— Ребенок Макдаффов, которого мы видели сегодня, тоже не похож на своих родителей! — заявила Миранда. — Дилан — блондин, его жена — рыжая, оба белокожие, а их сын черноволосый и смуглый!

— Мне нет дела до Макдаффов! Пусть они сами разбираются со своими проблемами!

— Я уверена, у них нет никаких проблем. У жены Дилана что ни день, то новое платье!

Кермит вскипел. Видит Бог, он терпел слишком долго!

— По-твоему, счастье заключается в тряпках?!

— Я не знаю, в чем, но явно не в том, чтобы прозябать в крохотной квартирке с кучей детей и подозрительным мужем!

Губы Кермита задергались, а зеленые глаза потемнели, будто море в грозу. Подойдя к жене, он схватил ее за плечи и резко встряхнул.

— Может, тебе есть в чем признаться? Мойра — от меня? В конце концов, тогда были такие дни… Все могло случиться!

В глазах Миранды промелькнул испуг. От нападения она перешла к защите.

— Кроме тебя, у меня никого не было. Я не из тех, кто способен отдаться мужчине за миску супа! Я не знаю, почему Мойра родилась такой.

— Ты ее любишь? — устало произнес Кермит.

Это был странный вопрос, но Миранда уверенно ответила:

— Конечно. Она же наша дочь.

Сочтя дальнейшие пререкания бессмысленными, Кермит лег спать. Вопреки обыкновению, он даже не дотронулся до жены, и она быстро уснула. Но ему не спалось.

Кермит встал, зажег свечу и вставил ее в горлышко пустой бутылки. Так они делали на войне. Там все было проще: вот свой, а вот — враг, это черное, а это — белое. Самообман рушился в считанные минуты, а для иллюзий и вовсе не оставалось места. На войне человека способна убить только пуля, тогда как в мирной жизни его уничтожают время, переживания и мысли.

Глядя в беспросветную ночь, Кермит думал о Нелл и о том, что сказала Миранда о ее сыне. Темноволосый и смуглый мальчик… Он силился вспомнить, сколько времени пробыла Нелл у женщины, согласившейся избавить ее от беременности. Кажется, слишком мало… Кермит отметил это еще тогда, но в то время у него не было повода задуматься: он грезил о Миранде.

А если Нелл передумала? Если этот мальчик — его сын!

Кермит повесил голову. Он не может ни на что надеяться. Он сам послал Нелл на это, сам отказался от ребенка. И теперь — это сын Макдаффа!

Интересно, а Дилан знает? Или Нелл просто свалила на него вину за случившееся? Кермиту казалось, что женщины часто так делают. И вообще — как они могли познакомиться и сойтись? Неужели в том вихре катастрофы, временного Апокалипсиса, когда чувства обнажаются так, как они никогда не обнажаются в мирной жизни, и человеческая натура предстает, словно тело — в анатомическом театре!

Кермит ощущал нестерпимую жажду поговорить с Нелл; вместе с тем он не знал, как это сделать. Едва ли она согласится: ее жизнь налажена, у нее богатый, совестливый, заботливый муж и — он вспомнил слова Миранды — каждый день новое платье!

Ему приходилось обучать новобранцев улавливать звук мелко- и крупнокалиберных снарядов, укрываться от аэропланов, взводить ручные гранаты, спасаться от снарядов и химической атаки. Но кто бы научил его самого, как решить с виду такие простые, а на самом деле непередаваемо сложные проблемы мирной жизни!

Кермит обхватил голову руками. Он успел полюбить Мойру и, конечно, будет заботиться о ней, но он… больше не верил Миранде. Не то чтобы он думал, будто она ему изменяет; то была уверенность в куда более серьезном, духовном, душевном предательстве. При этом он продолжал ее любить, а потому все это было во сто крат мучительнее, чем если б он ее ненавидел.

Кермит был не из тех, кто только размышляет и ничего не делает. Слоняясь возле особняка Макдаффа, он подкараулил ту самую светловолосую девушку, которая была на пикнике вместе с Диланом и Нелл.

— Привет! — нагнав ее, непринужденно произнес он.

Она остановилась, глядя на него, как на чужого.

— Что вам надо?

— Не помню, как тебя зовут, но… я бы хотел с тобой поговорить.

— О чем? — спросила она, сохраняя все тот же отчужденный и неприступный вид.

Кермит почувствовал себя глупо. Что он может сказать этой девушке? Кто еще способен дать ответ на его вопросы? Не исключено, что Хлоя тоже что-то знала, но как заговорить с ней об том? И главное — чего он хочет добиться?

Так ничего и не придумав, Кермит отступил, осознавая, что угодил в ловушку. И понимая, что проиграл в чем-то главном.


Тот хмурый осенний день 1921 года Миранда запомнила до конца жизни. Она только что закончила делать новую модную укладку и спешила домой, думая о том, что обед не готов и, вернувшись со службы, Кермит наверняка будет ворчать. Это вызывало у нее раздражение: на войне он наверняка питался всякой дрянью и был доволен; здесь же без конца сравнивал ее с Хлоей, которая готовила мужу гуляши и рагу, потчевала его домашними пирогами и различными соленьями.

В комнате был спертый воздух. Миранда открывала окна, впуская прохладу и свежесть осени и думая о том, что надо забрать Мойру у Хлои, когда отворилась дверь, и вошел Гордон Уэйн.

