Эти семена были посеяны так давно… Теперь, когда ядовитые фрукты созрели, они заберут те человеческие жизни, которые захотят, и – возможно, возможно! – пощадят другие.

Лаура?

Вот это вопрос вопросов!

Итак, Дэн Агирре оставил позади себя ФБР и отправился один в ночь, чтобы сделать все от него зависящее для спасения Лауры. Даже если было уже слишком поздно.

* * *

В офисе горела только одна лампа под зеленым абажуром. Сенатор сидел за своим рабочим столом, в рубашке, туго стянутой подтяжками. Его пиджак висел на вешалке, которая когда-то стояла в его кабинете в Вашингтоне, сувенир от первого сенатора Палаты: по преданию, ею пользовались с самого 1859 года, уверяли, что на нее вешали свои шляпы Вебстер и Клей. Глядя на вешалку, сенатор испытывал чувство сожаления. Подобно многим другим вещам, это была реликвия, оставшаяся от того времени, когда его окружение соответствовало его власти.

Той самой власти, которую у него отнял Хэйдон Ланкастер.

В здании царила тишина. В этот вечер никто не работал. Внимание и законодателей, и публики было приковано к кампании, которая должна была определить судьбу нации. Законы, в конце концов, можно издавать и отменять в любое время. Выборы же президента были совсем другим делом.

Он взглянул на обнаженную девушку, стоящую перед ним на коленях. Она смотрела на него сквозь полуопущенные веки с любопытством и пониманием. Ее руки легко двигались по его коленям, волосы сбегали по стройной спине.

Аромат ее духов пересиливал запах сигаретного дыма, стоявший в кабинете. Одежда, в которой она приехала – шелковое платье, прозрачные чулки, маленький черный лифчик и трусики – лежала на полу там, где упала, когда она вяло демонстрировала стриптиз.

На ней были туфли на шпильках, несомненно, чтобы быть готовой ко всему, но она сняла их, когда поняла, что они только мешали тому, чего он от нее хотел.

Она была так молода! Несмотря на косметику, которая, казалось, должна была лишить ее лицо определенного возраста, было видно, что ей не более двадцати двух – двадцати трех лет. В этом возрасте его дочь была еще студенткой колледжа, далеко не равнодушной к шоколаду, волновавшейся при мысли о цвете своего лица и трогательно неуверенной, правильное ли решение она приняла, выбрав своей специализацией историю. Самая обыкновенная девушка.

Но существо, стоящее перед ним на коленях, было отделено от своих сверстниц пропастью даже большей, чем те деньги, благодаря которым она процветала. Поэтому в ее глазах была такая пустота. Она жила ради больших счетов, и он вынужден был признать, что она стоит таких денег. Во всяком случае, в своем бизнесе она была лучшей. Высокая, чувственная, неправдоподобно красивая, она сразу, как только вошла, поняла, какое ужасное состояние было у него, и согласно этому настроилась на определенный лад. Ее поза, сидела она или стояла, была зовущей. Каждое движение ее рук казалось непристойным, дотрагивалась ли она до перьевой ручки на столе старого сенатора, проводила ли пальцем по кушетке, подносила ли бокал шерри к своим губам. Когда она взяла молоток, подаренный лидером правящей партии в Вашингтоне дней двенадцать назад – один из экспонатов личной коллекции Калоуна – он в ее руках показался основным инструментом извращения.

Она понимала, что когда-то он был важным человеком. Она не отводила от него своего долгого взгляда даже, когда рассматривала фотографии, где он был снят рядом с Эйзенхауэром, Рузвельтом, Трумэном и другими великими. Все ее движения напоминали какой-то триумфальный танец, который она исполнила бы, если бы знала его затаенные желания.

Но он молчал. Может быть, это было частью его осторожной политической натуры. Или может, из-за катастрофы, которая разразилась за последние несколько дней, он просто и сам не знал, чего он хочет. Он и в самом деле не был уверен, правильно ли поступил, пригласив ее. Менее всего сегодня вечером он был склонен заниматься сексом. Но тем не менее, хотел, чтобы с ним рядом кто-то был. Он никогда не чувствовал себя так одиноко. Итак, она была здесь.

Она сразу же завела пошлый разговор, не успев даже удобно устроиться на кушетке. Девушка такого рода не могла терять время.

– Почему ты так смотришь на меня? – спросила она, обдавая его долгим томным взглядом, который, наверно, являлся сильнейшим оружием в ее арсенале.

– Я думаю, в твоей головке теснятся неприличные мысли. Я чувствую это отсюда. Не пытайся отрицать это.

Она поставила на стол свой бокал и встала перед ним. Ее стройное тело мягко извивалось, руки на бедрах.

– Что тебе больше всего нравится в девушках? – спросила она, расстегивая платье так, что оно само мягко сползло на пол, обнажая матовые части тела, на которых черное белье смотрелось как темные цветы. – Как насчет этого? – она расстегнула бюстгальтер и провела пальцем вокруг груди, твердой и большой. Ее глаза выжидающе остановились на нем. – Или тебе нравится здесь? – Тонкие руки провели по трусикам, стягивая их до колен.

– А здесь тебе нравится?

