«Видно, кавалькада с большим шумом по провинциям Севера дает себя знать», – подумала Марианна, решительно отметая инсинуации Талейрана относительно основной деятельности императорской супружеской пары. Наполеон взглянул на нее.

– Ну?.. Я жду…

– Рассказывать… но что? – мягко спросила она.

– Да все… об этом сногсшибательном браке! Можешь не объяснять причину, я знаю ее.

– Ваше Величество знает причину?

– Конечно. Оказалось, что Констан питает слабость к тебе. Когда я узнал об этом… браке, он мне все рассказал, только чтобы ты избежала моего самого величайшего гнева!

Было ли это следствием тлевшего до сих пор под пеплом безразличия того самого гнева, но внезапно кулак Наполеона с силой обрушился на бюро.

– Почему ты мне ничего не сказала? Я имел право, мне кажется, быть предупрежденным… и немедленно.

– Без сомнения! Но, сир, могу ли я спросить у Вашего Величества, что бы это изменило?

– Изменило… в чем?

– Скажем… в дальнейшем развитии событий. И затем, я действительно не видела возможности, после того что произошло в тот вечер, снова просить аудиенции у Вашего Величества, чтобы сообщить новость. Я опасалась оказаться слишком не к месту среди торжества вашей свадьбы. Лучше было исчезнуть и найти выход из положения своими собственными возможностями.

– Грандиозные возможности, как оказалось, – съязвил он. – Сант’Анна! Черт возьми! Недурная находка для простой…

– Остановитесь, сир! – сухо оборвала его Марианна. – Ваше Величество готовы забыть, что имя Мария-Стэлла было лишь маской, карнавальным костюмом. Замуж за князя Сант’Анна вышла не она, а дочь маркиза д’Ассельна. В рамках нашего сословия такой союз вполне естествен! Ваше Величество, кажется, единственный, кого он удивляет, судя по тем откликам, которые мне пришлось слышать после возвращения. Высший парижский свет нашел гораздо более удивительным…

Снова кулак обрушился на бюро.

– Довольно, сударыня! Вы здесь не для того, чтобы сообщать мне, как и на что реагирует Сен-Жермен. Я знаю это лучше вас! Что я хочу услышать, это каким образом вам удалось стать женой человека, которого никто никогда не видел, живущего безвыходно в своих владениях, скрывающегося даже от своих слуг? Я полагаю, что не он же приезжал сюда, чтобы найти вас?

Марианна ощутила, как в ней закипает гнев. Она вскинула голову и крепко сжала руки в перчатках, как привыкла делать в трудную минуту. Настолько же спокойная внешне, насколько в действительности взволнованная, она ответила:

– Один из моих родственников устроил этот брак… во имя спасения чести семьи.

– Один из ваших родственников? Но я считал… А, понял! Держу пари, что речь идет о кардинале Сан Лоренцо, этом наглеце, которому дурачок Клари, желая вам понравиться, отдал свою карету, несмотря на мой приказ. Интриган, как и все ему подобные!

Марианна позволила себе улыбнуться. Готье де Шазей был вне пределов досягаемости императорского гнева. Ему ничуть не повредит ее признание.

– Заключайте пари, сир, вы выиграете! Это действительно мой крестный, поскольку он теперь глава нашей семьи, сделал для меня такой выбор. Что было тоже вполне естественным.

– Только не для меня!

Внезапно Наполеон вскочил и стал метаться по комнате одному ему свойственной нервной походкой.

– Совершенно не для меня, – повторил он. – Это мне, отцу, надлежало позаботиться о будущем моего ребенка. Если только, – добавил он безжалостно, – я не заблуждаюсь относительно моего отцовства?

Марианна резко поднялась и обратила к нему лицо с пылающими щеками и сверкающими глазами.

– Я никогда не давала вам повода сомневаться во мне, тем более оскорблять! И я хотела бы теперь узнать, какого рода могли быть действия Вашего Величества относительно этого ребенка, кроме принудительного брака матери с кем угодно?

Воцарилась тишина. Император кашлянул и отвел глаза от прикованного к нему дерзостно-вопрошающего взгляда.

– Разумеется! Иначе и не могло быть, раз мне, к несчастью, невозможно признать ребенка. По крайней мере, я доверил бы вас, тебя и его, одному из моих верных, кому-либо, кого я хорошо знаю, в ком я был бы уверен… уверен!..

– Кому-либо, кто согласился бы с закрытыми глазами взять возлюбленную Цезаря… и богатое приданое. Ибо вы щедро одарили бы меня, не так ли, сир?

– Конечно.

– Другими словами: муж – ширма? Как вы не можете понять, – страстно воскликнула Марианна, – что это именно то, чего я никогда бы не вынесла: быть отданной… точней сказать, проданной вами одному из ваших слуг! Быть обязанной принять мужа из ваших рук!

– Ваша аристократическая кровь, без сомнения, возмутилась бы, – проворчал он, – при одной мысли отдать руку одному из взлетевших на гребне славы, одному из моих придворных, всему обязанному своим мужеством, пролитой кровью…

– …и вашей щедростью! Нет, сир, Марианна д’Ассельна не постыдилась бы выйти замуж за одного из этих людей, но я скорей предпочла бы умереть, чем согласилась быть отданной вами… вами, кого я так любила, другому… Подчинившись кардиналу, я только следовала обычаям дворянства, которые требуют, чтобы девушка слепо соглашалась с избранным старшими супругом. Так я меньше страдала.

