— Нужно вызвать «скорую помощь», — сказал Лемешев. — Врачи знают, что делать в подобных случаях.

— Нет! — выкрикнула Маша. — Врачи ничего не знают. И потом здесь не работает телефон. Я бы давно позвонила домой, если бы работал телефон. Включите свет и погасите эти свечки. Она нарочно зажгла эти свечки, чтобы Ян спал.

Маша метнулась к выключателю, пусто щелкнувшему в темноте. Увидела в углу у зеркала большой деревянный торшер. Слава Богу, под ветхим абажуром вспыхнула яркая лампочка. В ее свете блеснули серебряные туфли на высоких каблуках и чешуйчато переливающееся длинное платье на стене.

— Мама… — вздохом вырвалось у Маши.

Лемешев накрыл миску с горящими фитилями какой-то тряпкой, и комната наполнилась чадом. Маша подскочила к кровати, схватила Ивана за плечи, со всей силы встряхнула.

— Сколько меня не было? — обернувшись, спросила она у Устиньи.

— Три дня, — ответил за Устинью Лемешев. — Я очень хорошо помню наш телефонный разговор с вашей мамой. Вы отсутствовали три дня.

— Боже мой, а мне показалось, прошла целая вечность. Хотя нет, это было как один миг. — Она снова стала трясти Ивана за плечи. — Ян, Ян, очнись. — И вдруг наклонилась и поцеловала в губы, испытав при этом странное волнение.

Веки Ивана быстро затрепетали.

— Травка кончилась, чувиха, — пробормотал он, широко раскрыл глаза и уставился на Машу. — Где ты была? Я думал, ты меня бросила. Не уходи…

Он зевнул и заснул крепким сном здорового человека.


Маша сидела на шкафу, обхватив руками коленки. Ван Гог стоял босой, в одних брюках возле шкафа и протягивал к ней руки.

— Иди сюда, цыпочка, иди к дяде. Он тебе сделает оч-чень приятно. Дядя умеет делать хорошим девочкам приятно. Дядя добрый и богатый. А ты маленькая дикарка.

— Дурак, — ответил ему сидевший неподалеку от Маши попугай. — Гога — дурак, курит табак, ходит в баню и шпокает Маню.

Ван Гог поднял с пола маленькую подушку и швырнул ею в попугая. Птица взвилась в воздух и приземлилась на макушку Машиного парика.

— Сам дурак. Ну-ка, слезь с насеста, иначе я тебя по стенке размажу.

Попугай взмахнул крыльями и поднялся в воздух, держа в когтях Машин парик.

— О, да ты, оказывается, русалка. Зачем прятать под дешевым париком такую красоту? Ну, не будь глупенькой — иди сюда.

Он встал на стул, и Маша отодвинулась к стенке.

— Не строй из себя целочку. Это сейчас не модно. Хорошая девочка должна отдать свое тело мальчику. Бутон превращается в розу, когда его смочат утренней росой. Раскрой для меня свой бутон, недотрога.

Ван Гог привстал на пальчики и попытался дотянуться до Маши. Стул качнулся и стал заваливаться вбок. Он уцепился за край шкафа, и тот рухнул с грохотом и звоном хрустальных осколков. Маша еще в полете успела схватиться за штору. Это смягчило приземление, но штора не выдержала ее тяжести и рухнула, погребя под кромешной тьмой и запахом пыли.

— Ха-ос, раз-ру-ше-ние, смерть, ха-ос, раз-ру-ше-ние, смерть! — кричал откуда-то сверху попугай.

Маша, выбравшись из-под шторы, видела, как Ван Гог встал, пиная ногами обломки шкафа, и, расправив окровавленную грудь, направился в тот угол, где затаилась она.

— Теперь ты не уйдешь от меня, маленькая баядерка! — рявкнул он. — Кровь за кровь.


Устинья всю ночь смотрела на спящего юношу и, невольно переместившись мыслями в далекие дни юности, узнавала и не узнавала в нем черты Анджея. Подчас ей вдруг начинало казаться, что он очень похож на Лемешева, хотя думать так, знала она, было чистейшим абсурдом. Под утро она тихо вышла на кухню и увидела чету Лемешевых, безмолвно сидевших друг против друга за столом.

— Спит? — спросила шепотом Амалия Альбертовна. — С ним все в порядке?

— С ним все в порядке, — ответила Устинья, присаживаясь на табуретку. — Несколько раз переворачивался с боку на бок. И пульс у него в норме.

— Маша говорит, его усыпила какая-то цыганка, ворвавшаяся в квартиру. Но это случилось трое суток назад. Что с ним произошло до этого? Если он жил весь этот месяц в Москве, почему не мог сообщить нам, что у него все в порядке? — рассуждал Лемешев. — Быть может, у него какие-то нарушения психики? Думаю, мы должны показать его хорошему специалисту и…

— Если он захочет, — сказала Устинья. — Мы не имеем права заставлять его силой.

— Но если он болен и…

— Надеюсь, все обойдется. Я смотрела на его лицо — у психически больных людей не бывает такого выражения лица, поверьте мне. Я, как-никак, в прошлом медик. Дайте ему прийти в себя и…

— Но как вы докажете, что он ваш сын? — спросила Амалия Альбертовна. — У вас есть соответствующие документы и…

— Я не собираюсь это доказывать, успокойтесь, — перебила ее Устинья. — Было бы в высшей степени глупо вырывать Яна из той среды, где он провел, можно сказать, всю жизнь. Быть может, я даже не стану говорить ему, что я…

— Нет, мы должны сказать ему все как есть, — возразил Лемешев. — Иван уже взрослый человек и сам обязан решать свою судьбу. Мы до сих пор не говорили ему о том, что он нам не родной сын только потому, что в этом не было никакой необходимости.

