– Ты очень красивая…

Нежные щеки девушки были пунцовыми от этого откровенного признания. И все же она вскинула синие, как небо, глаза. Казалось, послышался шорох и пролетел ветерок от движения густых темных ресниц.

Их взгляды встретились, и… синие глаза утонули в зовущей глубине черных, а его черные безнадежно барахтались в синеве ее очей.

Сколько прошло времени – неизвестно. Шехзаде и его наложница просто стояли и смотрели друг на друга, забыв и о весне, и том, что слуги недалеко, и о Михришах Султан, и о том, что Селиму пора уезжать. Разговаривали глазами, слов не понадобилось. Черные все твердили: как же ты красива! Синие спрашивали: я твоя?

Моя! Восторг от этого слова затопил все, казалось, весь мир поет вместе с их душами. Султаны, особенно будущие, особенно те, кому нет и восемнадцати, тоже могут влюбляться. О шестнадцатилетних девушках и говорить не стоит.

На дорожке сада послышались шаги – Михришах Султан прислала евнуха напомнить, что шехзаде пора уезжать.

– Да, я уже иду. Накшидиль, я уезжаю и вернусь не скоро, через три месяца. За это время научись турецкому получше, чтобы потом учить меня французскому.

– Да, мсье…

Она была готова научиться чему угодно, хоть танцу с голым животом, хоть акробатическим прыжкам, какие исполняли приглашенные для развлечения Михришах Султан гимнастки. Конечно, этого не потребовалось, но наставления Далал по поводу своего прекрасного тела, которое надо любить, чтобы преподнести возлюбленному, как прекраснейший из даров, теперь не проходили мимо ушей.

Эме терпела любые экзекуции в хамаме, не морщась, позволяла выщипывать даже волосинки, чтобы кожа была идеально гладкой, учила стихи арабских и персидских поэтов и, конечно, турецкий. Далал твердила, что для нее главное не это:

– Ты думаешь, шехзаде будет с тобой всякий раз беседовать вот так в кешке? Э нет, голубушка, в спальне на ложе куда приятней! Учись доставлять мужчине удовольствие одним прикосновением. К красоте можно привыкнуть, а вот к умению обольстить – никогда.

Эме фыркала, но слушала.

– И не фырчи, я больше тебя прожила и многое повидала. Разве Михришах Султан самая красивая из женщин? Нет, были у султана Мустафы наложницы и красивей, я знаю. Но Михришах Султан сумела завоевать сердце Повелителя, он остальных попросту не замечал. Или старался не замечать.

– А почему ты так сказала?

Далал приложила палец к губам:

– Тс-с! Боялся…

– Что?! – вытаращила глаза Эме, уже знавшая, что султаны обладают властью над подданными больше королевской, властны даже над их жизнями, в том числе и жизнями наложниц.

– Боялся Михришах Султан! – заговорщически хихикнула Далал. – Она его так взяла в руки, что если и встречался с кем-то другим, то тайно. Даже в своем собственном гареме.

– Ого! Она может, – вздохнула Эме.

– Тебе это не нужно, ты другая! У тебя будет Селим. Вот его постарайся удержать, но только не приказами, а любовью.

– Будет ли? – снова вздохнула девушка, но теперь это был вздох томления.

Наставница твердо заверила:

– Будет! Я у гадалки была, она не ошибается.

Договорить им не дали; не только в Топкапы, не только в Стамбуле, но и на другом берегу в Кючюксу даже стены имели уши…


Через много лет старый деревянный дворец в Кючюксу сгорит и на его месте будет построен очаровательный светлый особняк во французском стиле с лестницей, как у Версаля, множеством лепных украшений и, конечно, фонтаном, но только фонтан выполнят в турецком стиле. А вот никаких глухих заборов или массивных ворот, прячущих прекрасных дам, прогуливающихся по саду, не будет – всего лишь кованая ажурная решетка, и только.

Заговор против султана

Янычарское войско создано давным-давно, еще при султане Махмуде, но жизнь в него вдохнул великий завоеватель султан Мехмед II, так и прозванный – Фатихом, то есть Завоевателем. Мехмед Фатих захватил неприступный Константинополь, чуть позже сделав его столицей огромной империи Стамбулом. Именно при Фатихе янычары начали набирать силу.

Это войско, пополняемое юношами, взятыми в Румелии по девширме, постепенно стало силой, свергающей и возводящей на престол султанов.

Девширме ввел султан Махмуд. Разумный налог детьми, по которому чиновники империи отбирали для Стамбула самых крепких и умных мальчиков со всей Румелии. Для большинства детей это становилось спасением от нищей жизни в далеких крошечных селениях, где любой неурожай мог обернуться даже не голодом, а вымиранием.

Отобранных мальчиков делили на тех, кто крепок физически или не очень силен, зато сообразителен. Самых умненьких отдавали в дворцовую школу Эндерун. Из них вышло немало визирей и даже великих визирей.