— Здравствуй, — сказал он. — Присядь. У меня плохие новости.

Миранда вмиг ощутила, как у нее ослабели ноги. Она вспомнила, что рассказывал Кермит: при ранении человек не сразу чувствует боль, осознает, что произошло. Точно так же происходит при взрыве: на секунду все вокруг застывает, будто на фотографии, а после рушится, словно карточный домик.

— Что случилось? — прошептала она, опускаясь на стул.

— Кермит, — сказал Гордон, — был на учениях. Он показывал солдатам, как использовать гранаты. Один из них что-то сделал не так, граната вот-вот должна была взорваться, тогда Кермит оттолкнул его, а сам…

Лицо Миранды было белее мела. Чувствуя, что сейчас лишится чувств, она вцепилась в сиденье стула, а потом вспомнила, как Кермит говорил: что бы ни случилось, главное — не терять сознание.

— Он… погиб?

Ей почудилось, будто весь окружающий мир замер в ожидании ответа Гордона.

— Когда его увозили в больницу, он был еще жив.

Она сорвалась с места.

— Я должна идти к нему!

— Я тебя провожу. Хлоя присмотрит за ребенком.

По тому, как бережно и заботливо обращался с ней Гордон, Миранда поняла, что вскоре ей предстоит узнать самое худшее.

Деревья сверкали всеми красками осени, в листве рдели алые кисти рябин. Солнце, выбравшись из белого тумана, заливало мир ярким светом. Воздух был влажным и слегка промозглым.

Глядя на высокие, прямые контуры маяка на острове Джордж Айленд, Миранда с тревогой думала о том, что же будет теперь с ее жизнью. Если она останется вдовой с ребенком на руках, положена ли ей пенсия? А если Кермит выживет, но станет калекой? От последней мысли ей сделалось дурно.

Наконец они с Гордоном вошли в больницу. Миранда никогда не приходила сюда, когда здесь работал ее отец, но она наслушалась от него рассказов об умерших и спасенных. По его словам выходило, что иногда будущее пациента зависит всего-навсего от его судьбы.

Миранда сказала, кто она такая, и ее сразу провели к Кермиту. Он был без сознания и лежал, не шевелясь, а его лицо казалось вылепленным из серой глины. Под глазами чернели тени, а губы были совершенно белыми. Миранде почудилось, будто он успел породниться со смертью, и его душа уже далеко отсюда, а в палате находится только тело.

— Ранения очень серьезные, — сказал врач. — Мы вынули все осколки; теперь остается только ждать. Ближайшие сутки покажут, будет ли он жить.

Миранда немного посидела возле постели Кермита, подержав его за руку, а после пошла домой. Доктор сказал, разумнее будет заняться привычными делами, ибо, вопреки досужей болтовне, муж все равно не ощущает ее присутствия. Если ему станет лучше или хуже, ей обязательно сообщат.

Остаток дня Миранда проплакала в своей комнате. Она не могла ни есть, ни пить, все валилось у нее из рук. Она не думала, что судьба может отнять у нее еще что-то: галифакская трагедия казалась ей пределом пережитых несчастий.

Она наведалась в больницу и завтра, и послезавтра, однако не увидела никаких изменений. Ее муж дышал и вместе с тем был неподвижен, словно труп.

Спустя несколько дней в состоянии Кермита произошел чудесный перелом, чудесный в том смысле, что стало ясно — он не умрет. Но во всем остальном прогнозы врачей были довольно мрачными: едва ли он когда-нибудь встанет на ноги и вернется к прежней жизни. Конечно, если попытаться отвезти больного в Европу и сделать ряд сложных операций, тогда быть может…

«Боже мой, какая Европа!» — едва не вырвалось у Миранды, когда она это услышала. Она не знала, хватит ли у нее денег заплатить за квартиру!

А потом настал день, когда ей сказали, чтобы она забирала больного домой.

Она стояла перед врачом навытяжку, комкая в руках кружевной платочек. На ее лице были написаны растерянность и страдание. Кермит пролежал в больнице два месяца, и Миранда навещала его почти каждый день. Она была неизменно ласкова с ним, хотя они почти не разговаривали: сперва из-за того, что Кермит не мог говорить, а потом — потому что на него обрушился весь ужас произошедшего, смял, исковеркал, придавил к земле.

— Да, но… что я стану делать с ним дома? Здесь все же больница, — сказала Миранда, заикаясь от волнения.

— Теперь вашему мужу нужен хороший уход. Пока ему больше ничто не поможет.

— Но я не умею, не знаю, как… — начала она и осеклась, потому что во взгляде доктора ясно читалось: «Сожалею, но это не наши проблемы».

День, когда Кермита привезли домой, показался Миранде еще чернее, чем тот, когда она узнала, что он тяжело ранен и может умереть.

Его положили на кровать, и он выглядел безучастным. Он не привык жаловаться, потому держал все в себе, но иногда эта ноша казалась ему непосильной. Кермит не мог скрыть от самого себя, во что отныне превратилась его жизнь. Он застрял вне времени. Он может слышать лишь звуки города, но не сумеет выйти на улицу. Никогда не встанет в строй и вообще — не поднимется на ноги. Ему больше не испытать упоительного предчувствия сближения с женщиной. Миранда его возненавидит, а Мойра запомнит беспомощным калекой.