Счастливая любовь — та может до конца

Спокойно догореть, дойти до пресыщенья,

Несчастные — верны: все чувства, ощущенья

Вне чувства одного теряют их сердца[13], —

вспомнились строчки Байрона. Его разум полностью разделяет точку зрения этого лорда — вечного страдальца, поэзию которого он открыл для себя совсем недавно. Но тот же разум и нашептывает лукаво: «Это придумали те, кого не любили. Себе в утешение. Любовь прекрасна. Нет на свете ничего прекраснее любви…»

С Москвой не было связи. Он сидел на лавочке под окном почты и глядел на землю у себя под ногами. Почему-то, когда он смотрел в небо, кружилась голова и тело словно проваливалось в глубокую трещину, разверзшуюся прямо под ним. Это было новое ощущение. Оно оказалось неприятным и тревожным.

Наконец связь наладилась. Телефонистка стукнула ему в окно, он взбежал по ступенькам и буквально вырвал из ее руки тяжелую черную трубку.

— Я вас совсем почти не слышу, — говорил в ней далекий мужской голос. — Говорите погромче.

— Это Толя из Плавней, — крикнул он во всю мощь легких. — Здравствуйте. Я бы хотел поговорить с… со своей сестрой Машей.

В трубке жужжало, гудело, свистело. Это были какие-то космические звуки, и по спине у Толи забегали мурашки. Наконец едва слышный человеческий голос ответил:

— Ее сейчас нет в Москве.

— А где, где она? — еще громче выкрикнул Толя в надежде заглушить этот насмешливый шепот космоса.

— Она в…

Раздались возбужденные голоса, космос внезапно умолк, и Толя отчетливо услышал истеричный Димин голос:

— Да что скрывать? Сбежала она. Осталась в Рио. Знаешь, есть такой город, где чуваки ходят в белых штанах и соломенных шляпах. Так вот, твоя Маша закрутила любовь с одним из этих пижонов и…

В трубке раздались рыдания, потом короткие гудки.

Толя медленно отдал ее смотревшей на него с нескрываемым любопытством телефонистке.

— Спасибо, — машинально сказал он и так же машинально вынул из кармана брюк скомканную трешку.

— Что-то случилось? — спросила девушка, давно догадавшаяся, что у этого странного парня живет в Москве зазноба, которую он почему-то называет сестрой.

— Да. — Толя покорно кивнул. — Она уехала. Наверное, навсегда. Что мне теперь делать, а?

Он смотрел на телефонистку глазами, полными мольбы, словно от ее ответа зависела его дальнейшая жизнь.

— Вернется, — сказала девушка, искренне сочувствуя Толе. — Навсегда не бывает ничего.

— Ты ошибаешься. Она уехала навсегда. Слышишь? На-все-гда. — Он схватил девушку за плечо и больно его стиснул. — Я не хочу без нее жить. Понимаешь? Нет, ты не можешь этого понять. Это никто не сможет понять. Потому что это мне в наказание. Господи, какой же ты жестокий, бессердечный, — твердил Толя, глядя в пространство за спиной испуганной телефонистки. — Мне и в голову прийти не могло, что ты сумеешь изобрести столь страшное наказание.

Он вдруг схватился обеими руками за голову и стал медленно оседать на пол.


Он никак не мог вспомнить, кто эта женщина. Она лежала рядом с ним под простыней, ее смолисто-черные кудри разметались по белизне подушки, щеки были мокры от слез. «Ты плачешь?» — хотелось спросить ему, но он не мог шевельнуть губами. Спать, так хочется спать. Он узнает обо всем потом, когда выспится.

Ян снова скользнул в ту щель, которая, как ему казалось, была под кроватью, и его взору открылась бирюзовая гладь моря. Волны плескались и журчали, покачивая его на своих мягких податливых спинах. Они заполнили собой все от горизонта до горизонта. Ни клочка суши вокруг, ни даже неба. Волны, волны, волны…

Он снова открыл глаза — открыл через силу, словно его кто-то заставил это сделать. Над ним стояла женщина со смолисто-черными волосами, которые почти закрывали ее голую грудь. Она плакала.

Ян протянул руку и коснулся ее плеча.

«Почему ты плачешь?» — мысленно спросил он.

«Ты не любишь меня», — ответила женщина, не размыкая губ.

«Кто ты?» — спросил он, тоже не шевеля губами.

«Неужели ты не помнишь меня? Я Лидия. Лидия».

«Красивое у тебя имя. Но я тебя не помню. Я ничего не помню. Я хочу спать…»

Женщина вдруг упала на колени и громко зарыдала, молотя кулаками по постели.

Ян смотрел на нее с любопытством. Что он должен сделать для того, чтобы эта женщина не плакала?

«Люби меня, — вдруг услышал он. — Люби, люби меня».

Но это сказала не она — она все так же продолжала плакать — слова сами вспыхивали в его мозгу. Внезапно разболелась голова.

«Я не знаю, что это такое. У меня болит голова…» — думал он.

Женщина подняла заплаканное лицо, протянула руку, коснулась ею лба. Боль прошла, и снова захотелось спать. Женщина вскочила, сдернула с него простыню и легла рядом, прижавшись горячим вздрагивающим телом. Потом она стала целовать его в губы, щеки, шею, живот. Он то и дело проваливался в эту бирюзовую щель под кроватью, но она каждый раз вытаскивала его оттуда, касаясь рукой его лба. От столь стремительной смены сна и яви закружилась голова и затошнило. Его вырвало прямо на подушку.

