На улице было тепло и солнечно, все кругом таяло и текло. На асфальте лежали глубокие лужи, в которых отражалось бездонное синее небо и в них плескались чумазые воробьи, оглашая улицу своим звонким щебетом. Люся напоминала себе такого воробья, выкупавшегося в грязной луже и теперь прыгавшего по асфальту, чтобы высохнуть от липкой, пристающей к оперенью грязи.

Что она чувствовала сейчас? Свободу? Нет, одиночество.

Огромное бесконечное одиночество, которое совершенно нечем было заполнить, кроме сигаретного дыма, но и их в пачке оставалось уже совсем немного, а денег на новые у Люси не было. Как и жилья. Как и будущего.

Только сумка, набитая вещами первой необходимости, легкое пальто и правда, за которую она поплатилась. Но не стоило ли это все того, чтобы наказать по заслугам того, кто считал, что все сойдет ему с рук?

В этом мире никогда не будет справедливости, если мы сами не станем ею.


Таня неуверенно шагнула на крыльцо больницы и зажмурилась от яркого солнечного света. Весна… неужели… Уже. Весна! Она ликовала внутри себя, всем своим естеством приветствуя весну. Ей хотелось раскинуть руки и подставить ладони солнцу и прыгать в лужах, как в детстве.

Все было наполнено свежестью, пением птиц, мелкой капелью… И радостью, восторгом снова рождающейся жизнью.

Мы пережили зиму! Мы победили смерть! — кричало все вокруг и деревья и дома и прохожие, которые хмуро брели мимо и шмыгали носом, простуженные и злые. Таня с готовностью бросилась в этот порыв и вот ее душа, так уставшая быть обремененной телом, летела над маленькими улочками и маленькими домиками…

— Видишь, Танюша… весна, — с грустной улыбкой сказала ей Антонина, помогавшая девушке ходить, потому что за время, проведенное в больнице, та разучилась многое делать сама. Врачи боялись, что она останется инвалидом, но этого не произошло и она как будто родилась снова — чистой, как ребенок… А может быть она и в правду снова стала ребенком?

Таня вырвалась из ее рук и сбежала вниз по ступенькам, заглянула в лужу и посмотрела на отражение маленькой худенькой девочки с отросшими светло-каштановыми волосами и большими миндалевидными глазами, смотревшими удивленно и восторженно. Эта девочка готова была снова узнать мир и узнать его совершенно другим, вовсе не таким, каким он был прежде…

— Весна, мамочка! — воскликнула она и подбежала к Антонине, обняла ее крепко-крепко своими тонкими руками, — погляди!

— Да, Танечка… — тихо согласилась женщина и поцеловала ее в щеку, погладила по волосам и они вместе пошли по залитой солнцем улице.

Воздух был таким чистым и прозрачным, каким он бывает обычно только после сильной грозы и оттого любой звук становился звонким и летящим.

В небе кружились птицы.

— Танечка… — обратилась к ней Антонина и голос ее был каким-то грустным и потерянным, — а ты не хотела бы уехать из этого города?

— Не знаю… — беспечно пожала плечами Таня, — а почему ты спрашиваешь?

— Ну… тебе в институт поступать… — нашла предлог женщина.

— Тогда уедем, — рассудила девушка.

Они дошли до дома и даже он теперь казался Тане совсем другим. Ее прежняя тюрьма превратилась в обычную пятиэтажку и теперь она дружелюбно взирала на нее глазами-окнами.

Таня готова была любить весь мир, как это делают дети.

Таня готова была простить весь мир.

— Послушай… — Антонина как будто не хотела идти туда и хотела потянуть время, она взяла Таню за руки и заглянула ей в глаза, — скажи мне… Правда то, что Борис три года…

Заканчивать было не нужно, Таня поняла все и так. Она слегка погрустнела, но постаралась как можно быстрее прогнать это ощущение.

— Да, — кивнула она, — но мамочка! Все это в прошлом…

— Конечно в прошлом, — согласилась Антонина и стала тосковать о чем-то своем. Они вернулись домой, и пока женщина на кухне разогревала чайник и ставила все к чаю, Таня пыталась дозвониться до Владимира, но никто у него не брал трубку. Она хотела набрать номер Кира, но не успела.

— Танюш, пойдем пить чай, — позвала ее Антонина. Девушка убежала на кухню, сжала чашку руками и вдохнула сладкий дурманящий аромат. У нее был только один вопрос, который она хотела задать сегодня и множество других, которые она решила оставить на потом.

— Куда пропал Борис?

— Где бы он ни был… — Антонина тяжело вздохнула, — тебя он больше не побеспокоит… — она обняла Таню, чтобы дочь не видела, как по ее щекам одна за другой текут горькие-горькие горячие, как чай в их чашках, слезы.


В дырах под крышей того дома, где жил Кир, делали свои норы ласточки и сейчас они вдруг вернулись в оставленные жилища и начали летать туда-сюда, кричать и шуметь. Мужчина проклял птиц за то, что разбудили его в день, когда он решил честно проспать работу и теперь он курил на кухне в полном одиночестве, наблюдая за тем, как они суетятся в воздухе, таскают мелкие веточки и мусор, чтобы укрепить свои гнезда.

«Что-то рановато в этом году» — подумал он.

