Елена Арсеньева - Юсуповы, или Роковая дама империи

И в то же время один из едоков, тот, на лице которого уже было написано отвращение, хлопнул об стол потертый бумажник и воскликнул:

– Ладно, господа, я выхожу из игры! Мое брюхо того и гляди лопнет!

– Только вторая перемена, Вламинк! – обиженно воскликнул красавец. Я только тут разглядела, что поношенный бархатный пиджак был надет у него на голое тело, а калабрийская мягкая шляпа прикрывала черные, спутанные, давно не мытые волосы. И брюки, и пиджак были испачканы красками, пахло от красавца скипидаром и вином, и легко было догадаться, что это художник. – Только вторая перемена, а ты уже сдался!

– Ну что ж, Моди, садись за меня, – пригласил Вламинк. – Хоть поешь как следует. Как, Дерен, Аполлинер, вы не против?

Полный мужчина сделал приглашающий жест, не переставая жевать, но его сосед, давясь едой, воскликнул:

– Нет, я не хочу! Это против правил! Плати за еду, Вламинк, и покончим с этим!

Подошел человечек в большом белом переднике, усмехаясь, показал грифельную доску с написанными на ней цифрами. Вламинк явственно перекосился, но все же заплатил, тщательно отсчитав чаевые, а потом разразился хохотом:

– Еще порция – и я лопнул бы и все равно сдался, но денег для уплаты проигрыша у меня бы уже не хватило!

– Ах ты отвратительный хитрец, – сказал Моди, – лишил меня удовольствия посмотреть, как ты лопнешь!

Кругом засмеялись.

Я покосилась на Феликса. Он то с любопытством рассматривал того, кого Вламинк назвал Аполлинером, то переводил взгляд на Моди. Во мне на миг вспыхнула было ревность… Но тут Феликс повернулся ко мне и быстро сказал по-русски:

– Этот красавчик, похожий на падшего ангела, – Модильяни. А толстяк – Аполлинер.

Имя Модильяни (как и Вламинка, и Дерена, а ведь все это были художники, впоследствии прославленные, их картины нынче выставлены в музее д’Орсе) мне ничего в ту пору не сказало, да и теперь я считаю, что слава этого художника раздута его похождениями, обстоятельствами его трагической и романтической жизни, а не его искусством, – но про Аполлинера слышала даже я. Мы в лавке недавно наткнулись на сборник его стихов под названием Alcools. В России символисты тоже любили играть, составляя из слов стихотворения геометрические фигуры, но каллиграммы Аполлинера оказались очень затейливы. Однако восторга от чтения стихов я не испытала. И все же смотрела на него с интересом.

Словно ощутив мой взгляд, Аполлинер встал и внимательно посмотрел на меня. Отер рот салфеткой и сказал:

Все зааплодировали, с любопытством таращась на меня. Я почувствовала, что мое манто из шиншиллы, которое казалось мне слишком скромным, здесь выглядит вызывающе.

– Ого, – пробормотал Феликс, – недурные стихи. Хотел бы я знать, импровизация это или нет?

– Вы русские? – удивился Аполлинер, услышав его слова. – Хаим, Хаим Сутин! Смотри, вот твои земляки! Поговори с ними!

Из толпы вынырнул худенький толстогубый еврей с маленькими, близко посаженными глазами, и застенчиво пробормотал, кошмарно грассируя, что не говорит по-русски, потому что в его местечке говорили только на идише, а потом он сразу выучился французскому.

Аполлинер настаивал с непонятным упорством, и этот Хаим Сутин наконец рассердился.

– Ну и поговори с ними сам, – огрызнулся он наконец, – в конце концов поляки ближе к русским, чем евреи.

Ох, как разозлился Аполлинер!

– Я не поляк! – вскричал он. – Моя мать француженка, и значит, я – француз.

– Тебя зовут на самом деле Вильгельм Костровицкий, – ехидно сказал Сутин. – И ты такой же француз, как я. Поэтому говори, говори с ними по-русски!

Аполлинер был разъярен. Он так смотрел на Сутина, словно готов был сожрать его, перемолоть своими крепкими челюстями – и выплюнуть.

Вдруг откуда ни возьмись появилась, волоча за собой по полу шаль, молодая женщина лет двадцати, не больше – с чистым славянским лицом, одетая в нелепую, из цветных лоскутов сшитую юбку и рубаху сурового полотна, стянутую шнурком у шеи. Талия ее была перевязана причудливым поясом из кусков кожи. Еще на ней был странный меховой жилет, вернее, какая-то заношенная душегрейка, на ногах – сапоги для верховой езды. Вся эта нелепость, которая должна была вызывать смех, смотрелась на ней удивительно органично. В женщине было что-то дикое – и в ее внешности, в самой ее красоте, и потому обычное платье казалось бы для нее слишком пресным. В нем она выглядела бы скучной субреткой, а в этом странном наряде чудилась актрисой, которая идет на сцену, чтобы сыграть в некоей столь же странной пьесе.

– Тише, Гийом, – сказала она сердито. – Я сама поговорю с ними по-русски. А ты, Сутин, иди. К тебе приехал маршан, он хочет купить что-нибудь вроде твоей туши.

