Евгений Чириков - Юность

– Разве ты разлюбил уже свою невесту?..

– Не знаю… Пропало прежнее… Она сама… Она сама… Я не знаю… Не спрашивай! Вон опять плачет наш мальчик… Иди к нему!..

– Ты его любишь?

– Да. Должно быть, люблю… Если бы ты принесла его сюда и положила на мою постель!.. Я… Что же нам, Калерия, делать теперь?.. А ты всё такая же красивая!.. Как прежде… Зачем мы встретились?..

– Тук, тук, тук!..

– Кто там?

– Барыня!

– Ну!

– Барин просит наверх.

– Что ему надо?

– Они просят вас вместе с знакомым наверх… пить шампанское.

– Какой добрый!

– Муж? Да, очень… Чересчур…

– Ты уходишь, Калерия?.. Какие у тебя красивые руки!.. Когда же…

Калерия наклонилась к моему уху, повеяла горячим дыханием и, прошептав: «сегодня… не надо запирать двери», встряхнула головой и, щелкнув замком, вышла из комнаты. А я так и остался на месте, как сидел, с опущенной головой и руками…

– Не знаю… кого из вас я люблю больше… Сам не знаю. О чем ты, родной мальчик, плачешь?.. Перестань, не терзай мне сердца!.. Я тебя люблю очень, очень люблю. Больше всех…

…Медленно-медленно стучат в коридоре часы, а ночь бежит быстро… Время тянется так лениво, а ночь уходит. Уже белеет занавес окна… Скоро из моря выкатится солнце и разбудит птиц и людей. Скоро в коридоре начнут ходить заспанные лакеи… Каких-нибудь два часа – и растают под пурпуром зари все волшебные сказки страстной южной ночи. Не придет. Обманула… Приподнимаю голову, прислушиваюсь и тяжело вздыхаю; опять не нахожу места рукам и ногам; горит лицо от горячей подушки: повертываю ее с одной стороны на другую, то поднимаю выше, то спускаю… Всё неудобно голове. Хочется пить, пересохло во рту, душно от собственного дыхания… Не придет! Не стоит ждать. Быть может, она даже забыла, что обещала сегодня ночью… Можно и днем выбрать часок, чтобы наедине переговорить обо всем. Ты, Калерия, пожалуйста, не думай, что мне важно, чтобы ты пришла сейчас, ночью… Но я должен знать, я потребую от тебя кончить всё сразу: теперь наша жизнь связана маленьким человеком. Мы не собаки. Я хочу, чтобы ты, Калерия, окончательно порвала с мужем, чтобы ты сказала ему, что ребенок, которого муж считает вашим, – не ваш, а наш, чтобы ты, Калерия, оставила всякие похождения и была моей женой, женой и матерью нашего ребенка. Я не могу мириться с мыслью, что ты, мать нашего ребенка, будешь принадлежать еще кому-то… Всё, или ничего!..

– Нет, не придет… Ух, как жарко!.. Как странно бьют часы в коридоре… Словно я опять в тюрьме и слушаю в форточку, как бьют часы на городской башне… Три часа… Не придет…

– Кто там?

– Тсс!

Неслышно ступает по полу, держит палец у губ и крадется, как белая мохнатая сибирская кошка. В легком, похожем на морскую пену, кружевном матинэ, в ярко-красном шелковом шафре на непослушных черных волнах волос, как ты прекрасна в сумерках перед рассветом!

– Ты похожа на волшебницу Альцину…

– Тсс! Вот так…

Она заперла замок двери, сбросила шарф и прошептала:

– Шла к маленькому Гене и зашла к большему… На полчаса, не больше.

– А я ждал, ждал, ждал…

– И теперь хочешь спать?

– Нет! Сядь сюда, ближе! Я хочу посмотреть в твои глаза и спросить тебя…

Скользнула и стала ласкаться, как прежде.

– Погоди!.. Скажи мне: можешь ты быть моей, только моей? Уйти от мужа и…

– Почему я знаю…

– Пусти руки! Сперва ответь… Я хочу, чтобы не было никакой лжи…

– Сейчас я тебя люблю. Очень. Довольно?

– Нет. Я хочу, чтобы мы были только втроем и всегда вместе: ты, я и наш ребенок… Ах, какая ты!.. Зачем ты так смотришь в мои глаза?.. От тебя пахнет шампанским, Калерия…

– Генек… Милый!.. Помнишь грозу в избушке на курьих ножках?.. Помнишь траву, от которой пахло земляникой?..

– Калерия… Какая ты… ты как пьяная!.. У тебя пьяные глаза…

– Да… Они опьянели от воспоминаний..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Заря пламенеет на небе. Потухли звезды. В раскрытое окно тянет прохладный и мокрый соленый ветерок. Слышно, как вздыхает море, взметывая зеленую волну к розовым огням восходящего солнца…

Я прилег на подоконник, опустил голову на руки и дремлю под шум морского прибоя. А за стеной слышится голос Калерии, разговаривающей с проснувшимся султаном…

– Султан, милый маленький мой султан! Ты – мой… Ты этого не знаешь, что ты наш… Когда-нибудь ты… Завтра всё решится… Смотри, султан, когда я осенью буду сидеть в тюрьме, приходи чаще ко мне на свидание! С твоей мамой, вместе с мамой! А то я умру с тоски… Завтра я заставлю тебя, Калерия, сделать решительный шаг… Всё или ничего!.. Я не откажусь от дуэли, если это понадобится. Пан или пропал.

