На этот раз Шарлотта оказалась на самом виду, поскольку в этом дворце королева занимала покои, какие она и должна была занимать, — в самом центре. К тому же Людовик ввел этикет, призванный чуть ли не обожествлять Его королевское величество, и пять тысяч придворных и десять тысяч военных, отряженных охранять королевскую резиденцию, должны были неукоснительно его соблюдать. Глядя на огромную толпу, которая постоянно окружала короля, юная чтица сообразила, что задуманный мадам де Монтеспан план просто-напросто неосуществим, как бы той ни хотелось воспрепятствовать растущему влиянию ненавистной соперницы. Затерявшись среди разнаряженных в золото и бриллианты придворных, Шарлотта, даже в самом распрекрасном платье, сможет удержать королевский взгляд разве что на секунду. А парк Сен-Жермена, как бы он ни был хорош, не идет ни в какое сравнение с великолепным версальским парком, где мысль о приятном уединении вдвоем ранним утром просто не могла осуществиться. Здесь Шарлотта становилась одной из марионеток среди огромного числа кукол, занятых в нескончаемом театральном представлении...

Но времени огорчаться или досадовать у Шарлотты не было. Едва только королевский двор расположился в Версале, как придворных, едва опомнившихся после процессов против отравителей, сотрясла новая буря. Яростный гнев короля, какого никто никогда еще не видел, обрушился на сообщество миньонов, которое доставило столько мучительных минут герцогине Орлеанской.

За несколько месяцев до переселения в Версаль, когда Суд ревностных только-только прекратил свою работу, в Париже произошло несколько чудовищных преступлений. Четверо молодых господ, напившись до невменяемости, отправились в бордель на улице Урс, учинили там скандал и послали за молоденьким продавцом сладостей, довольно смазливым парнишкой, собираясь поиграть с ним в любимые игры. Когда тот отказался, они отрезали ему детородные органы и бросили умирать в луже крови. Виновниками преступления были герцог де ла Ферте, маркиз де Биран, шевалье де Кольбер, сын министра, и молодой д'Аржансон. Весь Париж содрогнулся от ужаса, узнав об этом злодеянии, и потребовал возмездия. Людовик, которому поутру доложили о свершившемся, вознамерился сурово наказать преступников, но, в конце концов, сжалился над семьями, которые молили его о милости, и ограничился тем, что лишил молодых людей придворных должностей и запретил появляться при дворе. Кольбер был единственным, кто сурово наказал своего сына, избив его до полусмерти...

Это случилось весной, а в начале лета еще одно преступление привлекло внимание короля к тем, кого называли приверженцами «итальянской моды». На этот раз король дал волю своему гневу, потому что ему стало ясно: речь идет не о случайности, — новое поветрие приобретает все больше сторонников. Это преступление тоже произошло в Париже. Многочисленная компания перепившихся дворян, из которых все до единого имели отношение ко двору, развлекались в весьма известном своей респектабельностью публичном доме. Молодые люди пожелали обращаться с девицами, как привыкли это делать с юнцами и мальчиками, но те отказали им в подобном удовольствии. Тогда они силой схватили самую красивую из тамошних девиц, привязали ее за руки и за ноги к колонкам кровати, вставили фитиль в запретное место и зажгли его... Сбежав от криков несчастной, они всю ночь бесчинствовали — били фонари, разоряли лавки, измывались над припозднившимися прохожими, пытались поджечь Малый мост, но не смогли, и тогда сожгли стоявшее возле него распятие.

Король публично вынес приговор, невзирая ни на знатность, ни на репутацию виновных, и в изгнание отправились принц де Тюренн, маркиз де Креки, Сен-Мор, Майи, ла Кайемот и — подумать только! — видам Лаона[81], один из Ларошфуко, и еще принц де ла Рош-сюр-Ион, брат принца Конти. Но ужас, негодование и отчаяние Людовика достигли предела, когда он узнал, что его собственный сын, юный граф де Вермандуа, рожденный от связи с Луизой де Лавальер, позволил увлечь себя в ловушку, расставленную шевалье де Марсаном, братом главного конюшего Франции, графа д'Арманьяка. Отец расспросил его сам, и мальчишка — ему исполнилось всего-навсего пятнадцать лет — рассказал все, что знал. Между прочим, и то, что де Марсан пытался посягнуть и на самого наследника-дофина, но тот не проявил к нему никакого интереса.

Справедливость требовала, чтобы де Марсан был сурово наказан, но из уважения к брату его не привлекли к ответу также, как и его племянника, графа де Бриона. Зато бедного маленького Вермандуа король прогнал со своих глаз, как зачумленного, и он остался один без всякого покровительства, поскольку его мать, как мы помним, ушла в монастырь и жила в Шайо, став настоятельницей кармелиток. Пожалела его, как всегда, великодушная герцогиня Орлеанская, взяв к себе на службу, но она не могла помешать ему завербоваться в армию, куда он отправился, несмотря на слабое здоровье, и на следующий год был убит под Куртре.

