Несмотря на истощенный вид, люди эти были полны энергии – энергии страха. Они бормотали что-то, цеплялись за солдат, тащили их в разные стороны. Честер Коутс стал рядом с Ланкастером.

– Что делать дальше, лейтенант? – спросил он.

– Попытаться добиться толку от этой толпы, выяснить, что с ними случилось. Потом – позвонить в штаб батальона и сказать, что у нас с собой – беженцы. Хорошо, что мы опережаем график, они ведь задержат нас. Если надо, доставим их на сборный пункт и передадим их персональной связи РОК.

Он заметил, что толпа гражданских бросилась в воду. Старая женщина, став на колени, жадно пила из ладоней. Тоже самое делали дети и многие из беженцев.

– Какого..? – Несообразность их поведения поразила Хэла, у него словно что-то вспыхнуло в мозгу. – Послушайте, сержант, обратился он к Коутсу, – эти люди умирают от жажды. Откуда они взялись? И почему до сих пор не пили, если все время были здесь?

Коутс, сдвинув каску, задумчиво почесал в затылке.

– Господи! – воскликнул он, – чертовски скверно, если я угадал. Если я не помешался, то по-моему, кто-то столкнул их с деревьев перед самым нашим носом, чтобы…

В этот момент со склона, меньше чем в пятидесяти ярдах от места, где они стояли, ударили пулеметы. Хэл не успел ещё отвести взгляд от сержанта, чтобы посмотреть, откуда стреляют, как вдруг увидел, как разлетелась на куски голова Коутса. Рука, тянувшаяся к голове, на какое-то страшное мгновение повисла в воздухе, а потом его плотное тело, лишенное головы, обрушилось в грязную воду, окрасив ее кровью.

На долю секунды Хэл оцепенел от страшного стука севернокорейских пулеметов. В толпе взорвалась граната, убив около полудюжины гражданских.

Поняв, что самый надежный из подчиненных лежит бездыханным у его ног, Хэл попытался оценить ситуацию. Гражданские в безумии бросались на военных в воде, отчаянно пихая их, хотя пули с берега косили и тех, и других. Пулеметный огонь отрезал путь к отступлению, при этом попавшая в ловушку рота Д не могла высунуть голов из грязной воды, уже покрасневшей от крови.

«Может быть, послать отделение разведать позицию», – эхом всплыли в памяти слова Коутса. В доли секунды, пока они звучали, Хэл понял, что совершил ошибку, без нужды подвергнув опасности жизни людей, так что теперь мог потерять и свою собственную.

Но чувство вины не замедлило реакции. Он крикнул своим в реке, чтобы отступали, сделал знак ближайшим, чтобы прикрывали и двинулся к берегу.

Он видел, как кричали старые женщины и дети, еще продолжавшие пить воду под беспощадным огнем. Поток нес оторванную руку. Повсюду валялись мертвые тела.

В этом хаосе он, пригнувшись, стал пробираться к ивам, слыша вокруг себя свист пуль. Он, кажется, понял ситуацию. Эти изможденные оборванцы, видимо, пленные СКНА, может быть из окрестных сел. Северяне знали, что союзники будут пересекать речку по пути к Ялу, и привели сюда заложников, голодных, мучимых жаждой, терроризированных в течение скольких-то дней, чтобы те на берегу реки отвлекли внимание американцев на срок, достаточный для удара из пулеметного гнезда. Зачем? Очевидно, думал он, пробираясь через заросли кустов на берегу, северяне решили просто уменьшить численность американцев, а также – наказать здешних сельских жителей, как-то проявивших враждебность. Он слышал о жестокостях северян, и кое-что видел сам, но не представлял себе, чтобы СКНА пожертвовала жизнью семидесяти с лишним беззащитных людей ради удовольствия перебить роту американцев, когда они несмотря ни на что шли к Ялу. Может быть, их генералы решили, что дополнительные потери сделают американцев сговорчивее за столом переговоров, напомнив им, что северяне – люди дела. Но мысль об этих безымянных жертвах войны, просто пешках, пожертвованных в игре, вместе с солдатами его собственной роты, настолько поразила его, что он не заметил пули, попавшей в правую руку секунду назад.

Впрочем, у него не было времени думать о жестоком уравнении крови и дипломатии, потому что, оглянувшись, он увидел, как его люди беспорядочно молотят по воде, ослепленные безжалостным солнцем; половина колонны пытается выбраться на дальний берег, по которому уже вели огонь минометы северян, а остальные получают раны и гибнут у этого берега, причем гражданские в безумии хватаются за них для защиты.

Он быстро соображал и понял теперь, что взвод не сможет подготовить к бою 60-и и 81-миллиметровые минометы, чтобы помочь колонне. Также и радист не сумеет вызвать артиллерийскую или воздушную поддержку раньше, чем вся рота будет уничтожена. Оборона бессильна, пока они в этой засаде. Помощи ждать неоткуда, он один.

Он посмотрел на вершину ближайшего холма, и увидел дымок от пулемета. Огонь был массированным, но натренированным ухом Хэл уловил, что ведется он с одной позиции, может быть, еще несколько северян рассеяно среди деревьев.

Он начал карабкаться вверх. Карабин M-I стучал по спине, кровь текла из раненой руки. Хэл понимал, что у него совершенно нет времени. Это придало неожиданную силу его рукам и ногам. Если не остановить огонь, все его люди вместе с заложниками погибнут за считанные минуты.