– Вот какие у вас доводы! – с холодной улыбкой сказал Наполеон. – Объясните же теперь, какие были основания для брака у вашего… супруга! Что могло побудить Сант’Анна жениться на женщине, забеременевшей от другого?

Сознательно оставив без внимания умышленную грубость, Марианна четко ответила:

– То, что другим оказались вы! Вот так, сир, без вашего ведома вы наградили меня приданым. Князь Коррадо женился ради ребенка с кровью Бонапарта.

– Я понимаю все меньше и меньше.

– Однако это так просто, сир! Князь, как говорят, поражен какой-то тяжелой болезнью, которую ни за что в мире не согласился бы передать по наследству. Таким образом, он был вынужден видеть, как угасает с ним древнее славное имя, пока кардинал Сан Лоренцо не рассказал ему обо мне. Из-за кастовой гордыни князь и думать не мог о случайном усыновлении, но эта гордыня смирилась, когда он узнал, что дело идет о вас. Ваш сын достоин носить имя Сант’Анна и обеспечит его продолжение.

Снова молчание. Марианна неторопливо направилась к открытому окну. Вызвав в памяти Коррадо Сант’Анна, она вдруг ощутила удушье, охваченная странными чувствами из-за вынужденной лжи. Больной человек, которого она видела мчавшимся на неистовом Ильдериме? Это невозможно! Но как объяснить самой себе? Это добровольное заточение, эта белая кожаная маска, которую он носил во время своих ночных поездок? Ей вдруг почудилась в глубине залитого солнцем императорского парка высокая мощная фигура в просторном, хлопающем на ветру плаще. Больной?.. Нет! Просто тайна. А Наполеону нельзя доверить тайну.

Он прервал молчание.

– Пусть будет так, – сказал он. – Я принимаю ваши доводы, они достойны уважения, и я могу их понять. Кроме того, мы никогда не могли ни в чем упрекнуть князя, который после нашего прихода к власти всегда вел себя, как подобает верноподданному. Однако… вы сейчас произнесли одну странную фразу…

– Какую?

– Вот: князь, как говорят, поражен какой-то тяжелой болезнью. Так это «как говорят» позволяет предположить, что вы… не видели его?

– Совершенно верно. Я видела, сир, только его затянутую в перчатку руку, протянутую из-за черного бархатного занавеса к моей во время церковного освящения брака.

– Вы никогда не видели князя Сант’Анна? – недоверчиво воскликнул Наполеон.

– Никогда, – подтвердила Марианна, чувствуя, что она опять попадает в паутину лжи.

Но она ни за что не хотела, чтобы он узнал о том, что произошло на вилле. К чему говорить ему о всаднике-призраке и особенно о ее странном пробуждении в конце дьявольской ночи на усыпанной цветами жасмина постели?.. К тому же она была немедленно вознаграждена за свою ложь, ибо Наполеон наконец заулыбался. Он медленно подошел к ней почти вплотную и впился взглядом в глаза молодой женщины.

– Тогда, выходит, – сказал он низким задушевным голосом, – что он не прикасался к тебе?

– Нет, сир… Он не прикасался ко мне.

Сердце Марианны трепетало. В императорском взгляде внезапно появившаяся нежность сменила недавний беспощадный холод. Она наконец вновь нашла в нем то выражение, которое было во времена Трианона и которое она так мечтала снова увидеть, это невыразимое очарование, так умело проявляемое, когда он желал ее, эта манера ласкать взглядом, всегда предшествовавшая любви. Сколько дней… сколько ночей она мечтала об этом взгляде! Почему же в эту минуту она больше не испытывала радости? Наполеон вдруг рассмеялся.

– Не смотри на меня так! Право, можно подумать, что я внушаю тебе страх! Успокойся, тебе нечего бояться. По здравом размышлении, этот брак превосходен, и тебе удалось сделать великолепный ход! Я бы и сам не сделал лучше! Замечательный брак… и особенно то, что он фиктивный! Известно ли тебе, что я страдал из-за тебя?

– Страдали? Вы?

– Я! Разве я мог не ревновать ту, кого люблю? Я представлял себе тогда такие картины…

«А я, – подумала Марианна, со злобой вспомнив ту адскую ночь в Компьене, – я, едва не потерявшая рассудок, узнав, что он не мог потерпеть несколько часов, прежде чем положить австриячку в свою постель, я, без сомнения, ничего не представляла?»

Этот внезапный приступ злобы был таким яростным и всепоглощающим, что она не сразу осознала, что оказалась в его объятиях и совсем близко раздавался его голос, низкий и страстный.

– Ты, моя зеленоглазая колдунья, моя загадочная сирена, в руках другого!.. Твое тело отдано чужим ласкам, чужим поцелуям… Я почти ненавидел тебя, представляя себе это, когда сейчас вновь нашел тебя такой прекрасной! Более прекрасной, чем в моих воспоминаниях… У меня… появилось непреодолимое желание…

Поцелуй заглушил слова. Поцелуй жадный, властный, почти грубый, полный эгоистичного пыла, ласка хозяина, одарившего покорную рабыню, но это не уменьшило возбуждение молодой женщины. Одно прикосновение этого человека, к которому стремились все ее помыслы, все ее желание, всегда действовало на ее чувства с неумолимой требовательностью тирана. Сейчас, в объятиях Наполеона, Марианна полностью теряла волю, как и памятной ночью в Бютаре…