Евгений Чириков - Юность

– Уехала молодуха-то…

– А-а, дедушка!

– Куда она?

– Не знаю.

– Как не знаешь?.. Вот тебе раз!..

– В город…

– Зря пустил… одну… Она у тебя с ветром… Этаких надо в руке держать… На-ка вот – в траве нашел… Видно она обронила…

Дедушка подал мне знакомое колечко с кроваво-красным рубином.

– Она, она… Спасибо, дедушка!..

– Мне чужого не надо… Ждать ее будешь здесь или… она нескоро?

– Нескоро… Надо идти…

А уходить не хотелось, не было силы уйти…. Избушка таила в себе тайную близость с Калерией… Чудилось что-то невидимое и любимое…

– А где, дедушка, водяная лилия?.. Вот здесь, на окне, она лежала.

– Выкинул я ее… Она ведь померла, завяла… В озере их сколько хочешь… Свежих нарвешь…

– Выкинул?

– Выкинул.

– Эх, ты!.. А трава?..

– Я тебе свежей накошу… примялась она… В сенцах ее разбросал – ноги вытирать… После дождя-то грязи натащишь…

Как молния, пронизало мне сердце воспоминание о последних ласках пред рассветом, и, сев на лавке, я опустил руки и голову: «кончилась сказка»!..

– Скучаешь… Пойдем-ка, брат, на охоту! Всё пройдет… Вчерась перед грозой налетело уток – прорва…

– На охоту? Да, да, пойдем!..

– Я на ботнике, а ты с собакой берегом… Мы их всех выгоним…

– Джальма, идем!

Дедушка с багром и длинной одностволкой тихо пробирался камышами, стоя на маленьком ботнике, и с берега казалось, что он идет по озеру, подпираясь палкой. Мы с Джальмой продирались чрез чащу прибрежных тальников и старались не отставать от дедушки…

Дивный вечер после недавнего дождя и грозы: всё блестит свежестью, яркостью красок и какой-то новизной, словно это совсем не то озеро, которое видел уже… Золотые, розовые пятна на воде, и в этих пятнах – белоснежные лилии и желтые, как куриные желтки, кувшинки… В зеленых камышах – бархатные шишки, на воде – широкие листья плавуна и зеленые узоры – кружева ряски… Таинственная гладь воды, заставляющая верить в русалок… Вон там, под склонившимся над водою кустами, где тихая глубина похожа на зеркало с отражением, что-то плеснулось и пошевелило водоросли…

– Кря! кря! кря! – испуганно закричала утка и, ударяя по воде крыльями, полетела, словно побежала по воде…

– Бей! – кричит дедушка.

Вскинул ружье, и гулкий выстрел разбудил вечернюю задумчивость. Тяжело упала утка на воду и потянулись около нее расползающиеся круги. А дым от выстрела лениво ползает по воде…

– Есть! Джальма! Пиль!

Визжит от радости Джальма и, задыхаясь от волнения, плывет по озеру к убитой утке…

– Как ты ее смазал! Ловко, брат!..

– Кря! кря! кря!

– Трах! Трах!

– Трр-ах! – кончает одностволка дедушки и несется его досадливый шёпот:

– Эх, сволочь, улетела! Стреляй!

Еще утка, другая, э-э, да тут целый выводок… Стучит сердце, дрожат руки, не идет патрон.

– Эх, чёрт!..

Кряквы свистят крыльями над головой, а ружье незаряжено: не лезет патрон… Джальма скулит от досады…

– Погоди, старик, надо успокоиться… Ты тоже горячий…

– Да, брат… не могу… Как вылетит утка – сердце обрывается… Пора бы уж привыкнуть, а вот поди… Ну, порох просыпал… Эх, ты, драть тя за хвост…

– Джальма! Назад! Тубо!

– Посылай ее сюда: сейчас выводок в камыши ушел…

Разбудили озеро, камыши, лес; вздрогнули пятна, розовые и золотые, встрепенулись кувшинки, лилии, плавуны и зеленые узоры ряски; закачались, как опахала, длинные палки с черными бархатными набалдашниками… Горит душа, горит лицо и нет горя. Нет!

– Милый! – таинственно кричит дедушка придушенным голосом – помри!

Это значит – присесть и затаиться. Значит – летят утки…

– Джальма! Куш!

– Уй, уй, уй, уй… – свистят утиные крылья, и Джальма дрожит как в лихорадке. Я – тоже.

– Трах! Трах! Есть!

– Молодчина! – кричит дедушка и весело смеется. – Двух смазал…

Уже стемнело. А в воздухе всё еще тревожно посвистывают утиные крылья, заставляя настороживаться и вздрагивать всем телом… Луна выкатилась из камышей и пунцово-красным шаром остановилась над озером… А на горизонте еще не потухла рдеющая меж соснами лента вечерней зари… Примолкло озеро и камыши, загудели комары, огромные, злющие… Заквакали лягушки. Задергали коростели… Зашумели камыши и осока… Стая галок полетела куда-то на ночлег. Закричала сова. Вся природа – в усталой задумчивости… Душа тоже думает помимо воли… О чем? Бог ее знает… О чем-то далеком и неясном, грустном и радостном, что было когда-то и чего не будет, или о том, что было и что опять повторяется и будет повторяться бесконечно…

– Еннадий!

– А!

– Темно. Надо кончать…

Шумный всплеск воды, засеребрившейся под скользящим ботником.

– У меня, брат, караси есть… Уху сварим, да пожрем с устатку-то…

– Это хорошо. Я голоден, как волк…

– Вон летят!..