Сейчас уже нечего было опасаться принять неверное решение – выбирать было не из чего. Странное равнодушие охватило его; были только летящие навстречу пули и его решимость остановить их.

Он карабкался вверх, как сумасшедший, помня о детях в воде. Он схватил автомат и дал очередь, рассыпая пули по склону, поросшему кустарником. Двадцатипатронный комплект был истрачен почти мгновенно, но он перезарядил оружие механически, не замечая этого.

Вторая пуля ударила между шеей и плечом. Он не остановился, почувствовав толчок. Кусты своими сучьями отчаянно цеплялись за него, пока он лез вверх.

Он сорвал с пояса гранату, рванул предохранитель и швырнул ее вверх. К своему удивлению, он ощутил толчок, но не услышал взрыва. Вокруг не было звуков, кроме страшного пульсирующего стука где-то в его мозгу. Какая-то сила тащила его вверх, он чувствовал удивительную внутреннюю пустоту, освободившую его от страха.

Он не слышал хриплого крика, вырвавшегося из его горла, не почувствовал, как третья пуля ударила его в бедро. Пулеметное гнездо приближалось, и он изо всех сил рвался к нему, прерывисто дыша, на пределе нервного напряжения, по силе сравнимого только со смертью. Он не замечал отдельных выстрелов где-то сзади, когда его люди заметили, что он взбирается на холм и пытались прикрыть его.

Сам Хэл чувствовал, что он один. Если не считать Стюарта. Стюарт возник перед его мысленным взором в парадной форме, стоящий в дверях спальни Хэла и делающий ему знаки: «Давай, Малыш, нам есть куда пойти».

Или это более молодой Стюарт, еще подросток, приглашает его поскакать верхом, или поиграть в теннис, или покататься на пароходе воскресным утром?

Неважно, главное – это был Стюарт, беззаботно улыбающийся по ту сторону смерти, зовущий Хэла за собой.

Его охватила какая-то сумасшедшая, яростная радость, подобная эффекту от наркотического газа. Он лез наверх, уже мертвый, равнодушный к пулям, пробирающийся через кусты, ощущающий только свои ноги, ребра и плечи.

Он швырнул последнюю гранату, достигнув вершины холма. Когда она взорвалась, он вбежал в бункер, полный северян.

Он убил только нескольких из них, остальные явно были удивлены. Пулеметчик повернулся, чтобы убить его, но Хэл застрелил его, попав в грудь. Второй кореец бросился к пулемету, но Хэл застрелил его, спокойно, словно это была мишень в тире.

Он огляделся: десять – пятнадцать северян двигалось, некоторые были ранены. Он бросился к ближайшему, держа штык наперевес. Штык вонзился в шею солдата, и он замер.

Тут пуля попала Хэлу в спину. Кто-то говорил ему, что это серьезно, и он, скрипя зубами, продолжал стрелять, видя, как падают люди, пока он расстреливает патроны в автомате. Он потянулся за новым комплектом, но понял, что патроны кончились.

Он поднял свое оружие и швырнул в молодого солдата, который в него целился, попав солдату в лицо. Кровь обагрила его форму и он упал.

Хэл был уже на коленях, поваленный пулей, попавшей в спину, но еще держался. Он схватил винтовку упавшего корейца и выстрелил в двух других, пытавшихся овладеть пулеметом. Один упал, пораженный пулей в грудь, а другой вытащил пистолет из кобуры и, глядя на Хэла как на приведение, стал целиться. Хэл выстрелил ему в живот и осмотрелся.

Он ошибся: бойцов СКНА было больше, или новые прибежали на помощь товарищам. Винтовка была пуста, и он взял свой «45» и стал стрелять. Он опять был ранен, на этот раз – в кисть руки.

Он не обращал внимания: он знал, что пуля в спине убьет его, и все другие его не интересовали.

А может, он уже умер. Если так, думал он, теперь можно вести огонь сколько угодно. Теперь он призрак. Не удивительно, что они на него так глазеют.

Он слышал крики на английском языке; может, это его люди поднимались на холм. Это уже не имело значения: он убил всю свою роту из-за своей неопытности, слепого послушания приказу, глупой самоуверенности. Если кто-то уцелеет, они запомнят его, как некомпетентного лейтенанта, виновника гибели товарищей. «Пусть так», – думал он, стреляя в корейцев, странно неподвижных, может быть, уже убитых.

Он думал: «Мы все здесь убиты и обречены вечно вести бой». Не удивительно, что это лихорадочное возбуждение, охватило его много раз раненое тело. Волны смерти, заливающие бункер, поднимали его. Сегодня – триумф Смерти, а смерть (до чего же просто, почему это раньше не пришло ему в голову?) не может умереть. Поддерживаемый этой иронией, он продолжал стрелять, и его пули отправляли их, бессильно ругавшихся, к смеющимся богам войны.

Он выстрелил в последнего корейского юношу, который то ли целился в него, то ли убегал, и был то ли жив, то ли мертв. Тот упал, сделав сумасшедший пируэт, и остался лежать, глядя в синее небо над дымом от выстрелов, мирное, как в июне на площадке для гольфа в Лонг Айленде. Но он знал, что сегодня не летний день, а 31 октября, то есть канун Дня Всех Святых.