И все наладилось за эти пять лет, что они прожили здесь. Все встало на свои места. В школе Катенька отучилась еще три года — выучилась грамоте и счету. Учительница очень любила ее и все поговаривала:

— Ой, Ванечкина, подрастешь, прячь свои глаза, черные они у тебя, красивые — от парней отбоя не будет.

Глаза у нее были васильковые, почему они всем черными казались? А как подросла, отбоя от парней и вправду не было, хоть и не красила Катя губы и щеки никогда не румянила.

Брат Шурка женился на медсестре и уехал в город, оттуда его с женой отправили в чувашскую деревню — поднимать хозяйство да лечить глаза местным жителям. В чувашских деревнях свирепствовала трахома, и организовывались русские бригады по ликвидации заболевания. Шурка первое время присылал письма, а потом перестал. Пытались найти его родители в деревнях — запросы посылали, да безответно.

Хозяйство раскулаченные подняли — с утра дотемна работали. И вот уж отец снова стал в город ездить, молоко продавать и привозить своей любимой дочке наряды. Катенька уж невеста на выданье. И коричневое платье с белой манишкой, в котором она на танцах нынче плясала, отец ей из города привез, так оно ей было к лицу, что сама себе Катя нравилась. А вот туфли…

— Тятенька, ну зачем ты мне туфли с каблуками привез, ведь я и так высокая. Выше всех теперь в Анютине буду. Потешаться будут надо мной. А чулки-то финдиперстовые, дорогие, поди. Я и без чулок бы походила. Пряников лучше бы купил Бореньке да леденцов.

Смеялся в усы отец, затягиваясь папиросой:

— Ничего, Катенька. Пряников в следующий раз куплю. А ты у меня одна дочка. Хочу, чтоб краше всех ты была и чтоб в жены тебя взял не пьяница Ленька рябой — такому только бутылка жена, а видный парень. Ну, хоть Гришка Спиридонов или Санька Цыпаев. Мужик в доме должен быть с руками. Да и голова не помеха.

Так, вспоминая, и заснула Катенька под утро… Санька, Санька Цыпаев…


Саня Цыпаев был первый парень на деревне. Родился он в 1910 году. Красавец. Самый высокий из местных парней, косая сажень в плечах. Светлые волнистые волосы, синие, как небо, глаза. Силой обладал неимоверной — мужики и парни из окрестных сел не выходили с ним бороться. От девок отбоя не было. На кого ни посмотрит, та уж бежит к нему навстречу. Работал в строительной артели плотником. За что ни возьмется — все горит в его руках. Не дом выходил из-под Санькиного топора, а загляденье: с резными наличниками, с петухом на крыше. Весельчак, балагур и шутник, он с детства был бойким постреленком — то соседской овце глаз выбьет, то лягушку в штаны соседскому деду сунет, это по его части. Закончил в местной церковно-приходской школе семь классов, что для деревни было неслыханной образованностью. Огромный дом в центре Новиковки, построенный его отцом, обошла стороной волна раскулачивания.

Все знали эту историю, пересказывая ее друг другу, и не переставали удивляться Санькиной смекалке. А дело было так.

Зажиточный крестьянин Алексей Цыпаев имел огромное хозяйство, двух дочерей, а с появлением сына построил добротный дом. В поле сам работал и работников нанимал — одной семье с таким хозяйством не сладить. Грянула революция. Деньги в ходу менялись, как весенний ветер, — то царские, то керенки, то советские. Пропустил Алексей тот момент, когда керенки вышли из обращения — не догадался в золотые монеты перевести.

— Сань, поди сюды, — окликнул однажды Алексей сына и повел его в погреб, держа в руках керосиновую лампу. Открыл крышку сундука.

— Ниче себе! — присвистнул Санька и широко открыл рот. — Да мы же богатеи! Бать, а давай эроплан купим, я слышал, в Москве такие есть. На небо летать будем! На луну смотреть! — залепетал восторженный Саня.

— Ничего мы, сын, наверно, не купим.

— Не хватит денег? Ну давай хоть змея летучего большого — такие продаются в Алатыре. На него-то этих денег хватит!

— Сын, посмотри деньги-то…

Взял Санька увесистую пачку из сундука, аж подпрыгнул и чуть слезу от досады не пустил. То были керенки, полгода назад вышедшие из обращения.

— Что делать-то, Сань? — неуверенно как-то спросил отец.

В первый раз в жизни отец советовался с девятилетним сыном, как со взрослым мужиком.

— Сожги, батя, чтоб не видал никто, — с сожалением ответил Санька.

Змея отец Саньке все же купил. Вся мелочь деревенская запускала его. Только и носились по селу ребятишки: «Держи его! Вправо, вправо тяни! На луг побежали, а то в деревьях запутается!»

В этом же году у них отрезали почти всю землю и разделили поровну между деревенскими. Большая половина этой земли через два года поросла высоким бурьяном — не у всех было желание пропадать целыми днями в поле.

Ни шатко ни валко прошло десять лет. Мать Екатерина управлялась по хозяйству, хоть и хворая была. Отец научил Саньку плотничать. Это позволило им жить безбедно. Сестрам справили богатое приданое, они повыходили замуж — одна уехала в город, другая в дальнее село.

