Это было как пощечина. И Габриэль захотелось ударить в ответ. Причем не только словесно. Впервые в жизни ей захотелось ударить человека по лицу, стереть с него эту циничную самодовольную ухмылку и всесильную уверенность в его овечьем могуществе. Сказать ему что-то такое, чтобы ему было больно, но как назло, на ум не приходило ничего остроумного и колкого.

— Учитывая вашу отповедь, мессир, и то, что вы недвусмысленно намекнули на мою лицемерную сущность, скажите, а в какую сумму вам обошелся этот вальс? Потому что, хоть моя семья и не богата, но я смогу найти деньги, чтобы компенсировать вам доставленные этим танцем неудобства. И, надеюсь, больше никогда не побеспокоить вас своим присутствием и напоминанием о южных традициях, этикете и способах заработка! — произнесла она, вздернув подбородок и стараясь сохранить остатки самообладания. — А ваши советы можете…давать вашим овцам!

Мессир Форстер поклонился, приложив руку к сердцу и произнес, с непроницаемым лицом, но глаза его при этом смеялись:

— Наоборот, синьорина Миранди, вы настолько хорошо танцуете, что от этого танца я получил ни с чем несравнимое удовольствие! И я заплатил бы маэстро в два раза больше, если бы вы согласились на ещё один вальс.

— Не могу сказать, что это удовольствие было взаимным, мессир Форстер. И я бы заплатила маэстро в пять раз больше, если бы он вообще забыл, что такое вальс и как его играть! Но если вы осмелитесь снова меня пригласить, то клянусь Богами, я оттопчу вам все ноги! — выпалила Габриэль яростно.

— Это было так невежливо, синьорина Миранди! Где же ваше южное воспитание? — рассмеялся Форстер.

— Вы же настаивали на честности, мессир Форстер! Как я вижу, вы привыкли покупать не только женщин, но и танцы, и одним Богам известно, за что ещё вы готовы заплатить! А теперь, прошу меня извинить, — она присела в реверансе, — я обещала кадриль синьору Таливерда.

Кадриль прошла как в тумане. Она танцевала и улыбалась, но внутри у неё бушевала гроза. Никогда в жизни Габриэль не чувствовала такой досады, злости и стыда, а ещё — желания пойти и содрать с рук перчатки и умыться, потому что она всё ещё ощущала прикосновения рук «этого гроу» и его дыхание на щеке, и от этих ощущений её пробирала странная дрожь. На неё, наконец-то, нахлынуло красноречие, и она мысленно сочинила целую проповедь о ценности южных традиций, и том, что именно они отличают цивилизованных людей от дикарей.

В голову пришло множество ярких эпитетов и метафор, и даже отрывки из трактатов, которые можно было бы привести в качестве примеров. Но, увы, всё это явилось с запозданием.

А вместе с красноречием пришёл ещё и стыд.

…Как она могла такого наговорить? Вместо того, чтобы демонстрировать сдержанность и холодность, которые следует проявлять к людям не своего круга, вместо того, чтобы не замечать его фамильярности и наглости, вместо этого — она накричала на него, как последняя торговка рыбой! А если кто-то их услышал? Пречистая Дева, как же неудобно!

Почему-то в присутствии Форстера она чувствовала себя скованной и косноязычной, и могла только злиться и думать о том, чтобы он провалился сквозь землю. А ей хотелось быть более холодной и остроумной, ей хотелось пригвоздить его словом к полу, чтобы он понял, насколько был неправ. Ей хотелось, чтобы он извинился, и сказал, что ему жаль.

Так поступил бы любой воспитанный южанин, и в этой ситуации она знала, что делать и как себя вести. Она была бы снисходительна и мила, великодушно простила бы его невоспитанность, и парой вежливых фраз поставила «этого гроу» на место.

Но Форстер не раскаивался, и извиняться не собирался, и поставить его на место можно было лишь бестактностью в ответ на бестактность. Только это не было выходом, это лишь давало ему новый повод посмеяться над её манерами и воспитанием.

Будь она мужчиной — вызвала бы его на дуэль. Но она не мужчина. И из всех мужчин, кто бы, в теории, мог вызвать Форстера на дуэль, был только её отец. А уж допустить дуэль между ними ей не приснилось бы и в страшном сне. Но мысль о дуэли и о том, с каким наслаждением она выпустила бы пулю в грудь этому наглецу — эта мысль показалась ей неожиданно приятной.

* * *

— Послушай, Алекс, — синьор Грассо подошёл к Форстеру, едва тот закончил танцевать с Габриэль, — Домазо готов встретиться завтра утром. Твоё предложение показалось ему довольно интересным, и он обещал подумать, как лучше преподнести его герцогу. Так что у меня всё пока идёт по плану. Надеюсь, ты за время моего отсутствия успел влюбить в себя женскую половину общества? Или опять пугал их ужасами о вырванных сердцах?

— По правде сказать, эта кадриль сидит у меня уже в печёнках. Но, как видишь, я не пропустил ни одного танца, и недостатка в желающих у меня нет, — Форстер отпил вина, и шагнул в тень, укрывшись за колонной, — только не знаю, надолго ли меня хватит. Так долго изображать идиота сильно утомляет.

