— Массимо, забери у неё фонарь, — произнёс Бёрд. Бородатый подошёл и вытащил фонарь из ледяных пальцев Габриэль. — А ты, племянничек, стой где стоишь. Только дёрнись — и я пущу кровь твоей дэлье росе. Ну что, видимо, теперь у нас будет уже другой разговор, при таких-то картах у меня на руках?

В словах Бёрда послышалась насмешка, и он медленно провёл лезвием по её шее сверху вниз. Массимо нацепил фонарь на крюк прямо между ними и Форстером, и тот покачивался, отбрасывая вокруг причудливые тени. Он осветил лицо Форстера, окаменевшее и сосредоточенное, с холодным прищуром глаз.

Габриэль почувствовала, как Бёрд сильнее прижимает её к себе рукой, и чуть ослабляет нажим холодной стали на горле, а его дыхание где-то рядом с её ухом было горячим и разило крепким табаком.

— Я сделаю всё, что ты просишь, — ответил Форстер глухо, — отпусти её.

— Ну ещё бы! Но ты ведь сейчас скажешь что угодно ради своей розочки. А потом попробуешь меня надуть, верно, племянничек? — спросил Бёрд, снова проводя ножом по шее Габриэль, теперь уже снизу вверх. — А, может, мне довершить то, что не успела сделать гроза? Может, прирезать твою красотку прямо здесь? Проклятые южанки, от вас одни беды, — произнёс он ей прямо в ухо, — благодаря вам от нашего клана почти ничего не осталось. Жаль в тебя не попала молния, дэлья роса. Я очень надеялся, что Царица гор заберёт тебя к себе.

— Я не обману тебя, — ответил Форстер и в голосе его словно что-то вибрировало. — Отпусти её. Ты получишь всё, что просишь.

— Клянись, — коротко бросил Бёрд.

И в ответ Форстер произнёс что-то на горском наречии — как поняла Габриэль, это и была клятва. К нему подошёл Массимо и проколол ножом палец. Подробности клятвы Габриэль видела уже как в тумане: капля крови упала на землю, и у неё помутилось в голове. Бёрд что-то произнёс в ответ, тоже на горском наречии, и ей показалось, что в глазах Форстера тоже полыхнуло алым. А потом она почувствовала, что ей стало легче дышать — Бёрд убрал нож от её горла.

— Если ты сам не боишься умереть, то знай, что если не сдержишь слово — твою розочку мы обязательно найдём и тогда умрёт она. Ты же это понимаешь? — произнёс Бёрд, и внезапно разжав руку, толкнул Габриэль навстречу Форстеру. — Забирай! Она твоя! Надеюсь, ты поумнеешь со временем.

Она лишь краем глаза увидела, как метнулись к выходу волки-тени, и Массимо шагнул спиной в темноту, а за ним и Бёрд растворился в бушующей стихии. И как-то разом всё вокруг опустело, лишь по-прежнему хлопала дверь, и врывающийся в окна ветер раскачивал фонарь, извлекая из него жалобный скрип. А по стеклу ударили первые капли дождя — вразнобой, словно кто-то бросал воду горстями.

Мир поплыл, Габриэль пошатнулась, едва не теряя сознание, не идя — почти падая навстречу Форстеру, и он её поймал.

— Элья! — сгрёб в охапку, покачивая словно ребёнка, прижимаясь щекой к волосам.

Её всю трясло от пережитого страха, и ледяные пальцы сами вцепились в полы его наполовину расстёгнутой рубашки, притягивая его к себе. Она прильнула к нему, пряча лицо у него на груди и почти не понимая, что делает, лишь судорожно всхлипывая, но не в силах плакать, просто с этими рваными всхлипами из неё постепенно выходил страх.

-Элья? Элья? Ты цела? Всё хорошо! Всё хорошо! — шептал он, сжимая её так сильно, что она почти не могла дышать, а его руки беспорядочно гладили плечи, спину, и шею. — Я так испугался! Боги милостивые! Элья!

Его голос полный страха, нежности, страсти и желания, почти стон, наполненный её именем, окутывал сознание, изгоняя все страхи.

А он всё шептал «Элья! Элья!» мешая слова с поцелуями, так, что они путались где-то в её волосах. И никогда раньше он не произносил её имя так, вот так, как сейчас…

Он целовал беспорядочно — волосы, скулы, щёки, приподнимая и удерживая в ладонях её лицо, словно проверяя этими поцелуями, что она, и правда, цела, что она не пострадала. И так же мимолётно коснулся её губ, и, наверное, ничего бы и не было, но её губы дрогнули и открылись ему навстречу, отвечая и уступая его напору.

