— А ваша дочь… что с ней? — спросила Габриэль, прервав их молчание.

— Альбертина живёт в столице. Учится в пансионате, — ответил Форстер, — помните нашу встречу в Алерте? Когда вы так упрямо не хотели садиться в мою коляску?

Он повернулся, и на губах у него появилась странная лукавая улыбка.

— Помните ту шляпку, за которую вы отчитали меня в экипаже? И те коробки с платьями, и конфеты, что вы видели — я вёз это ей.

— Я же… я не знала…

Она пробормотала это, чувствуя, как снова заливается краской, и радуясь тому, что в сумерках это не бросается в глаза.

— Ну разумеется!

— А вы промолчали!

— Вы меня ненавидели, что я должен был сказать?

…Пречистая Дева! Если бы она всё это знала раньше! Значит, все его ухаживания на свадьбе Таливерда, и дуэль, и кольцо — всё было по-настоящему? А теперь он подумал, что она и Корнелли… что всё повторяется, как с Анжеликой?

— Почему вы спорили на меня с синьором Грассо? — спросила она внезапно, пытливо вглядываясь в его лицо.

— Вы понравились мне, Габриэль. Вы очаровали меня в самый первый миг, едва я вас увидел. Но вы стояли там, на той свадьбе, и смотрели на меня как на пустое место, — ответил Форстер с улыбкой, — а я не хотел быть для вас пустым местом. Я хотел, чтобы вы меня заметили.

— И поэтому вы так настойчиво и неприлично разглядывали меня? — растерянно усмехнулась она и развела руками. — Но… так значит «дюжина шляпок»… милость божья! Значит… Вы говорили это буквально… имея ввиду… Пречистая Дева! Мессир Форстер, да вы просто… Вы просто самый настоящий…

…Она хотела сказать «дурак». И едва не сказала. Потому что внезапно поняла — не будь всего этого глупого недопонимания в тот самый день на свадьбе Таливерда, всё между ними могло сложиться по-другому.

…дикарь! — добавила она и закусила губу, пытаясь не рассмеяться. — Как же глупо вы себя вели!

— Простите меня, Элья! За тот спор, за обман, за всё! — вдруг произнёс он, делая шаг ей навстречу и накрывая ладонью её руку, лежащую на перилах.

— Извините… уже темно, и я… я обещала Натану…

Она оттолкнулась от перил, поспешно выдёргивая руку, и не глядя на него, направилась быстрым шагом к дому, всеми силами сдерживая непроизвольную улыбку.

— Элья! Погодите! Я провожу вас…

— Нет! Нет! Мессир Форстер, не надо! Прошу вас, не провожайте!

Габриэль шла не чувствуя ног, почти бежала, не видя ничего вокруг. И взлетела по лестнице так, будто за спиной у неё были крылья, не обращая внимания на слуг, не слыша, что сказал Натан, и упав на кровать, зарылась лицом в подушку.

И не могла понять, почему же она так безумно и безоглядно счастлива в этот миг.

Глава 22. О том, что легенды горцев не совсем легенды

В тот вечер она больше не видела мессира Форстера. А утром в её комнате появились цветы, на столе в вазе. Какие-то совершенно необыкновенные, каких здесь в Волхарде ей видеть не приходилось. И пахли они тоже необыкновенно, так, что от их запаха кружилась голова. Наверное, их принесла Джида, или Кармэла, пока она спала, но Габриэль не стала спрашивать от кого они — она и так знала. Ей хотелось поблагодарить за них Форстера, но его дома не оказалось. Как сказал Натан, он уехал на охоту с синьором Грассо.

После недавних событий Волхард будто вымер.

Ромина перевернула дом вверх дном, и не только дом. Габриэль видела, как весь подлесок вокруг развалин замка вырубили, и выкосили траву по всей усадьбе, и теперь руины стояли голые, сиротливо глядя на Главный дом тёмными провалами окон. Внутри развалин, разумеется, тоже не осталось ничего. А сестра Форстера допросила слуг с таким пристрастием, какого нельзя было ожидать даже от королевских судей. Так что в доме стало тихо, слуги не бродили без дела, и уж точно старались не попадаться хозяевам на глаза. А на Габриэль все смотрели с опаской и недоверием, но при этом были очень вежливы.

И лишь одна Ханна, встретив Габриэль, на приветствие ответила в своей обычной манере:

— Поторопились бы вы с отъездом. Нечто не видите, к чему всё идёт?

И Габриэль в этот раз не выдержала и спросила резко:

— Да моя-то вина здесь в чём? Что, по-вашему, я такого сделала! За что вы так меня ненавидите?

Тёмные глаза Ханны будто стали ещё темнее и меж бровей залегла складка. Она шагнула к Габриэль, оглянулась, опасаясь, как бы их не услышали, и произнесла тихо и хрипло, почти прошипела:

— Нечто сами не понимаете? Вы будто слепая вовсе! И бессердечная! Мы же все тут пропадём из-за вас! Одна южанка уже едва не свела хозяина в могилу, а вы так точно сведёте. Если вам хоть сколько-то не наплевать на него — уезжайте! Из-за вас он себя погубит, и нас заодно. Этот ворон, ваш капитан, только того и ждёт, чтобы мессир Форстер оступился. А рядом с вами он не то оступится — он сам к нему в лапы идёт, он будто совсем ослеп, и забыл, кто он такой! Будто не понимает, что на что меняет! И что не стоите вы его и мизинца, и уж точно не стоите того, чтобы расстаться с Волхардом и жизнью.

