Нет – перед ней было новое лицо. Лаура сидела и в молчании рассматривала фотографии, пытаясь понять, что же так заворожило ее.

Конечно, на лице этой Пенни были следы грусти и тревоги, что ей было не свойственно. Видны были следы усталости после исповеди о своей жизни, боязнь будущего, которое открывалось перед ней.

Но кроме того, казалось, была сброшена маска – в первый раз обнажилась подлинная сущность Пенни, значительно более реальной, чем та Пенни, которая была знакома Лауре и ее коллегам. Это создание из света и тени оказалось значительно глубже, чем Пенни из плоти и крови, оно оказалось значительно красивее, несравненно красивее, несмотря на отсутствие макияжа, осунувшееся лицо и смятый свитер.

Привычная Пенни Хейворд мало отличалась от других девушек, но образ, запечатленный на фотографии, был не похож ни на кого в мире. Его нельзя было ни уподобить, ни приравнять к кому-то.

Он был уникален и именно потому, вероятно, оказался глубоко человечным.

Лаура не могла оторвать глаз от фотографий. Хотя они пробуждали противоречивые чувства, Лаура понимала, что видит нечто очень важное, нечто удивительное и новое, удивительное и необычное. Видеть их было все равно что впервые пробовать яблоко, понюхать цветок или ощутить капли дождя на коже, впервые увидеть восход солнца.

Два часа сидела Лаура перед фотографиями. Они наполнили ее восторгом, каким-то ненасытным любопытством, сравнимым по силе лишь с голодом – ей хотелось понять, что за секрет таится в этих снимках. Совершенно неожиданно она поняла, что открыла дверь, которую должна была бы открыть много лет назад, а теперь уже она не имеет права не пройти в эту дверь.

Она начала жалеть как о пустой трате времени обо всех прилизанных фотографиях Пенни, сделанных ею и Тимом. Хотя в свое время они были важными и необходимыми. Но в сравнении с последними фотографиями они казались искусственными образами идеальной женской красоты, поверхностной и стереотипной.

Она даже начала сожалеть о всей своей карьере модного модельера, чьим призванием было одевать женщин в костюмы, льстящие им, делающие их привлекательными для посторонних, но скрывающие истинную, незабываемую красоту индивидуальности.

Она уже проклинала все те недели, месяцы и годы, в течение которых не знала о столь удивительных возможностях фотоаппарата и не занималась поисками откровений, подобных нынешнему.

Однако здравый смысл подсказал ей, что думать так – безумие. Как может дюжина черно-белых фотографий изменить всю ее жизнь, отбросить как бессмысленные все ее достижения?

Лаура поняла, что все не так просто. Внутренний голос подсказывал ей, что все, сделанное в прошлом, – наброски, изучение искусства, работа модельера, – все это было подготовкой к неожиданному моменту жизни, когда удача и судьба дадут ей в руки фотокамеру и с ее помощью Лаура сотворит чудо.

Ей стало страшно от того, насколько сделанное открытие зависело от слепого случая. В конце концов, а что произошло бы, не приди к ней Пенни и не расскажи о своей жизни, о своих невзгодах? Не попроси она у нее совета? Что, если бы Лаура не захотела вдруг сфотографировать ее? Что, если жизнь так и продолжала бы идти своим чередом? «Я должна фотографировать».

Вместе с этой мыслью пришло нервное возбуждение, близкое к ужасу. Потому что Лаура понимала – фотографии являются чем-то большим и значительным, чем просто отражением человека. Каким-то странным образом эти фотографии повернули ее лицом к самой себе, чего она не отваживалась делать очень давно.

Легкая тень меланхолии на лице Пенни перекликалась с грустными мыслями, отделявшими ее от залитой солнцем внешней стороны жизни ее далекого детства. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять – эти снимки были сделаны именно Лаурой. А если это так, то Лаура предаст себя, если не станет заниматься фотографией.

Но фотоаппарат может как разбудить в ней новые стороны таланта, так и погубить ее. Ведь Лаура – модельер, а не фотограф. В ее деловой жизни нет места фотографии.

Но она изменит свою жизнь.

«Я должна заняться фотографией».

Лаура сидела одна на тахте, задумчиво держа в руках «Хассельблад», вокруг нее веером лежали снимки. Она смотрела на маленькую черную коробочку с крохотным видоискателем – тихие равнодушные линзы готовы были впитать в себя весь мир. Ей показалось, что это открытое однажды безжизненное око, соединенное с ее взглядом, уже никогда не будет закрыто. Так же невозможно закрыть дверь в будущее, открытую ею.

Не только Пенни Хейворд ожила на фотографиях. Ожила и сама Лаура Блэйк, единственная Лаура, та самая Лаура, которая все эти годы ждала момента, когда сумеет попробовать вкус истинной жизни.

Лаура сидела в тишине, одна, поглощенная тем восторгом, в который повергла ее маленькая коробочка, и чувствовала, как судьба берет ее в свои руки.

VI

С того дня великого фотографического открытия Лаура начала вести двойную жизнь, как женщина, поглощенная тайной страстью, тщательно скрываемой от окружающих.