А в доме герцога Орлеанского миньоны вновь переживали тяжкие минуты страха и беспокойства. Не ждать ли им тоже грозной расправы? Зловещие предзнаменования не сулили ничего хорошего. Во время королевской охоты, на которую не приехал герцог Филипп, но в которой участвовал его любимчик, шевалье де Лоррен, его отозвал в сторону главный конюший и объявил ему, что «Его величество король приказывает шевалье не появляться больше на охотах, а при дворе — только в свите Его королевского высочества герцога Орлеанского, так как король самого его видеть не желает и присутствия его не потерпит».

Главный фаворит был не из тех, кто безмолвно подчиняется приказу. Он начал протестовать и добиваться «справедливости». Сначала он отправился к Лувуа, а затем — о, хитрейший из хитрых — стал жаловаться... мадам де Ментенон. Поговорил он с ней, по его словам, очень «крепко». И король сдался перед таким напором. Однако мстительный шевалье не остановился на достигнутом, он решил отомстить герцогине Елизавете, зная, что она не раз жаловалась на него. Вместе со своей неизменной союзницей, мадам де Грансей, он задумал интригу, которая должна была погубить ненавистную ему жену герцога Филиппа.

Среди свитских дворян, с которыми принцесса охотно шутила во время охотничьих скачек, был некий шевалье де Сен-Саенс. Мадам де Грансей обвинила несчастного в том, что тот по приказу герцогини не выказал ей должного уважения во время бала. Обвинение было смехотворным, нелепым, и никто даже не обратил на него внимания. Но король, без сомнения, понимавший в интригах куда больше своей невестки, предупредил ее, что очень скоро последует обвинение в том, что она «завела с этим кавалером шашни».

Герцогиня Елизавета сначала потеряла от негодования дар речи, потом, по своему обыкновению, вспылила и тут же все рассказала мужу, после чего они вместе весело над этим посмеялись. Не получив желанного результата, интриганы взялись за дело с другого конца и напали на Лидию де Теобон. Они обвинили ее в том, что она носила записки не только кавалеру де Сен-Саенсу, но и многим другим, не любимым герцогом Филиппом особам. А у герцога Филиппа давно был зуб на Лидию из-за графа де Беврона, капитана его гвардии и друга, которого она коварно «заманила в свои сети». Герцог Филипп охотно выслушал все наветы, пришел в ярость и тут же изгнал из своего дома недостойную, которая так сблизилась с его женой и стала ей верной подругой. Заодно разъяренный муж изгнал и ни в чем не повинную вдову маршала де Клерамбо и запретил жене даже писать обеим отлученным письма.

Раскаты гнева Лизелотты докатились и до Версаля. А в один прекрасный день в новый дворец приехала и она сама, чтобы просить у короля разрешения удалиться в аббатство де Мобюиссон под защиту и покровительство своей тети[82]. Говоря откровенно, герцогиня Елизавета была бы очень огорчена, если бы король согласился выполнить просьбу, главным ее желанием было привлечь внимание к происходящему. И ей это удалось. Ее царственный брат сделал внушение младшему, а тот, прекрасно понимая, как нелепа создавшаяся ситуация, согласился сменить гнев на милость. Король сам отвез в дом брата обиженную супругу, обратился к обоим с прочувствованной речью, которую завершил словами:

— Так обнимемся все втроем!

Шевалье де Лоррен, мадам де Грансей и д'Эффиа получили приказ явиться к оскорбленной принцессе и принести ей свои извинения, что и было сделано. Но хитроумный король не ограничился этим, и в знак примирения повелел супругам провести ночь вместе. И наблюдал лично, чтобы повеление его было исполнено!..

Глава 12

Безупречное преступление

Герцог Филипп помирился с герцогиней Елизаветой, хотя и ссора и примирение походили скорее на комедию. А настоящие комедии исправно разыгрывались в назначенные королем дни, и все придворные принимали участие в предписанных рескриптом развлечениях, хотя в воздухе витало что-то угрожающее и всем было неспокойно. Двор лихорадило, хотя и не так сильно, как во время процессов над отравителями. Что ни день, то обнаруживался новый «случай», и настроение у Его величества не улучшалось. Однажды утром он вслух высказал глубокое сожаление о том, что в его прекрасном королевстве столько приверженцев проклятой содомии. Скромная тень мадам де Ментенон, неустанно проповедующей добродетель и призывающей вернуться к первозданной чистоте, все отчетливее вырисовывалась рядом с «королем-солнцем».

В эти нелегкие времена Шарлотта с особым чувством благодарила судьбу, пославшую ей возможность жить подле королевы, которая сумела остаться на поле, поросшем бурьяном и сорняками, все той же непорочной белой лилией. А ее покои по-прежнему оставались островком тишины, благоухая ладаном, шоколадом и... чесноком. Им спасались от зловонных пузырей, которые время от времени лопались на поверхности небольшого прудика прямо под окнами Марии-Терезии. Но королева сохраняла полнейшую безмятежность благодаря ночным посещениям супруга, и ее доброе сердце призывало ее успокаивать тех, кому не дано было такого же спокойствия. Чаще других она виделась с графиней Елизаветой, потому что герцоги Орлеанские тоже жили в Версале — король пожелал окружить себя своей семьей в первые месяцы после переселения.