Наступил кромешный мрак.


Анджей, не отрываясь, смотрел на спящую Машу. Она лежала на широком надувном матраце под тентом, свернувшись калачиком, как маленький ребенок. Кто-то, очевидно, Франческо, прикрыл ее широкой махровой простыней — с северо-востока дул свежий ветер.

— Сэр, вам еще нельзя вставать, — сказал шепотом подошедший сзади Франческо и помог Анджею сесть в шезлонг.

— Все в порядке, кэп. Она что, осталась с нами?

— Да. Она сама так решила, как только увидела вас. Хорошая девушка, сэр. Таких на свете очень мало.

Анджей вздохнул и прикрыл глаза ладонью. Он все еще чувствовал ужасную слабость во всем теле.

— Сколько я провалялся? — спросил он у Франческо.

— Трое суток, сэр. Она от вас, можно сказать, не отходила. И ничего не ела. Я заставлял ее насильно пить сок.

— Что с ней теперь будет? — размышлял вслух Анджей. — Назад ей путь заказан.

Франческо смотрел на хозяина с нескрываемым удивлением. В его глазах Маша была идеальной возлюбленной. Той самой мечтой, о которой слагают песни и стихи. Если бы его любила такая девушка, он бы полностью отдался во власть любви.

— А зачем ей возвращаться? — недоуменно спросил он. — Она вас любит, сэр. И вы ее тоже — вы в бреду все время повторяли ее имя. Зачем же ей куда-то возвращаться?

Анджей опять вздохнул и погрузился в раздумья. Да, он на самом деле любил Машу. Ему показалось, будто он бредит, когда, открыв глаза, увидел ее подле себя. Правда, потом он снова бредил, и в бреду к нему приходила другая Маша. Наверное, из-за болезни в его голове все перемешалось — теперь ему стало казаться, будто эти женщины похожи.

Франческо удалился по своим делам, оставив Анджея наедине со спящей девушкой. Он был в полном недоумении. Он любил хозяина и был предан ему всей своей бесхитростной душой истинного моряка. Однако его потрясли до глубины души слова Анджея. Похоже, хозяин сожалеет о том, что девушка осталась. Не дай Бог она узнает об этом. Франческо стиснул кулаки. Судя по всему, она очень горда и независима. И, конечно же, ранима. Нет, он ни за что не позволит хозяину обидеть ее. Он встанет на ее защиту, хоть это и противоречит кодексу чести капитана, обязанного в открытом море во всем беспрекословно повиноваться владельцу судна. Но ведь существует еще кодекс чести человека, настоящего мужчины. Франческо, будучи истинным итальянцем, любовь и уважение к женщине впитал, что называется, с молоком матери. Его хозяин, кажется, поляк, то есть славянин. А это очень загадочная раса. Помнится, в Нью-Орлеане, где Франческо родился и вырос, жил по соседству один человек, жена которого была не то из России, не то еще откуда-то с Востока. Он ее чуть ли не на руках носил и все твердил, что славянки — лучшие женщины в мире, чего нельзя сказать о мужчинах-славянах. (Первый муж этой женщины был болгарином и, как говорили, часто ее бил.)

Хозяин перенес тяжелую болезнь, рассуждал сейчас Франческо, подточившую не только его тело, а и душу тоже, потому не стоит делать поспешных выводов. Возможно, все обойдется. Если же нет…

И Франческо еще крепче стиснул кулаки.

Между тем Маша открыла глаза и увидела сидевшего в шезлонге Анджея.

— Эндрю, — тихонько окликнула она. — Не спишь? — Он поднял веки, улыбнулся и попытался встать, но она, приподнявшись на локте, покачала головой и сказала: — Сиди. Я принесу тебе сока и чего-нибудь поесть. Ты такой худой и бледный.

— Для этого у нас есть стюард. — Анджей хлопнул в ладоши, и тут же появился кудрявый мальчишка-итальянец лет шестнадцати. — Апельсинового сока и немного джина. Ну и что-нибудь поесть.

Через пять минут стюард уже накрыл столик прямо под тентом, принес два тяжелых белых кресла. Маша почувствовала, что очень голодна, и с жадностью набросилась на жареную рыбу и салат. Анджей молча наблюдал за девушкой, потягивая апельсиновый сок, куда капнул немного джина.

— Ты красивая. И очень молодая, — вдруг сказал он. — Еще красивей, чем я представлял тебя все эти месяцы. Что ты могла найти во мне, жалком больном старике?

— Это что: исповедь или проповедь? — удивленно спросила Маша, в упор глядя на Анджея.

Он усмехнулся.

— Очевидно, и то, и другое. Не обращай на меня внимания. Дело в том, что я, похоже, себя разлюбил, вследствие чего больше не верю в собственные чары.

— Ты… ты все время разговаривал со мной в бреду. Я поняла, что ты любишь меня, — тихо сказала Маша.

— Да, я люблю тебя. Больше, чем ты думаешь, — неожиданно громко сказал Анджей и встал. — Я любил тебя каждый день, прожитый в разлуке, но я боялся даже думать о тебе.