Она заставляла себя вкладывать всю свою энергию в разработку новых моделей, но все, что выходило из-под карандаша, оказывалось безжизненным, абстрактным и похожим одно на другое. Она тщательно работала над заказами своих постоянных клиентов, но не могла отделаться от чувства, что искусство, которым она так усердно овладела, не открывало, а лишь скрывало ее подлинное призвание.

Работая, она мечтала, как вновь пойдет по улицам с фотоаппаратом в руках.

Когда она могла урвать кусочек времени у своей основной работы, она садилась в метро, гуляла по Таймс-сквер, по аллеям Сентрал-парк, по Вашингтон-сквер, ехала на автобусе или шла на вокзал, проходила оживленными улицами, наблюдая за невероятным разнообразием лиц нью-йоркцев, которые проходили перед ней.

И вот неожиданно она видит лицо, которое по одной ей понятной причине нужно сфотографировать. Она никогда не могла объяснить, почему выбирала именно то или иное лицо – решение приходило случайно, как внезапное озарение.

Но внутреннее зрение, распоряжающееся ею в подобные мгновения, давало ей смелости приближаться к этим совершенно незнакомым людям и обращаться к ним с просьбой сфотографировать их.

– Вы сегодня превосходно выглядите, – говорила она с улыбкой. – Я фотограф. Разрешите мне, пожалуйста, вас сфотографировать.

Большинство смотрели на нее с подозрением. Но ей удавалось обезоружить их: искренностью, симпатией завоевать их доверие. И вот она уже ведет их к скамейке в парке, к столику в кафе, к сиденью на платформе подземки. Она быстро с ними знакомится, выслушивая их рассказы о своей жизни, их наблюдения о жизни в городе – и фотографируя их все это время.

Иногда она шла к ним домой. Вид меблированных комнат говорил ей еще больше о ее новых знакомых, так же, как место обитания животного может рассказать о том, как оно приспособилось к жизни в этом мире. Некоторые показывали ей фотографии своих родных. И здесь Лауру переполняли такие чувства, которые она едва могла сдерживать – увидеть лица новых знакомых, отраженные в лицах их родных – такой подарок дорогого стоил.

Но даже тот, кто оставался ей незнакомым, кто останавливался лишь на миг, чтобы остаться навсегда на ее фотографии, а потом безвозвратно исчезал в нью-йоркской толпе, рассказывал о себе фотоаппарату с красноречием, которое потрясало и изумляло Лауру. Обычные пассажиры, пешеходы, бродяги, проститутки, деловые люди – безымянные обитатели города, выброшенные на поверхность жестоких нью-йоркских улиц, сбрасывали перед ее фотоаппаратом свои маски, открывали свои подлинные лица, прекрасные, как на полотнах Рембрандта.

Но иногда инстинкт подводил Лауру. Человек, которого она выбирала в толпе, не мог ей дать совершенно ничего. Слишком крепко к нему прилипла маска, и ее уже невозможно было оторвать от лица, невозможно было проникнуть в его внутренний мир.

Однако эти исключения лишь подтверждали правило. Лаура шла по земле как лозоискатель, и ее фотоаппарат, словно волшебная лоза, поворачивался в сторону тех людей, которые ей были необходимы.

Всякий раз, когда она проявляла фотопленку, она испытывала такую же всепоглощающую благодарность, какую однажды испытала к Пенни Хейворд, – словно нечто драгоценное попало ей в руки волею случая, едва не ускользнувшее, не подхвати она это нечто вовремя.

Странно, но за всем разнообразием встреченных и запечатленных ею лиц стояла одна и та же, присущая всем им меланхолия и одновременно триумф, своего рода ореол, подтверждавший их неповторимость и отделявший их от остальной части человечества. Что означала эта тень, Лаура не знала. Непонятно было и то сияние, которое исходило от них. Может быть, это часть их тайны? Или все это исходит из ее сердца и открывается через них?

Лаура не могла постигнуть суть парадокса. Но это лишь разжигало ее желание делать новые и новые фотографии. Чем больше фотографий она делала, тем ненасытнее становилось ее желание продолжать работу – так, впрочем, бывало всегда.

Лица на ее фотографиях принадлежали словно пришельцам из иных миров, миров, промелькнувших когда-то в ее грустных мыслях, а теперь мелькающих и мелькающих перед ней так быстро, что она едва успевала заснять их на пленку. Целый день думала она о том часе, который урвет перед приходом Тима с работы, чтобы пойти и пофотографировать. Всю неделю ждала она субботнего утра, когда могла выходить на три-четыре часа и фотографировать людей.

В течение нескольких месяцев жизнь Лауры преобразилась – правильный, сосредоточенный лишь на одном занятии образ жизни уступил место беспорядочному, волнующему метанию между прошлым, быстро утрачивающим свою привлекательность, и будущим, все больше овладевающим ею.

Она решила, что должна скрывать как можно дольше происходящие с ней изменения от Тима. Почему? На этот вопрос она бы не ответила. Она размышляла над этим страшным словом: перемена. Превращение, метаморфоза… Все больше не так, как раньше, и что?