Затем небольшой поворот, показывающий ее спину так, что перед ним очутились полные, крепкие ягодицы.

– Или здесь тебе нравится больше? – пробормотала она, остановив взгляд на своем плече. – Тебе нравится там, где ты и сам не можешь предположить? Позор…

Она сделала шаг вперед, упала перед ним на колени и улыбнулась.

– «Милашка мой», – напевала она, расстегивая молнию на его брюках. – Ты, должно быть, важный парень, да?

Она начала играть с ним. Властность ее пальцев и губ изумили его. Ее ласки были похожи на обследование хорошей медсестры, движения были автоматические, быстрые, чтобы выполнить работу как можно быстрее.

Было приятно. Почти медицинская направленность ее действий нашла отклик в его душевной пустоте. Ее профессия была древнейшей и наиболее безжалостной профессией в мире. Скорее он сам, чем ее мастерство, вызвал оргазм быстрее, чем ожидал. Чувствуя это, она ободряюще что-то пробормотала и заработала интенсивнее.

В этот момент зазвонил телефон.

– Черт.

Было уже слишком поздно. Последний спазм прошел, но шок от неожиданного звонка погубил все удовольствие.

Он обругал себя за то, что не отключил телефон. Сегодня вечером он не ожидал звонков. Теперь придется отвечать.

– Ну что еще? – раздраженно проговорил он в трубку, глядя на девушку.

Минуту он слушал, тяжело дыша. Потом сразу покраснел.

– Вы уверены? – спросил он. – Когда это случилось? Девушка смотрела на него теперь озадаченно и с нетерпением. Он внимательно слушал, потом вздохнул, хотел задать вопрос, но промолчал. Он не мог поверить в то, что слышал.

– Ланкастер, – выдохнул он наконец. – О, Боже! Потом он выслушал вопрос от звонившего.

– Нет, – твердо сказал он. – Уже ничего. Никаких комментариев до завтрашнего утра. Ради Бога… Хорошо. Держите меня в курсе по этому номеру, если я сам не перезвоню вам.

Он положил трубку. Минуту он стоял в задумчивости, глядя в окно на ночное небо. Потом взглянул на девушку. Она смотрела как-то отстраненно, и в ее глазах был упрек. Она знала, что ее спектакль был уже забыт. Бизнес взял верх над удовольствием.

– Одевайся, – проговорил Эмори Боуз. – Уходи, – несмотря на командный тон, в его голосе слышалась жалость.

В конце концов, она сделала, что могла. Он нашел в кармане стодолларовые бумажки и бросил три на стол, пока она одевалась. Она надела пальто, взяла деньги и ушла. Он забыл о ее существовании. Новость, которую он услышал, заслонила все остальное.

«Ланкастер, – подумал он зло. – Идиот».

Даже таким абсурдным, казалось бы, образом Ланкастер умудрился расстроить его планы. Теперь он останется героем навсегда. Он навеки завоевал сердце народа. Это была победа, которой Боуз больше всего хотел избежать.

Ланкастер вышел из игры, именно этого добивался Боуз, но вышел победителем. Вечный победитель в глазах мира.

Эмори Боуз покачал головой, размышляя над иронией судьбы, которая обыграла даже его острый политический ум.

Он привык к постоянным превратностям в политике, но то, что произошло сегодня вечером, относилось более к таинствам судьбы, чем к возможностям простого человека. Так распорядилась история.

Эмори Боуз вздрогнул, когда дверь захлопнулась, и он остался один, представляя себе улыбку Ланкастера.

* * *

Чикагский вокзал был почти безлюден. Часы над входом, ведшим к поездам, показывали 4:08 утра. Там и сям группки пассажиров пережидали ночь. В одном углу спал матрос, положив голову на свой грубый чемодан, его почти гладко выбритая голова делала его очень молодым и уязвимым. Храпящий рядом пьяница, казалось, пытался придать себе респектабельный вид даже во сне, чтобы избежать ареста вокзальным полицейским до утра. Какая-то женщина с двумя тяжелыми сумками, большим соломенным кошельком и двумя спящими детьми сидела на одной из скамеек, уставясь в пространство.

Было сразу видно, что это эмигрантка, которая, без сомнения, ехала к мужу. Она смотрела на эту многообещающую Америку глазами чужестранца, который прошел огонь и воду и много таких же вот залов ожидания, пока добрался сюда.

Единственный продавец билетов, положив подбородок на руку, спал, сидя за окошком, не обращая внимания на журнал с девочками на своем столе. Где-то играло радио.

При звуке шагов билетер открыл глаза и судорожно сглотнул, когда увидел перед собой удивительно привлекательную молодую женщину. На ней был легкий плащ, который подчеркивал линию ее груди. Он увидел также, что у женщины в руках был кошелек и небольшой чемодан.

Да, мэм, – выпалил он с излишней галантностью. – Чем могу помочь?

Она оглянулась на пустую станцию.

– Когда отходит следующий поезд? – спросила она. Куда? – он заметил, как ее губы изогнулись, и уловил подобие улыбки в ее глазах.

– Да как сказать, – ответила она. Он пробежал глазами по расписанию.