Остальных отдавали в семьи на воспитание, чтобы обучить ремеслам, конечно, языку и для принятия ислама. Турки никого не заставляли принимать ислам, но у того, кто этого не сделал, не было шансов на продвижение по службе, возможности занять какие-то мало-мальски важные чиновничьи места, стать янычарами. Для мальчишек, взятых из крошечных деревень, где редко бывали церкви и вся вера зиждилась только на короткой молитве, читаемой перед сном родителями, принятие новой веры не было таким уж трудным. Имамы подробно отвечали на вопросы, не требовали ничего страшного, довольно скоро мальчишки воспринимали ислам как нечто родное.

Многие забранные мальчики становились просто ремесленниками, хорошо работали у своих приемных родителей, их не обижали. Впрочем, в Османской империи и положение рабов разительно отличалось от положения тех, кто трудился на плантациях Америки.

Ислам и законы империи требовали, чтобы хозяин хорошо обходился со своими рабами, сам хозяин мог лечь спать с урчащим от голода желудком, но рабы должны быть накормлены. Это разумно, потому что голодные рабы – прямой путь к бунту.

Иногда и впрямь рабы состоятельных хозяев жили лучше городской бедноты. Избитый и голодный раб будет плохо работать, а плохо работающий раб невыгоден хозяину.

Была в этом еще одна особенность – правоверный мусульманин не может быть рабом, то есть человек, принявший ислам, становился свободным. Но при этом все, кто так или иначе служил султану или просто империи, были рабами Повелителя, рабами, над жизнью которых он властен полностью. Рабами оказывались не только обитательницы гарема или слуги, даже мать Повелителя – валиде – формально считалась его рабыней.

Рабами султана были чиновники вплоть до великого визиря, в случае смерти чиновника или его казни все имущество бедолаги уходило в казну, и только от султана зависело, не будет ли его семья нищенствовать.

Рабами были и янычары. Это самое грозное рабство. Янычарское войско, в мирное время охраняющее покой султана, а в военное составляющее основу пехоты, было единственной регулярной частью армии, всегда готовой взяться за оружие. Задобрить янычар считалось почти священной обязанностью вступившего на престол Повелителя.

При малейшем недовольстве следовали новые и новые подарки. Иначе нельзя, иначе обиженные янычары могут сбросить султана с престола раньше, чем ему на помощь придет другая сила. Армия для походов собиралась быстро, стоило только объявить об этом походе, но янычары могли оказаться еще быстрей, они всегда были в столице рядом с дворцом.

Все султаны считались с этой силой. Кто-то, как султан Сулейман Кануни, пытался подчинить себе грозное войско, кто-то откровенно заигрывал, но и через четыре сотни лет после своего создания янычары продолжали оставаться грозной силой, с оружием в руках желающей свергнуть правителя.

Султан числился Верховным главнокомандующим, но на деле давно никто из султанов не командовал грозной силой. Янычары Стамбула находились под командованием Истанбул агассы и, конечно, многочисленных имамов из дервишского ордена бекташей. Звания янычар были непривычны европейскому уху, они словно пришли в казармы из кухни: баш каракуллукчу – «старший помощник повара»; ашчи уста – «старший повар»; чорбаджи – «суповар»…

Янычарский бунт начинался всегда одинаково – воины переворачивали свои котелки и котлы, отказываясь от пищи, присланной султаном, и начинали колотить по их днищам ложками. Этого звука в Стамбуле боялись куда больше любых сообщений о войне. Сильней боялись только пожаров. Перевернутые котелки означали бунт и разграбление. Купцы бросались закрывать свои лавки и прятать товары, владельцы богатых домов спешно покидали город, а их дома наглухо заколачивались, народ прятался по щелям.

Это не помогало, лавки и дома грабились или попросту сжигались, целые районы Стамбула охватывал пожар, а на улицах появлялось множество неубранных трупов. Конечно, не всегда в погромах, пожарах или убийствах были виноваты янычары, частенько под шумок сводили счеты давние завистники или враги, но начинался очередной кошмар со стука ложек в днища перевернутых котлов.


Нынешний султан Абдул-Хамид янычар не жаловал. К власти он пришел без их помощи, просто дождавшись в Клетке своей очереди, никому из грозных воинов обязан не был, а вот недоволен очень. Янычарское войско воевало старыми методами, когда-то это была очень грозная сила на поле боя, потому что воины прекрасно владели саблями, были сильны и напористы, себя в бою не жалели. Но теперь, когда армии противников все больше пользовались не только пушками, но и ружьями, и каждый залп выкашивал ряды янычарского войска не хуже старой ненавистницы оспы или чумы, полагаться только на сабли было глупо. А янычары не желали менять оружие и тем более получать его из рук каких-то иноземцев. Своего производства мушкетов и ружей в империи пока не было.

Янычары обижены на Повелителя еще со дня его восшествия на престол: Абдул-Хамид не счел нужным одарить воинов, считая их обузой, а не защитой.

Это не могло не вызвать недовольства янычарского войска, тем более война с Россией, которая с перерывами велась уже второе столетие. В последней войне Османская империя потерпела поражение и была вынуждена подписать унизительный Кучук-Кайнарджийский мир, потеряв Крым и немало прибрежных территорий вокруг него.