В дверь позвонили и Кир обрадовался тому, что, скорее всего, это вернулся Владимир, который в какой-то момент неожиданно взял и пропал, перестав отвечать на звонки.

Но его ожидания не оправдались.

— Можно? — робко спросила Люся и только после его неуверенного кивка шагнула в прихожую. Что-то в ней изменилось, но сейчас он затруднялся сказать что, слишком часто в ней что-то менялось за последнее время.

— Знаешь… — она аккуратно сняла обувь и поставила в угол прихожей, а рядом сумку, которую принесла с собой, — мне некуда пойти. Можно мне остаться у тебя?

— Значит действительно некуда, — констатировал Кир и улыбнулся, — конечно можно… Пойдем, я налью тебе чаю.

— Хорошо, — легко согласилась Люся и прошествовала за ним. Она заметила ласточек за окном и очень удивилась, но ничего не сказала. Ее большие серые, как штормящее море, глаза стали внимательно следить за каждым их движением и сейчас она напоминала кошку, приготовившуюся к броску на птиц. Что-то стремительное, летящее, сильное неожиданно появилось в этой девушке, в ее чертах и глазах, сменив собой детское и беззащитное.

Она повзрослела? Не удивительно…

Кир совершенно не знал о чем с ней говорить, хотя теперь их объединяло многое. Поэтому он задал вопрос, волновавший его сильнее всего и бывший вполне себе безобидным.

— Ты простила меня?

Люся подняла взгляд и внимательно посмотрела ему в глаза, чуть склонив голову на бок.

— Не знаю, — в конце концов она беззаботно передернула плечами, — у нас будет много времени, чтобы с этим разобраться.

— У нас… — повторил мужчина, и от этого слова по телу разлилась волна тепла. Неужели теперь есть это «мы» и это «нас»?

— Повторюсь, что хочу удочерить тебя, — напомнил он. Люся как-то хитро сощурилась и достала из кармана джинсов помятую пачку сигарет, заглянула туда и извлекла одну-единственную, сломанную пополам, имевшую очень жалкий вид. Судя по выражению лица девушки она тоже сочувствовала ее горькой судьбе.

— Я не хочу, чтобы ты меня удочерял, — спокойно призналась она и попыталась зажечь этот жалкий обрубок зажигалкой из синей пластмассы, на которой были нарисованы киты.

— Почему? — растерялся Кир, но она оставила этот вопрос без ответа. По кухне пополз такой непривычный сладкий дым с вишневым привкусом. Он на мгновение прикрыл глаза, но потом, как будто очнулся ото сна, отобрал у нее сигарету и потушил в пепельнице. Люся недовольно захлопала пушистыми ресницами.

— Я хочу, чтобы ты больше никогда не курила, — объяснил он, — можешь считать это моей прихотью.

Ее глаза внимательно следили за каждым его движением, она и думать забыла о ласточках, метавшихся туда-сюда за окном.

— Ну, хорошо, — легко согласилась девушка, улыбнулась одними губами и добавила совсем тихо, — но ты тоже бросишь.


Эпилог.


Таня быстро полюбила засыпать под стук колес и это была лучшая из колыбельных, которые только можно было придумать. Проснувшись, она долгое время лежала и смотрела в низкий потолок душного купе, пытаясь уловить ритм, который отбивали колеса и сравнить его с ритмом человеческого сердца.

Она спустилась на нижнюю полку, забилась в уголок, чтобы не мешать двум пожилым дамам уплетать свой завтрак и стала следить за проносящимися за окном пейзажами. Бесконечные поля, леса с раскидистыми деревьями… Эта прекрасная и величественная красота девственно чистой не тронутой природы! Как бы ей хотелось сейчас пройти босиком по лесной тропинке, вдыхая дурманящие ароматы цветения.

На смену лесам и полям появлялись маленькие деревушки и города, так напоминавшие тот, в котором прошла почти вся ее жизнь и сердце сжималось щемящим чувством тоски.

Кто-то шумно пронесся мимо открытой двери их купе, девушка невольно посмотрела в ту сторону и заметила, заглянувшего к ним маленького мальчика лет пяти. Он улыбнулся ей той простой светлой улыбкой, которой умеют улыбаться только дети, и хотел было убежать, но две пожилые дамы решили заманить его в свои мягкие лапы.

— Какой хороший мальчик! — воскликнула одна из них, — как тебя зовут?

— Андрей, — сказал тот, глядя на нее недоверчиво.

— А хочешь конфетку, Андрюша? — предложила вторая и вот уже выложила перед ним все, что имелось у нее в запасе — и мешок конфет и какие-то помявшиеся и растекшиеся за время дороги пирожные, и бутерброды с ветчиной.

Таня не могла сдержать улыбки, а сама невольно разглядывала мальчика, и что-то в нем казалось ей таким хорошо знакомым… Она не могла понять что. У него были темные волосы, густая челка, закрывавшая половину лба и сверкавшие из-под нее карие глаза теплого кофейного цвета. Тане приходилось пропускать через свои руки стольких пациентов, стольких детей и вообще стольких людей через свою жизнь, что не удивительно, что какой-то случайно встреченный ею в поезде ребенок казался ей знакомым. Вскоре тетушки наигрались в него, и он убежал дальше блуждать по вагону, а Таня все сидела, охваченная каким-то странным ощущением и пыталась понять, что с ней.