Молятся арестанты, громыхая кандалами, и на восклицания священника: «Христос воскресе», дружно, торопливо и радостно гудят разбитыми голосами:

– Воистину воскресе, батюшка!..

– Приложиться бы к кресту надо… – шепчет стражник.

– Иди, не бойся: не убегу.

– Кабы надзиратель не заметил. Нельзя нам…

– Иди!..

– Ну, смотри… Грех будет… – Не беспокойся…

– Убежать некуда, ворота заперты, а неприятностей много будет…

– Вот видишь!..

Я перекрестился, и стражник спокойно пошел прикладываться.

Вернувшись от заутрени, я уселся к своему пасхальному столу и начал разговляться куличом и пасхой. Чем-то родным пахло от стола и от кулича с пасхой. Чудилось, что со мной невидимо сидят за столом мама, покойный папа, брат, тетки…

– Ну, милые, Христос воскресе! – говорил я и нюхал кулич.

– Зоя, моя светлая чистая невеста, Христос воскресе!..

И, отыскав на холодной стене то место, в которое я бил карандашом, перестукиваясь с Зоей, я трижды поцеловал камень…

– Тук-тук, тук-тук!..

Что такое? Кажется, зовет кто-то… Или послышалось… Нет:

– Тук-тук-, тук-тук!

Прижал ухо к стене. Да, несомненно – стучат, но не меня: это очень далеко. Кто б это мог быть? Ага, кто-то еще дальше отзывается. Слушаю:

– Х-р-и-с-в-о-с-к-р.

– Н-е-в-е-р-ю.

Кто-то не верит. А вот я верю, верю, верю!.. Я встал посреди камеры и громко запел:

– «Христос воскресе из мертвых»…

– Прекратите! Нельзя…

– Смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!..

– А вы потише!.. Нехорошо.

– Славить Христово Воскресение нехорошо?

– Бог с вами, только потише…

– Христос воскресе!

– Да, воистину, только тише надо. Неравно смотритель пойдет…

– Скажи, много сидит наших?

– Есть еще.

– А Николай Иваныч сидит?

– Его увезли куда-то. Нельзя… Спите!.. Молчу. Бог с вами!

Не спится. Тоска и радость безостановочно волнуют душу. Синяя весенняя ночь беспокоит смутными воспоминаниями и радостными предчувствиями. Все хочется смотреть в форточку на небо, на звезды и прислушиваться к тайнам земли и неба…

Так и заснул я, сидя за столом и положив голову на руки. И видел странный сон: будто бы с звездных небес прилетел белый голубь и бьется крыльями в закрытое железной решеткой окно моей камеры; а позади его, то подлетая близко, то отлетая, ныряет в воздухе темный коршун; я раскрыл форточку и маню в нее белого голубя, а голубь боится и не влетает…

Когда я проснулся, гулко и радостно трезвонили колокола городских церквей, гремели по мостовым извозчичьи пролетки и яркий солнечный день сиял светлой радостью над землею…

– Пасха! Пасха!.. Зоя!.. Мама!.. Христос воскресе, милые!.. Сон… Я видел удивительный сон… Белый голубь!.. Вот здесь, за решеткой, бился белый голубь… Зоя, Зоя, может быть, это ты прилетала ко мне в пасхальную ночь, обернувшись белым голубем?!..

– Пожалуйте на свидание!

– Христос воскресе!

– Воистину!

– Кто пришел?

– Неизвестно.

– Мужчина или женщина?

– Неизвестно.

– Среднего рода, должно быть…

Тороплюсь, опять не найду шапки. Пора бы шляпу с широкими полями, летнее пальто нараспашку, а тут ходи в шубе. Шуба стала тяжелой, ненужной: зимой чувствовал к ней благодарность, а теперь – ненависть. Не надо калош! К чёрту! Надоели. Идем, идем!..

– Где свидание?

– В конторе. Сегодня разрешено вам без решетки…

– Слава Богу, а то лица человеческого не признаешь… Ротмистр будет?

– Помощник смотрителя.

– Трезвый?

– Маленько выпимши… Без этого нельзя. А между прочим, без разговору!..

Так и бегут ноги, подплясывая под колокольный трезвон многочисленных городских церквей. Кажется, что колокола выбивают «барыню». Вот и контора. Захватило дух. Страшно как-то войти…

Пожалуйте!..

– Мама!

– Геня!

– Христос воскресе!..

Обнялись и застыли. Плачет бедная старушка от радости и горя; ее горячие слезки жгут мою щеку, а худая, костлявая рука, трясясь и прыгая на моем плече, судорожно цепляется за одежду…

– Перестань! Не плачь, не надо унижаться… – шепчу я дрожащими губами, а у самого тоже прыгают из глаз слезы… А колокола радостно трезвонят и гул стоит в ушах от этой колокольной музыки. Помощник смотрителя отвернулся, потихоньку смахнул перчаткой слезу и стал сердито откашливать.

– Насморк получил, – говорит он в пространство и сморкается.

– Кулич получил? Пасха понравилась?

– Да, да, мама, всё очень понравилось. А вот ты совсем постарела.

– Я сильно хворала. Думала, не встану и не увижу больше тебя… Ах, ты!..

Опять обняла, целует и что-то шепчет…

– Мама, расскажи, что на воле!..

– Погоди!.. Дайте воды!.. Нет ли воды…

– Дайте воды! – строго крикнул помощник смотрителя.

Мама напилась воды.

– Натворил ты бед…

– Каких, мама, бед?.. Ты меня пугаешь…

– Да теперь уж ничего, а было время… Эх, вы, ребятишки!..

– Рассказывай же! Не мучай, ради Бога!..