— Понимаю… — Устинья тяжко вздохнула. — Я плохая мать. Я должна была искать его, расспрашивать людей. А я вместо этого сидела сложа руки и ждала вести от… мужа.

— Он, кажется, еще ничего не знает, иначе бы… Он приезжал и забрал вашу дочь. Надеюсь, она ему все расскажет. Меня одно смущает… — Лемешев смотрел на свои небольшие короткопалые ладони, лежавшие на столе. — Иван почти не говорил по-русски, когда мы взяли его из приюта. Зато знал польский язык. Здесь явно какая-то неувязка — насколько мне известно вы, Марья Сергеевна, стопроцентно русская женщина, да и ваш муж…

— Это мой второй муж, — тихо сказала Устинья. — Отец Яна был чистокровным поляком. Моя мать тоже полька.

— Вот оно что… — задумчиво проговорил Лемешев. — А ваш первый муж жив?

— Он утонул. Много лет назад. Вскоре после войны.

— Извините за настойчивость, но у меня в связи с этим возникает еще один вопрос. — Лемешев прищурил глаза и внимательно посмотрел на Устинью. — Ваша дочь, как я понял, случайно увидела в окне Ивана. В многомиллионной с тысячами окон Москве она вдруг увидела его в одном из них. Вам не кажется это странным?

— Моя дочь живет поблизости. Она часто ходит этим переулком.

— Допустим. Но где хозяева этой квартиры? Что произошло с ними?

— Сама не знаю. И мне это очень не нравится, — едва слышно прошептала Устинья.


Иван проснулся и увидел женщину, сидевшую в старом кресле возле окна. Восходящее солнце резко высвечивало крупные правильные черты ее лица. Иван обвел ничего не понимающим взглядом комнату, непроизвольно повернул голову влево — там обычно лежала Маша, — увидел пустую подушку и громко простонал.

Устинья вскочила и бросилась к кровати.

— Что с тобой?

— Где она? Почему ее нет со мной? — спросил Иван.

— Кого, родной? Я сейчас позову твоих… родителей.

— Не надо. Позовите ее. Я хочу видеть ее.

— Но она… Ее нет дома.

— Она не вернулась с работы? Значит, с ней что-то случилось.

Иван резко вскочил и, схватившись за голову, громко вскрикнул.

— Что с тобой, мой хороший?

— Голова… — прошептал он, падая на подушку. — Очень болит голова. Дайте пожалуйста таблетку, и я пойду ее искать.

Устинья бросилась на кухню за водой — анальгин, слава Богу, оказался в кармане ее брюк. Лемешевых уже не было. «Ушли, наверное, — думала она, возвращаясь в спальню со стаканом воды. — Это хорошо, что они ушли…»

Иван проглотил три таблетки сразу и попросил еще воды. Подавая ему большую глиняную кружку, Устинья сказала, не удержавшись от вздоха:

— Вот ты, оказывается, какой. Большой, красивый… А я почему-то представляла тебя другим. Как я не догадалась тогда, когда Маша привезла тебя к нам на дачу, что ты…

— Так это были вы. А я еще подумал: откуда мне знакомо ваше лицо? Вот, оказывается, откуда. Но мне пора — она всегда возвращается ночью, а сейчас уже утро.

Морщась от боли, он попытался встать, но Устинья взяла его за руку и сказала:

— Никуда ты не пойдешь. Ее нет уже трое суток. Маша наверняка успела заявить в милицию.

— Маша — это ваша дочь? — поинтересовался Иван. — Но она… она напоминает мне… Нет, это бред какой-то…

— Маша ее дочь. Только, прошу тебя, не спрашивай больше ни о чем — я потом сама тебе все расскажу.

И Устинья разрыдалась.

Узнав об исчезновении Маши, Николай Петрович почему-то не очень испугался — не верилось ему, что с ней может что-то случиться. «Наверное, поругалась с этим шалопаем и сбежала от него, — думал он. — И правильно сделала. Больше будет ценить». Он и в мыслях не допускал, что Маша может бросить Диму навсегда. Ну, во-первых, до сих пор они жили как два голубка, а во-вторых… Этот второй довод Николай Петрович даже мысленно никогда не формулировал словами. Павловский представлял реальную опасность для всей его семьи, включая и его, Николая Петровича.

Теперь же, когда Маша благополучно объявилась, и он сломя голову бросился за ней среди ночи к знакомому дому, душу вдруг наполнила неосознанная тревога. И вот они сидят в его домашнем кабинете, и дочь рассказывает ему обо всем случившемся высоким дрожащим голосом, а он чувствует, как на голове начинают шевелиться волосы. Теперь даже Павловский не сможет помочь — та квартира стала настоящим эпицентром надвигающегося землетрясения, грозящего разрушить годами отлаженную жизнь его семейства.

— В милицию? — переспросил Николай Петрович. — Зачем же обращаться в милицию? По-моему, следует позвонить твоему свекру. Он знает, что нужно делать в подобных случаях.

— Я боюсь его, — прошептала Маша. — Он бы предпочел видеть маму мертвой. Скажи, а ты тоже?