на миг не закрывать глаза, лучше даже не моргать, потому что тогда адская крутилка становилась стремительной, будто он попал на винт стиральной машины, а роскоши разъезжаться по швам Гильермо сейчас не мог себе позволить.

— Que maudit soit la guerre… Марко, черт вас дери, ногами двигайте…

— Клянусь, — промямлил Марко, рывком выпрямляясь и взмахивая руками, как подстреленный.

— Что?

— Клянусь, что… больше не буду.

— Чего ты не будешь? — итальянский язык постепенно возвращался, хотя бы от злости.

— Пппппадать. Из свввятого послушанння.

— Заткнись, — Гильермо встряхнул его, держа под мышки, так, что едва не свалился сам. — Заткнись и иди.

Клятвопреступление произошло буквально через несколько шагов, когда ноги Марко встретились в темноте с очередным торчавшим из земли корнем.

К тому моменту, как смертельно усталые пилигримы добрались до освещенного шоссе, Марко упал не менее пяти раз. Особенно трудно было протолкнуть его через дырку в кованой решетке: совершенно нежизнеспособный Марко вдруг испугался чего-то, вцепился с двух сторон в прутья и явно изготовился дорого продать свою жизнь. Спасла положение гениальная Тома, выплеснувшая ему в лицо остатки газировки «Буратино» и тем приведшая его в чувство на надобную четверть минуты. Гильермо краем сознания понимал, что выглядят они сейчас ужасно, но мир растекался в свете тошнотворно оранжевых фонарей, не давая оценить масштабы разрушения. Ему хватило здравомыслия, чтобы сразу отказаться от мысли дойти до метро. Какие там деньги, быть бы живу. Из огненного потока наконец вычленилась машина с шашечками, новые знакомые, они же свидетели кошмарного позора, затолкали их обоих на заднее сиденье, где Гильермо окончательно покинули все языки, кроме французского. Краем уха он слышал, что Роман с Томой что-то втолковывают водителю, и слабо надеялся, что новые друзья умны и доброжелательны, говорят таксисту не что иное, как правильный адрес, а значит, до дома сегодня удастся доехать. Марко же и вовсе лежал, как тряпка, распластавшись по сиденью и частично — по коленям товарища. Сам Гильермо держал себя на поверхности из последних сил, зная, что осталось недолго — доехать, расплатиться. Добраться до номера. Все. Один раз он все-таки отключился, по пробуждении через пару минут слегка запаниковал, по-французски попытался объяснить водителю, куда надобно их везти, и тут же понял, что проснулся именно от толчка. Машина больше не двигалась.

— «Юность» ваша, — убедительно сказал расплывчатый таксист, показывая вперед и вбок. — Приехали, товарищи иностранцы.

То, что он назвал дальше, очевидно, было ценой проезда. Гильермо старательно ощупал свой зад, нашел-таки бумажник, с третьей попытки открыл его, надеясь, что ангел-хранитель поможет вытащить правильную, достаточную и не самую крупную купюру и скрыть от таксиста, что он совершенно ничего не понимает. Это потребовало от него столь великих душевных усилий, что он даже толком не понял, что тут не так, когда вкрадчивая рука водителя потянула из его пальцев весь бумажник целиком. Встряхнулся он уже в следующий миг, когда вкрадчивую руку неожиданно перехватила другая — это полубессознательный Марко включился в действие, да так крепко вывернул таксисту запястье, что тот вскрикнул и немедленно капитулировал.