Уже поют в садах птицы… Уже просыпаются на берегу люди…

«Милостивый государь, Павел Игнатьевич! Считаю долгом честного человека сказать вам, что я люблю вашу жену, Калерию Владимировну: насколько мне известно, она вас не любит и совершенно чужда вам. Сын, которого вы, милостивый государь, считаете своим, в действительности принадлежит нам с Калерией Владимировной, что она, конечно, подтвердит вам в глаза. Надеясь на вашу порядочность, милостивый государь, предлагаю вам дать Калерии Владимировне развод. Я с своей стороны имею честь предложить вам, милостивый государь, удовлетворение, в какой вам захочется форме. Оружие безразлично и предоставляется вашему выбору. В том случае, если вы, не согласившись дать Калерии Владимировне развод, уклонитесь от дуэли, имею честь предупредить вас, что первая же наша встреча разрешится кровью. Ваш слуга Геннадий Тарханов. P. S. Живу в тех же номерах, где пребываете и вы. Неполучение ответа в течение трех суток сочту за отрицательный ответ на все мои предложения, после чего предоставляю себе полную свободу действий».

Да, хорошо. Другого исхода нет. Всё, что я пишу этому толстому Павлу Игнатьевичу, для него не будет новостью: он знает и сам видит, что всё это – правда, печальная для него правда. Он, как страус в минуту опасности, прячет под крыло неведения свои оловянные глаза, пьет с нами шампанское и мирится с тем, что Калерия почти каждый день возвращается на рассвете. Но если ты миришься с этой дьявольской ложью, так знай, что я не могу больше мириться! У меня нет больше сил. И я вытаскиваю твою глупую голову из-под крыла: вот тебе правда, от которой ты уже не отвертишься. Если любишь Калерию, – на, убей меня!.. А не любишь, так вон, к чёрту!..

– Человек! Отнесите это письмо наверх в пятый номер и отдайте в руки барину.

– Слушаю-с.

– Лично ему, а не Калерии Владимировне…

– Понимаю-с…

Ну, теперь всё кончено. Как гора с плеч свалилась и перестала давить тело и душу.

– Уф, как я устал от этой лжи, от ежеминутной грязной лжи…

Я быстро ходил по комнате и гладил себя по голове. Наконец-то я восстановил пошатнувшееся самоуважение! Будем ждать. Через три дня всё выяснится. Ну-с, что же теперь делать?.. Лучше бы нам с ним пока не встречаться, а впрочем, какого чёрта! Я вовсе не намерен прятаться… Посвистывая, не торопясь, я переоделся в новую пару, смело поглядел на себя в зеркало, захватил трость и отправился фланировать по набережной. Пропала пришибленность на душе, вернулось бодрое настроение, даже веселость какая-то вспыхивала и заставляла улыбаться встречным людям. Проходя мимо «Гранд-Отеля», захотел убедиться, что Зоя, уезжая из Крыма, не оставила мне никакой записки.

– Никак нет, никакой записки не оставляли.

– А куда уехали?

– Не могу знать.

– В Ниццу, – подсказал чей-то голос из-под лестницы.

Ну, что ж, дай ей Бог счастья. Сама отвернулась. Насильно мил не будешь, говорят.

Влез на ялтинские горы, окинул бирюзовые морские равнины и почувствовал себя так, словно всё это: и горы, и безграничные морские равнины, и белеющие паруса судов на горизонтах, – всё-всё подвластно мне. Широко повел рукой и запел: «На воздушном океане, без руля и без ветрил»… На обратном пути забрел в сад. Здесь уже играла музыка. Пестрая толпа колыхалась на главных аллеях, такая нарядная, жизнерадостная толпа. Все рады и счастливы. А может-быть притворяются, что счастливы. Оркестр играл из «Кармен» мое любимое: «Любовь свободна», и я невольно подпевал игривой песенке и покачивал тростью. От этой песенки вспоминалась гибкая, красивая Калерия и хотелось простить ей все ее любовные прегрешения. Всё это – в прошлом; теперь она будет только наша: моя и маленького султана. А ведь по натуре она прекрасная женщина, яркая, живая, жизнерадостная, умная. Всё пугает несоответствием наших возрастов. Чепуха какая! Мне двадцать-два скоро, а ей – двадцать-пять… Вспомнил, как заставил Калерию хохотать по этому поводу остроумным примером, не мной, впрочем, придуманным:

– Мужу двадцать, жене шестьдесят лет. Во сколько раз жена старше?

– Ну, в три раза.

– Пройдет двадцать лет, сколько будет той и другому?

– Мм… мужу – сорок, а жене – восемьдесят.

– Во сколько раз жена стала старше мужа?

– В два.

– Вот видишь: сперва была старше в три, а потом стала только в два раза, и чем дальше, тем жена будет моложе…

– Постой, постой!.. Как же так?..

И Калерия хохотала до слез и всё не могла понять, как же это выходит, что жена молодеет с годами.

Оркестр заиграл «Тореадора», и я вспомнил, что возможна дуэль между мной и мужем Калерии. Ну, что ж, умирать, так умирать, по крайней мере, так или иначе, а наступит конец всей этой комедии…

– То-реадор, смеле-ей-е, тореадор, тореадор!.. Помни, что в час…

Пробыл в саду до поздней ночи, ушел последним, и когда возвращался в номера, то сильно билось сердце: быть может, там, на моем столе, уже лежит письмо, в котором решается наша судьба. Письма не оказалось. Вспомнил, что голоден, и стал шарить по углам, отыскивая хотя бы ломтик хлеба. Ничего не нашел. Пососал апельсинную корку. Находился, устал, но по-прежнему, ложась спать, не запер двери: наверно, придет и расскажет о результатах моего письма, о своем объяснении с мужем… Лег, но долго не мог отдаться сну: всё чудилось, что отворяется осторожно дверь и кто-то шепчет: «Тсс!»…