Бог с ними, – пусть летят: не хочется снимать ружья с плеч…

– Идем, Джальма!..

Медленно ухожу и мурлыкаю грустную песенку… А полная луна прислушивается и грустит вместе со мной… И звезды грустят… Впереди рыщет белая Джальма… Остановится, подождет, понюхает убитых уток и снова скроется в темноте тальников…

– Фу, чёрт, как жрать хочется…

– Пойдем ко мне в землянку… Там и поедим…

– Можно у тебя в землянке сегодня ночевать?..

– А что в избе-то? Неужели один-то боишься?..

– Скучно одному…

– Э, брат, обабился… Спи!.. Четверо будет: я, ты, еж да заяц…

Пришли в землянку. Старик запалил огонек, стал возиться около печки. А я растянулся на лавке и почувствовал неимоверную усталость. Приятная слабость переливалась в теле и не хотелось ни шевельнуться, ни думать… Словно – начало тифа, когда плаваешь в каком-то безразличии. Даже улыбка, безвольная и беспричинная, скользит по губам… Тяжелые ноги, словно в железных сапогах, и руки, как чужие, ненужные…

– Еннадий! Ты что же… Никак спишь уж?..

– Я капельку подремлю…

– А ты хоть кулак под голову-то положи… Как утопленник… На тулуп!.. А я буду уху варить…

Дедушка возился около печки, колол лучину, чистил карасей, поварчивал на кого-то и покашливал, а мне было так хорошо и спокойно, словно я сделался опять маленьким внучком, а дед – моей покойной бабушкой… Будто я натворил каких-то бед и спрятался под защиту бабушки…

– Вишь как, сердечный, намаялся: ни рукой, ни ногой… Молодое дело…

Чего ты там ворчишь, старенький!.. Ворчи, ворчи!.. Так уютно и хорошо слушать, как потрескивают на шестке горящие щепки, бурлит в котелке уха и как ворчишь ты, старенький…

– Тощая, а зацепистая… С ней, брат, построже надо: она сама с усами.

– Ах, это ты – про Калерию!.. Калерия… Странное имя… Что это за человек, такой далекий и близкий?.. Пришла ночь и, как огненный вихрь, закружила в себе и сожгла сердце в пламени грозовых зарниц… И ушла куда-то вместе с грозовой тучей… Нет ее – почему же я не плачу, и не страдаю, и не томлюсь тоской?.. Ведь я же люблю ее!.. Не знаю, ничего не знаю… Казалось, что без нее я не могу жить, а вот живу и душа моя делается всё спокойнее и спокойнее… Гроза пронеслась, погасли огненные змии молний и смолкли громовые раскаты. Опять тишина… А как красиво и страшно было окно, завешанное красным шарфом: казалось, что вся земля пылает в пламени и что всё должно погибнуть… Может быть, и мы, и наша любовь сгорели в этом огне… и остался один пепел… Не знаю… Всё равно… Устал… Невыносимо устал… Я могу уснуть и спать день, два, три… Так хорошо спать и ни о чем не думать!.. Даже о Калерии…

– Ну, вставай да поешь! Уха поспела…

– Не хочу…

– А ты поешь да и спи с Богом… Иди, иди, нечего… Ночь долгая, а теперь некому мешать: один, без молодухи… Выспишься…

Как в бреду сижу и ем уху, не понимаю, о чем говорит дедушка, и не интересуюсь ничем на свете. И кажется, что это не я ем уху, а кто-то другой, и что всё, что было в старом бору, было тоже не со мной, а с кем-то другим…

– Ну вот, теперь и ложись…

Я, никогда не молившийся, помолился, бросил сапоги и куртку и, как внезапно убитый, брякнулся на скамью и уснул глубоким сном, без грез и сновидений…

Проснулся поздно и сразу захотел домой… Торопливо собрался, выпил чаю и, вскинув ружье за спину и взяв гитару подмышку, простился с дедушкой.

– Ну, с Богом!.. Приходи за утками-то, только уж один, без бабы: с бабой какая охота!.. Я тебя провожу…

– Джальма! Идем!

– Заколотить надо окошко-то, – сказал дедушка, проходя мимо избушки…

И когда я шел в соснах и избушки не было уже видно, в тихом бору гулко застучал топор, заколачивающий окно и дверь моего «Края света»… Я приостановился и послушал: точно заколачивают крышку Вовочкина гробика… На мгновение у меня сжалось сердце…

– Идем, Джальма!

Я громко, на весь бор, запел и быстро зашагал вперед, углубляясь в молчаливый бор, полный величавого спокойствия…

И тихий бор подпевал мне своим эхо…

Было уже темно, когда я подходил к нашей усадьбе… В розовом тумане погасал вечер и резко рисовались на потемневшей синеве неба старые липы нашего сада… Вон мигнул через листву дерев слабенький огонек… Собаки почуяли мое приближение: залились в два голоса… Стыдно как-то и немного страшно… Остановился около прясла, положил на траву гитару и ружье, сел на бревна подумать… В сущности, какое кому дело, где я был и что делал? Охотился и конец!.. Вот она, дичь: три утки… Еще огонек… У мамы… Воображаю, как она встретит меня… особенно, если ямщик рассказал про лесную сторожку… Неужели рассказал? ну и отлично. Я не мальчик, чтобы…

– Ну-с… Идем, Джальма!.. Вперед!

Громко запел и направился через двор прямо в свою беседку. Пусть знают, что я возвратился…