Её лицо было так близко, что Габриэль в какой-то момент показалось, она видит в глаза Ханны пылающие костры, и её пробрала дрожь от этих слов.

— Забыл кто он такой? — спросила она и голос охрип. — Что это значит?

— Просто уезжайте, как обещали. И чем скорей — тем лучше, пока не наделали большей беды, — Ханна резко развернулась и пошла прочь широкими шагами.

…О чём она говорила? Что имела ввиду?

Габриэль так и не поняла. Если Форстер никак не связан с повстанцами, если он не знал об оружии, то ему нечего опасаться теперь. Она могла бы поговорить с Роминой, но даже не знала, что нужно спрашивать. И ей показалось, что Ханне известно что-то такое, чего не знает никто, даже сестра Форстера. Вот только что? Что такое может быть связанное с ней, что может погубить мессира Форстера?

Она бродила по дому как привидение, отчаянно желая увидеть его, и не зная, чего именно она хочет от этой встречи. На её вопрос, когда же вернётся хозяин дома, Натан ответил, что, наверное, через день, а может, через два, или как Царице гор будет угодно, и что, возможно, они заночуют в каком-то пастушьем доме по ту сторону Малого Волхарда. Но ей почему-то в это не верилось. Как после всего, что произошло, можно спокойно охотиться на косуль?

Она снова разобрала чемоданы, понимая, что не в состоянии поговорить с отцом о скорейшем отъезде, но это оказалось и не нужно. Отец сам сказал, что они уедут на днях, его коробки были большей частью собраны и экипаж нанят. Единственное, что ему осталось — это съездить в гарнизон: капитан Корнелли был столь любезен, что выделил троих солдат для охраны их полевого лагеря от повстанцев, так что теперь синьор Миранди просто обязан был отблагодарить его за это, посетив праздник ровердской Девы.

А Габриэль думала об этом с ужасом. После рассказа Форстера о роли капитана Корнелли во всех связанных с Волхардом событиях, мысль о том, чтобы танцевать и разговаривать с капитаном на празднике, была ей противна. А притворяться…

…Нет! Нет! Она не поедет на праздник. Сошлётся на недомогание.

Только теперь её угнетал вовсе не предстоящий праздник, не опасность от прячущихся где-то повстанцев, не то, что кто-то хотел её убить, не присутствие синьора Грассо и осуждение, которое ждёт её в Алерте, и даже ненависть Ханны её пугала меньше чем…

Сегодня утром она проснулась с мыслью, что больше всего на свете она не хочет… отсюда уезжать. Что мысль о скором отъезде как-то за одну ночь стала для неё поистине невыносима.

…Пречистая Дева! Да что с ней такое? Габриэль Миранди, всё это время вы молились и страстно желали только одного — уехать отсюда как можно скорее. Вы хотели быть как можно дальше от этого человека, и вот, извольте — ваше желание почти исполнено! Так чего же вы не рады теперь? Чего ещё вы хотите?

Но она понимала, что не может остаться просто так. Она обязана уехать с отцом. Но это не так уж и надолго, а потом она вернётся.

…Вернётся? Милость божья! А что потом?

Но признаться себе в том, что больше всего на свете она хочет…

…Нет! Да ничего она не хочет!

Просто… Она просто хочет увидеть его снова. Просто увидеть…

И её недавнее счастье к третьему дню сменилось почти отчаянием.

Никогда она не испытывала ничего подобного. Она не могла есть, не могла читать, шить, не могла ни на чём сосредоточиться. Не могла терпеть эту безвестность. Что ей делать теперь? Теперь, когда все мысли её только об одном. Если она только и может, что бродить по берегу озера, пожирая глазами тропинку, ведущую в сторону Голубиной скалы, откуда должны будут возвращаться охотники. Натан спросил, не собирается ли она на почту, но она не собиралась. Она словно приросла глазами к изрезанной линии горизонта — ущелью, что вело к охотничьим угодьям Форстеров. Натан, пожав плечами, ушёл, сказав, что съездит на почту сам — завтра утром.

И казалось, что один только Бруно понимает её, потому что всё это время пёс следовал за ней неотступно, то и дело норовя положить голову ей на колени, и глядя в глаза, словно понимая её боль и отчаянье, и напрашиваясь на ласку. И она гладила его, рассеянно перебирая пальцами длинную шерсть, и делясь с ним своими мыслями.

И прекратить эту муку безвестности могло только одно — она должна поговорить с Форстером. Сказать ему всё прямо и честно. Быть может, это будет ужасно, бестактно, неподобающе и просто неприлично, быть может, воспитанная девушка не может и не должна так себя вести… Воспитанной девушке полагается терпеливо ждать, посылая деликатные намёки… благосклонно принимать знаки внимания… или давать понять всем своим видом, что они ей не нужны.