Мама покачала головой и начала рассказывать: приезжал из Симбирской губернии помещик, отец, «этой особы»…

– Моей невесты, мама, невесты!

– Ну, да, невесты…

– Ну, ну!.. Скорей же, не мучай!

– Сейчас, сейчас… У меня часто боли вот здесь. Говорят, камни в печени… Ох! Прошло…

– Она здорова? да?..

– Теперь поправляется, а было время, думали – не выживет…

– Что такое? Ради Бога!..

– Приезжал отец и рассказывал, что его дочка требует, чтобы ты женился на ней.

– Ах, мама! Вы или ничего не поняли, или не хотите понять… Я люблю ее и мы давно решили с ней повенчаться. Она требует не от меня, а…

– Ну, да… Отец не хотел, а теперь приехал и сам просит, умоляет…

Ужасные новости рассказывает мать: Зоя, моя милая белая голубка, была на краю могилы: она выпила целую коробку порошков морфия и два дня ее отнимали у смерти, мешая всеми средствами ее сну, готовому каждую минуту перейти в сон вечности. Оставила какую-то записку – мама не знает, – но теперь отец приедет в Казань и будет хлопотать, чтобы нам разрешили обвенчаться…

– Зоя… Ах, какая ты… Но она теперь здорова?

– Да, а потом еще отняли у нее револьвер…

Я ходил взад и вперед по конторе и, хватаясь за голову, напряженно думал о том, как сделать, чтобы сохранить белую голубку от возможного повторения такой непоправимой ошибки.

– Мама, если ты меня любишь, я прошу тебя немедленно поехать к ним в имение и поберечь Зою. Знай, что если она… умрет, я – тоже…

– Да теперь уж не умрет.

– Почему ты так уверена?

– Отец скоро привезет ее сюда.

– Зою? Сюда!

– Да. Она требует.

– Молодец!.. Ах, какая она… Я ходил и смеялся от радости.

– А ты посиди около меня… Всё ходишь… Эх, ты!.. Смутил девушку… Молод еще. Ну, да уж если дело так вышло, твой долг…

– Какой долг?.. Не долг, а мое счастье, моя радость, моя жизнь!.. Ты, мама, ничего не понимаешь… Или не желаешь понимать.

– Во всяком случае тебе надо сперва выйти из тюрьмы, почиститься, пообшиться… Вон какие волосы отрастил. Неужели вас здесь никогда не стригут…

И смешно, и досадно; хочется наговорить матери дерзостей и хочется обнять, поцеловать и сказать:

– Милая, старенькая, седенькая мамочка, перестань ты, пожалуйста, говорить благоразумные глупости!..

– Мы обвенчаемся здесь, в тюрьме.

– Вот так радость!.. Ну, а потом?

– Потом… Потом я буду досиживать, а она…

– Досиживать?.. Медовый месяц ты будешь досиживать… в тюрьме!..

– У нас, мама, никаких медовых не будет… Глупости! Мещанство!..

– Вот послушайте, господин смотритель, как нынче рассуждают…

– Ммм… да. Их дело…

– У нас всю жизнь будет медовый месяц…

– Ах, Бог с вами!.. Не поймешь вас…

– А дожидаться, когда ты добудешь денег и возьмешь на поруки… Слуга покорный…

– Бог даст, это выйдет скоро… Надеюсь после Фоминой выкупить тебя, озорник… Муж!.. Ну, какой ты муж?!. Смешно смотреть…

– Ну, мама, не забывай, что мы здесь не одни… Нас слушают…

– Я не слушаю, – пробасил помощник смотрителя.

– Не слушаете, а реплику подаете очень быстро и кстати…

– Не спорь, Геня!..

– А ты, мама, всё-таки привези мне летнюю пару, пальто, новую шляпу с большими полями… И еще духов! Ландыша…

– Эх, жених…

– Ну, будет, мама, острить, а то рассержусь…

– Да дай Бог!.. Она, видно, из хорошей семьи… У них, говорят, больше шестисот десятин земли в Симбирской губернии…

– Ах, мама, уши вянут… Чёрт с ними, с десятинами!..

– Свидание кончилось…

– Позвольте, господин смотритель, по случаю Пасхи-то побыть мне подольше!

– Не могу. Не один ваш сынок у нас. Другие тоже желают иметь свидание. А затем, я и сам… Я должен разговеться, как принято…

– Не проси, мама!.. До свидания… Когда придешь?..

– В среду обещали… Ну, будь здоров!.. Теперь буду хлопотать о поруках… Прощай! Христос с тобой…

– Кто дал, мама, денег?..

– Догадайся!..

– Свидание кончилось… Прошу вас, мадам…

– Иду, иду…

– Калерия!..

– Кто, мама?..

– Пожалуйте в камеру!..

…Калерия… Калерия… Меня выкупает Калерия… Как же это?.. Это невозможно!.. Я не могу так… Я не хочу так…

В голове кружились мысли, как опадающие листья под осенним ветром; я шел пошатываясь и спотыкаясь, словно пьяный… Лицо мое горело от стыда, а руки тряслись, как у преступника, только что выбросившего обагренный кровью нож…

Так вот он, этот странный вещий сон в пасхальную ночь!.. Белая голубка и черный коршун… Нет, я боюсь свободы, которую мне приносит эта черная птица…

– Что мне делать, что мне делать?.. Господи, что мне делать?..

XXXIII

В каком-то кошмаре прошли первые три дня Пасхи. Безостановочно трезвонили колокола, в ушах гудел беспрерывный звон, болела голова от вихря дум, от напряженного искания выхода из так зловеще складывающихся случайностей. Сердце то стучало тревожно, то словно переставало биться, и холодный пот появлялся на лбу. Я ходил по камере, ходил до полного изнеможения, валился в постель, сжимал подушку и шептал: