Наклоняется и целует в губы долгим поцелуем…

И оба закрываем глаза.

– Земляника!.. Рассыпал ты всю землянику… Подбирай же!

– Хорошо… Милая, как ты прекрасна…

– Тсс!

– Это – птичка…

– Тише, ты мнешь землянику…

– Глаза, мои глаза… мои губы…

Тихо шумит старый бор вершинами и звенит лесная поляна от радостного славословия жизни птицами, насекомыми, мириадами крохотной твари… И плывет тихий ликующий день над нашими головами…

XIV

Весь день бродили по лесу, нашли много белых грибов и земляники; Джальма спугнула тетеревиный выводок, истерически визжала, гоняясь за зайцем. Нехорошо, если собака зря гоняет зайцев, да уж Бог с ней, пусть порезвится… Забрались в такую чащу, что долго не могли выбраться: крутой овраг весь зарос кустами орешника, крапивой, шиповником, цепким хмелем; внизу, по оврагу, бежит прячущийся в зелени ручей, словно булькают бубенчики. Калерия жадно бросилась к ручью и страшно перепугалась: огромная глухарка, с сердитым клохтаньем, забила вдруг крыльями и вырвалась почти из-под ног Калерии. Она завизжала и бросилась ко мне:

– Кто это?.. Какая страшная птица!.. Как дико она кричит! Зачем ты не взял ружья?..

– Нельзя теперь убивать.

– Почему?

– У нее дети… маленькие еще…

– А-а!.. А зайцев можно?

– Нет, тоже – дети…

– У всех дети… Значит, мы не будем охотиться?

– На уток можно: у них дети летные…

– А-а-а!.. А ты… ты – летный?

Калерия засмеялась…

– Летный!

– Значит, на тебя можно охотиться?..

И снова тихий лесной овраг огласился звонким смехом Калерии и кого-то напугал в чаще: вдали захлопали крылья улетающих птиц… Отыскали местечко, где поглубже и пошире ручей, где он бежит в песчаных бережках. Напились и умылись прохладной водицей. Калерия брызнула мне в лицо пригоршню воды… Шалит как ребенок… Сбросила туфли, стащила чулки и, приподняв платье до колен, стала бродить по ручью. Стройные тонкие ноги заигрывали с водой и камешками, и в этом было столько милой беспечной и бессознательной грации, что хотелось побежать, схватить этого взрослого ребенка на руки и вынести из воды…

– Что ты! Уронишь!..

– Нет.

– Какой ты силач, однако… Принеси мои чулки и туфли… Вон они, под кустиком…

Принес, поцеловал чулок:

– На!

– Посмотри: красивые у меня ноги…

Только к вечеру выбрались на знакомый лужок, где нашли давеча много земляники. Теперь уж не заплутаемся… Вот и примятая трава, где мы сидели. Солнце уже садится: по лужку – длинные тени сосен, позади, в оставленной чаще, уже ползает мрак, а впереди, где бор редеет, голубой просвет и толстые стволы старых сосен кажутся золотыми…

– Ой, устала!.. Пить хочу, есть хочу, лечь хочу… Возьми грибы: надоели…

– А где же Джальма? Джальма! Джальма!.. Скрылась…

– Ох, скоро ли наш «Край света»!..

– Возьми мою руку!..

– Нет, не надо: хочется махать руками…

– Вон наша избушка золотится новенькой крышей…

– Будто мы – братец Иванушка и сестрица Аленушка, а там – избушка Бабы-Яги. Ой, братец Иванушка, пить хочу, есть хочу, поваляться хочу… понежиться на постельке…

Ах, как хорошо у нас в избушке! Славный дедушка. Как он заботится о нас: на столе – горячий светлый самовар, полкаравая черного хлеба, кувшин устоявшегося молока… Откуда молоко? – у него нет коровы. Неужели успел сходить в деревню за пять верст отсюда?.. Чистая набойная скатерка; новенькие деревянные ложки, желтые, блестящие от лака, берестовый туис с сотовым медом… А весь угол за печью завален только что скошенной травой… Милый дедушка!

– Ой, как хорошо! – крикнула Калерия и с размаха упала в пышную груду травы и раскинула руки. Распустилась прическа и две толстых черных змеи поползли около ее плеча. Прикрыла лицо кистью руки и сказала ленивым голосом:

– Похозяйничай, голубчик, а я чуть-чуть подремлю…

– Подремли, голубка…

Осторожно, на цыпочках, ходил я по избе и готовил чай. Злобно погрозил прибежавшей Джальме, боялся стукнуть посудой, сдерживал дыхание. Изредка бросал взор на траву: мерно поднималась высокая, свободная от обычного панцыря грудь и чуть слышалось ровное спокойное дыхание… Голубка, она уже уснула… Положить бы ей под голову подушку – боюсь, – разбудишь… Боже мой, как я люблю эту спящую женщину!.. Тише, не гуди так громко, шмель, на окошке! улетай скорей на волю, скажи там всей твари: «заснула наша Царица»!..

– Тише, дедушка, не стучи…

– А-а, заснула твоя пичужка… Нагулялась, натрудила ноженьки… У меня уха из карасей поспела… Поели бы, да тогда уж и полегли бы!..

– Это кто пришел, Геня?..

– Эх, дедушка, разбудил!..

– Рано легла, молодуха. Во что ночь-то спать будешь? Чай, поесть хочешь?

– Очень!

– Ну, вот видишь… Скажи спасибо, что напомнил, а то так бы неемши и улеглась. А ночью забеспокоилась бы… Вставай: сейчас уху приволоку, а ты хлеба нарежь, справь свое бабье дело. Самовар подогрела бы… Привыкать тебе надо.

Дедушка вышел, я бросился на траву, сжал Калерию в объятиях и стал целовать.

– Вставай! вставай! вставай! вот тебе!..

– Я пойду к озеру… искупаюсь и буду снова бодрой…

– Утонешь…

– Не беда, если это и случится…

– Одну не пущу.

– Скажите пожалуйста! Однако, ты быстро входишь в роль… дрожащего супруга…

Звонко смеется, бросает на плечо простыню и уходит… Умеет свистеть по-мужски.

– Джальма, пойдем купаться!

Ушла. Боюсь… А вдруг утонет? Не успеешь спасти: далеко. Не знает места. Запутается в водорослях… И не услышишь… Тихо иду под гору, пробираясь кустиками, поближе к озеру. Прилег к кругу из елок, слушаю… напевает что-то, разговаривает с Джальмой, с лягушкой… Стихла, а потом – звонкий визг и шумный всплеск воды: бросилась прямо в озеро и поплыла…

– Не плавай далеко! утонешь! – кричу, полный страха и беспокойства.

– Как хорошо! Где ты? Иди купаться…

Кровь бросается в щеки. Почему мне стыдно?..

– Иди! я уже одеваюсь…

Опять поет. Иду навстречу. Бежит мокрая Джальма, встряхивается: она тоже купалась. А вот и Калерия… И опять другая, новая какая-то: на голове – белый платок, повязан как повойник у молодых крестьянок. Еще глубже и чернее сделались от него глаза и резче обрисовались на капризно-приподнятой губе черные усики, а лицо – бронзовое, как у египтянина. В белой кружевной кофточке, под которой вздрагивает при каждом шаге грудь… Какая-то высокая стала, словно выросла. На плече свернутая простыня, в руке – белые с желтым кружечком в средине водяные лилии на длинных стеблях…

– Вот теперь давай руку… Жаль, что ты не искупался… Я немножко озябла…

Она прижалась к моей руке и задрожала.

– Ребятиш-ки-и-и! Уха простынет!

– Дедушка кричит. Идем скорее… Бегом!

Никогда уже больше в жизни я не ел такой удивительной ухи. Мы сидели друг против друга и с жадностью поглощали уху полными новенькими деревянными ложками. А потом принялись за жирных озерных карасей. Переглядывались, улыбались, начинали беспричинно смеяться. А дедушка стоял у притолоки, с удовольствием смотрел на нас, причмокивал губами и приговаривал:

– Он, карась-то, вкусный живет… Кушайте на доброе здоровье!.. Не жалко. А самоварчик я сызнова наладил… горяченький… Подушечки-то захватили?.. Вот это умненько… Мы, ведь, на своем кулаке спим… А из гнилого угла тучки набегают: не было бы дождя ночью-то. Не пойдешь на зорю-то уток покараулить?.. Село никак солнышко-то…

– Сегодня что-то не хочется…

– Эх, ты!.. Обабился, брат… Дай-ка мне ружьецо-то: я от скуки посижу. Убью, так вам же на жареху завтра пойдет… Сейчас стайка пролетела…

– Калерия! Хочешь – пойдем, посидим… Ты ведь просилась как-то…

– Иди, голубчик, а я что-то устала…

– Это от чистого воздуху, бабынька милая… С лесного воздуха… Наглоталась его, тебя и морит, разомлела… Вишь, как у тебя щеки-то разгорелись, словно зарево ночью…

– Одному не хочется.

– Уж какая с ней охота!.. С ей вон на траве поваляться…

Отдал дедушке свое ружье. Ушел он.

– Счастливо вам!

– Спасибо, спасибо, дедушка!..

Напились чаю, молча посидели на крыльчике, прижавшись друг к другу. Почернел старый бор, нахмурился, сильнее заворчал вершинами. Стала чутко настораживаться в темноту леса Джальма, тревожно втягивать носом воздух, поварчивать. Посинели небеса над бором, замигали звездочки. Притихли птицы. Только кузнечики не переставали трещать в траве, да где-то на озере глухо стонала выпь. И не хотелось двигаться с места, не хотелось снять головы с теплых колен любимой женщины, когда она, погладив меня по волосам, сказала:

– Пусти, я хочу лечь…

Ах, как хорошо у нас в избушке! Пахнет сосной, травами, медом…

– Не будем зажигать огня…

– Ой, как я устала! Ну, я – бай-бай…

Какая мягкая, душистая трава! И ты, Калерия, пахнешь тоже цветами, травами, озером, сосной, а твои волнистые волосы опьяняют меня непонятным ароматом.

– Дай, я обовью их вокруг своей шеи и задушусь ими… Как сверкают в синем сумраке твои глаза… Мои черные огни, в которых горит, как свеча под ветром, моя душа…

Шумит за окном старый бор, баюкает и ласкает… Тихо-тихо в избушке… Уснула моя голубка… А я не могу… Нет, не могу… Я склонился над ней и не могу оторваться от прикрытых темными ресницами глаз, от полураскрытых губ, за которыми прячутся белые мелкие зубы, от этих странных усиков, от мерно вздымающейся груди… Не могу… Я тихо-тихо, так что ты не услышишь, целую тебя, едва коснувшись губами твоей смуглой щеки…

Ах, как пахнет цветами, травами, медом и твоими волосами, Калерия!

XV

Раскрываю глаза: яркий свет радостного утра и улыбающиеся черные глаза… За раскрытым окном звонко поют птицы… Не могу вспомнить, тот же это день, или новый… Ослепляет солнечный свет, но сильнее его черный свет твоих глаз, Калерия…