— Если у вас есть улики и доказательства, то передайте их мне.

— Они есть, но сейчас я ими не располагаю. Меня выставили за дверь так неожиданно, что у меня не было никакой возможности отправиться за ними и взять их с собой. Вам нужно самим съездить в Сен-Жермен и...

— Я прерву вас, глубокоуважаемая мадемуазель Леони. Я не имею права совершать обыски на основании полученного доноса.

— Но... Разве на протяжении этого года вы действовали иначе?

— Уточняю: в настоящее время я больше не имею такого права. Вот уже несколько часов, как работа нашего особого суда прервана и все аресты прекращены. Однако совершенно очевидно, что в случае, если я получаю неопровержимые доказательства... Скажите же мне, действительно ли у вас есть такие доказательства и что именно они собой представляют.

— Это пакет с порошком и записка от некоего Ванена, с которым, судя по всему, Мария-Жанна находилась в прекрасных отношениях. Каким образом Юберу давали этот порошок, я не знаю. У него не хватило времени мне об этом сказать.

Услышав имя Ванена, одного из главных обвиняемых, Альбан вздрогнул и многозначительно посмотрел на своего начальника.

— Откуда вы узнали о существовании пакета и записки?

— Я сидела у постели умирающего Юбера, когда у него началась агония. Вдруг он протянул мне руку. Я взяла ее, и тогда он шепотом, едва слышно, выдохнул: «Я умираю... от яда... доказательство... Клио... в моем кабинете... сбоку». Тут у него началась рвота с кровью, и я позвала на помощь...

— Клио? — недоуменно переспросил де ла Рейни.

— В рабочем кабинете, который служил Юберу и библиотекой, на деревянных панелях, разделяющих книжные шкафы, были изображения девяти муз. После его смерти я, воспользовавшись суетой, которой был охвачен весь дом, отправилась в кабинет и не без труда нашла за панелью с изображением Клио, музы истории, тайник Я читала записку, когда в кабинет вошла Мария-Жанна, и я едва успела все убрать обратно и сделать вид, будто вытираю пыль. Мне было сказано, чтобы я не смела больше входить в кабинет, и в самом деле больше такой возможности мне не представилось.

— Но если месье де Фонтенак знал, что умирает от яда, почему он позволил себя отравить, вот чего я не могу понять, — принялся вслух размышлять Альбан.

— Он был уже очень серьезно болен. После того, как он понял причину болезни, он какое-то время чувствовал себя лучше. Очевидно, стал осторожнее, но Мария-Жанна достала еще какое-то снадобье, и все закончилось очень быстро...

— Неужели он ни слова не сказал своей жене, которая подсыпала ему яд? Невероятно, — вздохнул де ла Рейни. — Вы можете найти этому объяснение? — обратился он к Леони.

— Нет. Иной раз очень трудно понять человеческое сердце. Юбер всегда был сложным человеком, и потом, как мне кажется, он очень любил Марию-Жанну. А может быть, у него уже не было сил, чтобы обвинить ее публично. Я, к сожалению, не могла больше проникнуть в эту комнату, потому что она стала любимой комнатой вдовы, и она там прочно обосновалась. Именно поэтому я хотела просить вас поехать со мной в Сен-Жермен и забрать находящуюся в доме улику. Мне совершенно неважно, что она будет знать, кто на нее донес.

— К несчастью, с сегодняшнего дня я больше не имею такого права. А почему вы не сообщили нам об этом раньше? Почему пришли только тогда, когда вас выгнали на улицу?

— Из-за Шарлотты, она ведь росла на моих руках, пока ее не отправили в монастырь. Если бы ее мать приговорили к смертной казни и отвели на эшафот, жизнь Шарлотты тоже была бы разрушена. Вы ведь знаете, как относятся к семьям преступников.

— Зная, какую судьбу эта женщина приготовила своей дочери, я не вижу особой разницы. А почему вы не рассказали о том, что знали мадам де Брекур? На протяжении многих лет она подозревала свою невестку в этом преступлении, я был в числе ее друзей, и...

— Ничего этого я не знала. И если я решилась поговорить с вами сейчас, то только потому, что теперь все знают, кто наказывает отравителей и колдунов. Но, конечно, главное, что Шарлотта теперь стала жить самостоятельно...

— Уж не считаете ли вы, что мы можем вам что-нибудь сообщить о ней? — сурово оборвал старушку Альбан. — И, может быть, со вчерашнего дня вы просто-напросто разыгрываете перед нами комедию, надеясь напасть на ее след?

— Неужели вы думаете, что для матери осталась тайной служба Шарлотты у мадам курфюрстины, известной своим оригинальным характером? Бесчестный ла Пивардьер сразу узнал ее, когда приехал в Фонтенбло на бракосочетание дочери герцога Филиппа с королем Испании. Он видела, как дочь Марии-Жанны уехала в Испанию в свите Ее величества. Я знаю и то, что Шарлотта уже вернулась оттуда и что она вновь на службе у герцогини Орлеанской в Пале-Рояле...

— А вы знаете, что этот самый ла Пивардьер пытался похитить Шарлотту в прошлом месяце, когда все они находились в Фонтенбло? — взорвался Альбан. — И чего вы, черт побери, все эти годы ждали, имея в запасе такое оружие? Чтобы они ее убили?