И он замер на мгновенье, будто не веря, а потом раздвинул их жадно, почти со стоном, снова прошептав её имя, подхватывая её и прижимая к каменной стене оранжереи. Его губы прильнули страстно и были такими горячими и одновременно нежными, а поцелуй таким долгим, что она почти задохнулась от этого. А он будто боялся её спугнуть — не торопился, и целовал так неспешно и упоительно, не отпуская её губ, и почти не давая дышать, окутывая её сознание каким-то сладким дурманом…

Ничто больше не имело значения, и никаким рассудком она не смогла бы понять, зачем она это делает, да и не хотела понимать, просто так было не страшно. Просто так было хорошо… Безумно хорошо… И правильно…

От его прикосновений и поцелуев страх растворялся, и ему на смену приходило что-то совсем другое, более сильное, сокрушающее и рассудок, и волю. Как талая вода копится долго где-то в верховьях горной реки, а потом несётся вниз, сметает всё на своём пути. Так и на неё внезапно обрушилось что-то ранее неведомое — безумное желание чувствовать. Здесь и сейчас — его прикосновения, его ладони на своём теле, его губы на своих губах, слышать его горячий шёпот, и то, как он выдыхает её имя почти стоном…

И руки уже не слушались её — отпуская полы рубашки, сами скользнули вверх, обвивая его шею, и пальцы коснулись его кожи осторожно, и гладили несмело… она привстала на цыпочки, даже не зная зачем… наверное затем, чтобы быть ещё ближе к нему, просто сама она этого даже не осознавала.

Он целовал её так нежно, медленно и тягуче, прижав к себе всем телом, удерживая одной рукой голову, а другой за спину так, что она не могла пошевелиться, и не смогла бы вырваться, если бы захотела. Но она и не хотела вырываться. Она целовала его в ответ неумело и робко, просто следуя за ним туда, куда он звал, откликаясь на призыв его жадных губ, поддаваясь его напору, отвечая и уступая его ласкам, и давая ему то, чего он хотел. Запрокинув голову, подставляя шею и ловя губами воздух, которого почему-то не хватало…

А его пальцы ласкали там, где только что прижималась холодная сталь ножа, а вслед за ними его губы прикасались к коже так волнующе и чувственно, забирая её недавний страх.

И запах его кожи и одеколона, и тепло его тела будили в ней совершенно неведомые ранее, безумные ощущения — невыносимый жар, лишающий воли, оставляющий только одно желание — раствориться в нём, стать ещё ближе, чувствовать ещё сильнее и упасть… совсем упасть в колодец его объятий и в эту пропасть, в которую она уже и так сделала последний шаг. Лишь бы он не отпускал её… не отпускал больше никогда…

И где-то на краю сознания появилась мысль, что она потеряла пояс своего халата, и что он стоит в распахнутой на груди рубашке, прижимая её к себе, и что преградой между ними лишь тонкий батист её сорочки, через который она чувствует даже, как бьётся его сердце, заглушая её собственное.

А вокруг совсем темно, потому что луна скрылась, и дождь барабанит по стёклам…и это уже совсем неприлично… нет… это просто ужасно… И ужасно… ужасно хорошо… И кружится голова, и ноги совсем ослабели, и не удерживай он её в своих объятиях — она упадёт. А где-то внутри, под ребрами и в животе, так жарко, и всё замирает сладко, и она совсем, совсем пьяна…

А руки сами притягивают его ещё сильнее. И больше ничто в мире не имеет значения…

Он отстранился первый. Словно опомнился, вынырнул из сладкого дурмана, тяжело дыша. Поймал её лицо в ладони, прислонившись своим лбом к её лбу, и прошептал:

— Что же ты делаешь со мной, Элья? Что же ты делаешь!

И это был вопрос даже не к ней, он будто задавал его себе, понимая, что ответа не будет. А затем он снова сжал её в объятиях порывисто и коротко, но тут же отпустил, схватил за руку, другой снял с крюка фонарь, и потащил Габриэль за собой, бросив короткое:

— Идём!

Они вернулись в дом, шли по тёмным коридорам, едва не бежали, он впереди, а она за ним, не спрашивая куда. Потому что это было уже неважно. Форстер остановился лишь, когда они совсем немного не дошли до её комнаты. Он поставил фонарь на подоконник, и развернув Габриэль лицом к себе, взял за плечи, и его губы снова прильнули к её губам, не давая опомниться.

В этот раз он не сдерживал себя, и от его напора и страсти, она совсем потеряла голову. Его рука скользнула вниз и легла ей на поясницу прижав к себе так сильно, что теперь она чувствовала его каждой клеточкой своего тела. Она погружалась в какой-то туман, больше не владея собой, снова привстав на цыпочки, и обняв его руками за шею уже смелее, и притягивая к себе увереннее, целовала в ответ с жаждой, которой не ожидала сама от себя, понимая лишь то, что совсем растворяется в нём, и что, кажется, больше ничего в этом мире ей не нужно.

Но этот поцелуй был недолгим, Форстер отстранился, на мгновенье прижал её к себе, и прошептал на ухо, горячо и хрипло:

— Иди к себе! Запри дверь… На все замки, какие есть. И не открывай никому. Слышишь! Никому, моя радость. Даже мне, — он зарылся лицом в её волосы и добавил, — особенно мне!

А потом он её отпустил, как-то резко, почти оттолкнул, и шагнул назад. Габриэль стояла, прислонившись к стене горячими ладонями, чувствуя, что ещё немного и она упадёт, тяжело дыша, и не в силах оторвать от него глаз. И сразу стало как-то холодно… и страшно…

— Ну иди же! Не стой! Иди, Элья! Иди, медведь тебя задери! И не смотри на меня так! Я же не железный! — он почти прорычал это, и схватив фонарь, пошёл обратно широкими шагами.

Она развернулась, словно сомнамбула, и едва чувствуя ногами пол, побрела в свою комнату, держась рукой за стену. Закрыла дверь, заперла на засов, как он и просил. Её всю трясло так, словно она простояла час на морозе. Она легла на кровать, натянув на себя одеяло дрожащими руками, и закрыла глаза.