Вокруг зашлись смехом, мне совершенно непонятным. Вламинк так и повалился боком на стол, едва не раздавив блюдо с пирожными. Модильяни ловко выхватил одно из-под его руки, отправил в свой красивый, четко вырезанный рот и проглотил, почти не жуя. Он взглянул на меня с уверенностью красавца и любимца женщин, привыкшего к поклонению с первого взгляда, – взглянул и отвернулся, посматривая теперь то на Феликса – явно озадаченно, видимо, не понимая, кто он: просто турист-бездельник или, возможно, коллекционер, – то на Хаима Сутина, причем с откровенной завистью.

Потом я узнала, что у Хаима есть картина «Бычья туша», которая сделала ему имя, то есть маршан, бродячий перекупщик картин, хотел купить не его собственную тушу, как могло показаться по словам девушки, а некое подобие той картины. Она, картина, скажу прямо, ужасная, ужасна… однако не зря Сутина сравнивали с Ван Гогом, он создал некоторые воистину прелестные полотна, и посмертная слава его вполне заслужена!

Суть происходящего нам быстро пояснила девушка. Оказалось, что она – подруга Аполлинера, ее зовут Маревна, она русская, Мария Стебельская, из каких-то, что ли, Чебоксар родом, отсюда эта дикость в ее чертах. Она училась живописи и в Санкт-Петербурге, и в Париже, и на Капри была, у знаменитого писателя Максима Горького, который и придумал ей прозвище из сказки.

Рассказывая, она вдруг озябла и, небрежно встряхнув свою шаль, накинула ее на плечи. Феликс так и ахнул; я тоже восхитилась. Это оказался так называемый batik, очень модная в то время техника ручной росписи ткани. Нарисованы были, сколь помню, les coquelicots, алые дикие маки, из которых сыпались черные зернышки, вся шаль была ими усеяна – этими зернышками! Сколько труда в такую роспись вложено было, это я даже тогда понимала, а шаль – грязная, по полу волочится, затоптана, порвана…

Потом, спустя много лет, Феликс взял Маревну в наш модный дом на работу, она очень бедствовала, с ребенком от художника Диего Реверы, которому ее отдал, умирая, Аполлинер, перебивалась с хлеба на воду… Нашу первую встречу на Монпарнасе Маревна забыла, рисунок той шали тоже не помнила. Жизнь ее была – круговерть любовников, картин, попоек, страданий, минут счастья…

Между прочим, это именно от Маревны я узнала, что у Модияльни, оказывается, был пылкий роман с поэтессой Анной Ахматовой, происходило это в Париже у всех на глазах, она приходила к нему в студию на Монмартр, он к ней – в отель… Остались какие-то ее не то портреты, не то ню, выполненные его рукой… Впрочем, с кем только романов у него не было, у этого Моди, как они его называли, и в конце концов он умер от туберкулеза, а его жена, оставившая все ради него – семью, буржуазную, обеспеченную жизнь – и бывшая тогда беременной, покончила с собой.

Да, у этого художника было множество женщин, это мне тоже Маревна рассказала… Его чары всегда обеспечивали ему легкий успех. Среди натурщиц и шлюх у него было прозвище «тосканский принц», а еще – «тосканский Христос». Еще на Монмартре, откуда Амедео перебрался на Монпарнас, прожив там три года, он менял девочек как перчатки. Страстную блондинку Мадо он, по слухам, увел у самого Пикассо. Мимолетные победы Модильяни непременно заканчивались стычками с обитателями Горы Мучеников, которые были в ярости от успехов этого чужого, залетного «охотника». Однако Модильяни умел драться, так что всегда выходил победителем.

Вообще говорили, что он способен увести любую женщину, какую только захочет. Франциск Асизский свистом приманивал птиц, ну а Модильяни – женщин. Каждому свое!

Бывают такие мужчины, особенно среди темноглазых утонченных красавцев, что и говорить, бывают – и высвистывают они погибель бедным доверчивым птицам, а себе – минутное веселье…

Я после прочла, не помню где, а может, все от той же Маревны узнала, что во время встречи с Модильяни Анна Ахматова была в свадебном путешествии со своим первым мужем Николаем Гумилевым. Удивительное совпадение, я ведь тоже была в свадебном путешествии, когда увидела его впервые…

Но тем у них дело и кончилось. Несколько тайных встреч – и все.

А у меня вообще ничем не кончилось. И даже не началось…

Вышел много лет спустя прекрасный французский фильм о Модильяни – «Les amants de Mont-parnasse», «Влюбленные с Монпарнаса», или его еще просто называли коротко – «Монпарнас, 19», он появился году в 1958-м, если я ничего не путаю, мы успели его вместе с Феликсом посмотреть. Главную роль играл там Жерар Филипп – редкостный красавец, даже красивее подлинного Модильяни. Я частенько почему-то вспоминала его лицо… Так, ни с того ни с сего вспоминала, как он стоял в ресторане с таким выражением, словно удивлялся, почему весь мир не лежит у его ног… А мир этот был – как чужое пирожное на чужой тарелке, которое он взял да съел. Очень странно, но Жерару Филиппу было 35, когда он играл тридцатипятилетнего Модильяни, а спустя полтора года после фильма он умер…