По деревне пополз слух, что грядет раскулачивание. В городе, уже не скрываясь, ходили комиссары с винтовками. Особо несговорчивых расстреливали на месте. Понял Санька Цыпаев, что дома скоро у них не будет.

Поутру Алексей зашел поднимать сына на работу. А того и след простыл. Поругался отец, поворчал — загулялся, видно, Санька, зари не заметил, и пошел в артель один. Вернулся Саня домой к ужину уставший и довольный. Молчит, а у самого глаза хитрые.

— Нагулялся, паразит. Я нынче за тебя всю спину сломал. Выпороть бы, да перед людьми стыдно — лося такого розгами драть.

— Прости, бать, — придвинул к себе чашку со щами блудный сын.

Через день по деревне ходили комиссары в кожанках. Голосили бабы. Мимо двора в сторону города проезжали обозы, доверху груженные мешками с продовольствием.

Отец был чернее ночи, курил папиросы — одну за другой — на пороге в сенях. Мать сидела в уголке и вытирала набегающие слезы. Лишь один Санька был спокоен. Он смотрел в окно — вот она, Советская власть, во всей своей красе.

Раздался стук в дверь. Мать тихонько завыла в углу. Отец, перекрестившись, на подкосившихся ногах пошел впускать в свой дом беду.

— Комсомолец Александр Алексеевич Цыпаев здесь проживает? — В дверном проеме возникла фигура городского комиссара.

— Кто? — дрожащими губами прошамкал отец.

— Дед, глухой, что ли?! Комсомолец Цыпаев здесь живет?

— Здесь я, — вышел к незваному гостю Санька.

— Завтра в восемь комсомольское собрание. В городском исполкоме. — Комиссар развернулся и запрыгнул на телегу, поджидавшую его у дома. — Не опаздывай, у нас этого не любят.

Опомнился отец, застыла в недоумении мать. Санька сидел и улыбался по-детски, видно, сам не ожидал, что так гладко все пройдет.

— И как ты людям в глаза глядеть теперь будешь? — огорошила его мать. — Как к этим нехристям на сходку пойдешь?

Санька растерялся, и улыбка тут же сползла с лица.

— Угомонись, баба дура. Волос долог, да ум короток. Иль на Соловки лучше ехать? — заступился отец.

Примолкла баба. Пригорюнилась.

— Молодец, сын. От погибели нас всех спас.

— Бать, я так решил. Пусть лучше помру я от позора, чем отдам этот дом чужим. Нет у меня ничего в жизни его дороже. — Санька закурил.

— Ты еще и куришь, щенок? Ай! Какой ты теперь щенок — кури, махнул отец рукой. — Да не переживай шибко. Посудачат и бросят.

Так и случилось. Поговорили в деревне месяцок-другой, потом и смирились. Санька с отцом никому не отказывали в помощи: крышу починить, сарай какой построить за бесценок — после работы в артели помогали они деревенским. Раз в месяц Санька ездил в город на комсомольские собрания, сидел и отмалчивался. Простили Саньке и дом оставленный, и комсомол. Да потом эту историю как байку передавали из уст в уста, дивясь Санькиной смекалке. С тех пор Санька не выпускал изо рта папиросу.

Завидным женихом был Санька — и руки золотые, и голова на плечах. Вот только жениться он никак не хотел. И отец просил его остепениться, и мать мечтала перед смертью на внуков взглянуть. Понимала, что немного ей осталось жить. Но у Саньки в голове был ветер, и долго в его сердце никто не задерживался. К двадцати двум все парни на селе имели семью. А Саньке уж двадцать четыре! Мать с отцом потеряли всю надежду образумить сына.


Проснулась Катенька утром. До клети доносился ни с чем не сравнимый запах печеного хлеба. Вскочила, заторопилась. Утреннюю дойку проспала!

— Не спеши, подоила я Зореньку. В стадо отвела. Слышала я, как ты всю ночь в клети плакала. Ешь иди, да айда в поле.

— Мам, меня в субботу Гришка сватать придет.

— Спиридонов? А как же Санька Цыпаев? — подивилась мать.

— Нет больше Саньки. За Курочкиной Грушей он вторую неделю вьется. Туда ему и дорога, два сапога пара! — разревелась Катя.

— Эх, дочка. Подумай. С нелюбимым жить — век маяться.

— Подумала. Полюблю после. Все бабы так живут. Живы. В город уеду, подальше от него, от бабника проклятого, и не вспомню больше! На работу там устроюсь. Потом и вы с тятей ко мне переедете, — успокаивала себя Катенька, а сама ревела еще пуще.

— Ну, думай, дочка, думай, — вздохнула Саня.

— Нечего думать. Решила я, мам, — вытерла слезы Катенька. — Давай в субботу стол собирать. И платье надо подвенечное — в воскресенье ведь уж свадьба. Девичника у меня не будет — нынче понедельник. Да и не хочется мне.

— Да и некогда девичник делать — торопится твой Гришка, боится, как бы ты не передумала, знать.

По дороге в поле Саня с Катенькой обсуждали, кого из гостей звать да когда отца за платьем в город посылать. Когда пришли, уж весь колхоз знал, что Катеньку в субботу сватать придут. Нюрка постаралась.


— Открывайте! Нам сказали, что у вас овечка продажна! — барабанила в дверь Ванечкиных Ульяна субботним вечером.