— Боже сохрани! Я привязана к своей дорогой девочке всем сердцем, хотя она вряд ли подозревает об этом. Все дело в том, что я долго и тяжело болела, став для мадам де Фонтенак обузой. Потом я узнала о гибели мадам де Брекур... Все, что за этим последовало, вам известно... Раз вы не имеете больше полномочий, то мне осталось только поблагодарить вас, месье де ла Рейни, за то, что вы меня выслушали. Мне очень жаль, что мои откровенные признания не могут привести к справедливым последствиям. А вас, месье Делаланд, я благодарю за то, что вы приютили меня на эту ночь.

Поблагодарив обоих мужчин с большим достоинством, она надела на голову чепец, который сняла, опасаясь, как бы он не запылился, накинула на плечи накидку, которая служила ей плащом, и взяла небольшой дорожный мешок, который так и стоял в углу возле двери.

— Куда вы теперь? — спросил де ла Рейни.

— Туда, где должна была быть уже вчера. В церковь Святого Павла, она находится совсем неподалеку отсюда. А там мне укажут монастырь, где принимают девушек знатного происхождения, но без единого су приданого...

Альбан расхохотался так громко, что мадемуазель Леони вынуждена была замолчать. Бросив на него оскорбленный взгляд, она сказала:

— Благодарность, которую я к вам испытываю, не дает вам права потешаться надо мной, молодой человек!

— Простите меня великодушно! У меня и в мыслях не было смеяться над вами, но со вчерашнего дня, когда мы с вами познакомились, мне показалось, что вы любите монастыри не больше, чем Ш... мадемуазель де Фонтенак. Иными словами, пусть меня повесят, если вы чувствуете призвание к монашеской жизни!

— Не только призвание подвигает женщин на монашескую жизнь. У них могут быть другие не менее веские основания.

— Основания, которые были бы насилием и деспотизмом для вашей маленькой родственницы и разумной мерой для вас?

Брови де ла Рейни поднялись чуть ли не до каштановых завитков его парика, и он заговорил, прервав начавшийся спор.

— Мой разговор с мадемуазель Леони закончен, и с вашего позволения, я оставлю вас, не мешая продолжать беседу. Мне пора уже быть в Арсенале, так как предстоит отправить судей на каникулы. Ты найдешь меня в Шатле, Альбан. Я там буду около пяти. До свидания, мадемуазель. Ах да! Чуть не забыл! Альбан! Пожалуйста, проводи меня до кареты.

Де ла Рейни взял Альбана под руку, и, когда они вышли в коридор, он вполголоса произнес:

— Если ты нуждаешься в деньгах, без всякого стеснения обращайся ко мне, я охотно тебе помогу. Мадемуазель Леони может оказаться нам очень полезной. Нам бы не помешало еще раз побеседовать с ней с глазу на глаз. Почему бы тебе не выдать ее за свою кузину из провинции? Ведь примерно на тех же основаниях она жила в семействе де Фонтенак

Делаланд рассмеялся:

— Не беспокойтесь. Я тоже очень хочу, чтобы она поселилась у меня. А что касается денег, то дядюшка Состен — упокой, Господь, его душу — оказался куда богаче, чем считала его родня.

Де ла Рейни уехал, а Альбан вернулся к мадемуазель Леони и сообщил ей, что будет рад видеть ее и дальше под крышей своего дома. К его удивлению, мадемуазель проявила необычайную чувствительность, неожиданную для такой стойкой и решительной женщины.

— Вы очень добры, — сказал она, вытирая скатившуюся по щеке слезу, — но я не могу принять вашего предложения.

— Почему, скажите, пожалуйста?

— Я не хочу быть вам в тягость. Вчера я согласилась на ваше гостеприимство, так как не знала, где мне переночевать. Признаюсь, к постоялым дворам я не привыкла. Но сегодня... Месье де Фонтенак втайне от жены выделил мне некоторую, совсем небольшую, сумму. Благодаря этим деньгам я все-таки рассчитываю получить место в достойном монастыре.

— Вы снова о монастыре? Что за мания! Но если вы располагаете деньгами для монастыря, то почему вы пешком пришли в Париж из Сен-Жермена?

— Я сказала, что располагаю некоторой суммой, я не говорила, что сижу на мешках с золотом. Я надеюсь, что мне осталось жить всего несколько лет, и если я буду жить очень экономно...

— Так почему бы вам не жить очень экономно в этом доме? Я бываю здесь не так уж часто, большую часть недели провожу в разъездах. Хозяйство у меня ведет симпатичная женщина, которая живет по соседству и приходит три раза в неделю, чтобы навести в доме порядок. Я вас с ней немедленно познакомлю, если только вы окажете мне честь и назоветесь моей кузиной, приехавшей из...

— Трегье! Я приехала из Трегье... И вы мне кажетесь весьма достойным кузеном, — прибавила она, сделав изящный реверанс, и вдруг улыбнулась широкой счастливой улыбкой.

— Ну, слава Богу, — обрадовался Альбан. — Я сразу понял, что мы с вами найдем общий язык. Обычно я перекусываю по дороге в харчевнях. Дорог у меня много, харчевен тоже. Что? Вас что-то не устраивает?