— Вижу, Паола Бруно не сводит с тебя глаз, — усмехнулся Винсент, — между прочим, она родственница синьора Таливерда. Дальняя, но тем не менее. И бари к тому же… Такой брак мог бы всё изменить в твою пользу.

— Винс, ты же не всерьёз? Она молодая, глупая и страшная до икоты, уж прости за прямоту.

— А тебе нужна старая, умная и красивая? — усмехнулся Винсент. — Ты бредишь? С каких это пор молодость и глупость стали женскими недостатками? Она, конечно, не красавица, но учитывая её родство с Таливерда…

— Даже не предлагай!

— Ладно, а Лучиана Фарини? — не унимался Винсент, испытывающе глядя на друга. — Она тоже бари. Её семья, правда, совсем уж бедна, но тебе это ведь на руку.

— Лучиана? Я с трудом выдержал с ней кадриль и мазурку, как, по-твоему, я смогу прожить с ней целую жизнь? Она ещё глупее Паолы, и очень любить поговорить.

— Джованну Домазо не предлагаю, синьор Домазо любит младшенькую дочь, хотя… Всё возможно… Посмотрим, как завтра пойдёт с ним разговор.

— Джованна вообще ребёнок, там даже платью не за что держаться! Уж, прости, но жениться на четырнадцатилетней я не буду даже ради места в палате. Винс, перестань изображать сваху! Тебе это не идёт.

— Вообще-то, ей шестнадцать… скоро будет, — усмехнулся синьор Грассо, — вполне уже подходящий возраст, подождёшь полгода… Только ты ведь по другой причине воротишь нос, мой друг, да? Боишься проспорить? Брось! Я ведь пошутил. Тебе стоит думать о палате, а не о голубых глазах синьорины Миранди.

Форстер повернулся к другу и спросил, чуть прищурившись:

— И с чего ты взял, что я думаю о них?

— С того, как ты смотришь на неё, — Винсент перестал улыбаться, и глядя в серьёзное лицо Форстера, добавил, — не увлекайся ею, Алекс. Ты всё равно ничего не добьёшься. Она очаровательна и мила, но ты просто теряешь время.

— Она меня не особо интересует, — пожал плечами Форстер и отвернулся.

— И ты именно поэтому заплатил за вальс с ней? — продолжил подтрунивать Винсент. — Я всё видел. Брось, Алекс, последний раз такой взгляд у тебя был, когда ты выследил болотного тигра, что вырезал деревню в Ашире. И дело тут уже не в ящике вина, как я понимаю. Ты, конечно, сам решай, но я бы тебе советовал, как друг, займись лучше Паолой.

— Если уж на то пошло, то я женюсь, только если это будет вообще единственный выход из всех возможных. И ты знаешь почему. Так что хватит уже об этом, — отмахнулся Форстер.

— Да, да, я помню, про твоё отношение к женским принципам.

Форстер понимал, конечно, что Винсент желает ему добра, но мысль о том, чтобы жениться на одной из этих южных никчёмных синьорин была ему противна. Он безупречно играл свою роль — целый день развлекал женщин, танцевал с ними, держал их зонтики и веера, приносил напитки, подвигал стулья, но, единственное, что, хоть чего-то стоило в этом цирке глупых церемоний — тот вальс, за который он заплатил упрямому маэстро триста сольдо.

Эта синьорина Миранди… она так не хотела с ним танцевать…

Но её возмущение и сопротивление, попытка отстраниться от него, и её гнев, который должен был поставить его на место, всё это вместе лишь подстегнуло азарт.

А, ещё её лицо, когда она дерзила ему, пряча за спиной испачканные руки… пахнущие мятой, и такие нежные… И это пятно сажи на носу…

И то, как старательно она оттирала платком его поцелуй. Будто это именно он испачкал её руки своим прикосновением.

«Она очаровательна и мила…»

Винс прав. Она очаровательна, и язык у неё, правда, острый. Она одна не лепетала милые глупости, которые принято обсуждать на балах. Да что там, таких строгих наставлений он не слышал даже от своей матушки в глубоком детстве…

Нет, она не просто очаровательна…

…Задери его медведь! Винс знал, чем его зацепить.

Спор с другом на ящик вина вдруг обрёл реальное значение, и Форстеру захотелось выиграть этот спор. Захотелось, чтобы синьорина Миранди, эта колючая южная роза, ждала от него приглашения на танец. Чтобы хотела его слушать, как эта курица Паола, и чтобы слушала, склонив голову, как Лучиана, а её ресницы при этом трепетали от тех слов, которые он говорил. Чтобы перестала видеть в нём дикаря…

Хотя… она уже назвала его неотразимым. Ну-ну.

Он отхлебнул из бокала и усмехнулся.

У неё красивая линия скул, и такая гордая осанка… А её губы…

…Лесной дух! Не стоит ему думать о её губах. И об этом глупом споре. Им же с Винсом не по шестнадцать лет. Что вообще на него нашло?

Форстер снова усмехнулся.

…А он уже и забыл о том, что можно увлечься женщиной так быстро, и так сильно. Но Винс прав…

…Задери его медведь! Винс всегда прав.

Ни к чему это…

Синьорина Миранди с её дерзостью и южным очарованием нужна ему так же, как прошлогодний снег. Надо быстрее закончить дела и ехать в Трамантию.