— Странно, — задумалась мама. — Если у мужчины сердце к женщине не лежит, то какая тут любовь?

— Все может быть, — ответила Марина. — Например, расчет. Говорят, что некоторые женятся на красивых женщинах только лишь из-за престижа.

— Ну что ты, — отмахнулась мама. — Может, где-нибудь в Америках без любви обходятся, а у нас — совсем другое дело: брак по расчету — пережиток, никто не заставит женщину выйти замуж насильно.

— А если она сама любит того, который ее не любит? — спросила Марина. — Но, допустим, он как честный человек обязан на ней жениться…

— В том смысле, что она от него забеременела? — уточнила мама.

— Ой, Лиля! — рассмеялась Марина. — Мы такие пьяные, целую бутылку вина выпили и оттого всякие глупости сейчас говорим…

— И ничего не глупости, — воспротивилась мама. — Если хочешь знать, то пока я Пашку под сердцем носить не стала, мой-то и не думал предлагать руку. А как узнал, то, знаешь, особой его радости я не почувствовала: он, оказывается, собирался еще в институт поступать учиться, мало ему техникума, видишь ли. Но все же не сказал, что ребенок помехой будет — мы расписались, муж за двоих работал, старался, заочно в институт поступил. Тяжеловато, конечно, ему пришлось: с утра до ночи вкалывал, потом — помогал Пашкины пеленки-распашонки горячим утюгом гладить, чтоб никаких микробов на них не осталось, за полночь над учебниками сидел, зубрил всякую премудрость. Я тоже ему помогала: набело переписывала его рефераты и контрольные работы. Ничего, все осилили. Муж теперь у меня ученый. Не то, что я. Но я из-за Пашки учиться дальше не пошла.

— Лиля, все говорят, что вы — хорошая медсестра, — заметила Марина. — Может, это и есть ваше призвание.

— А я хотела врачом стать, — вздохнула мама. — Но получилось так, как получилось. После медучилища приехала сюда по распределению, думала: год-другой отработаю, а там в мединститут документы подам. А тут на мою бедную головушку свалилась любовь в виде молодого специалиста, — мама засмеялась. — Ну, ты понимаешь, Марина, что в таких случаях бывает: закружилась головушка-то, я сама не своя, только стоит о Василии подумать — сердце птичкой в груди бьется, он для меня — все на свете, и лучше его никого нет. До сих пор, Марина.

— Счастливая вы, Лиля, — покачала головой Марина. — У вас с Василием полная взаимность. А вот я саму себя никак не пойму. Сначала мне кажется, что люблю человека, а потом оказывается, что это и не любовь вовсе, а только кажется. Мираж какой-то. Выдумка. Потребность в чувствах, но не сами чувства.

— Мудрено ты говоришь, — голос у мамы стал напряженным; он у нее бывает таким, когда она чего-то не понимает или думает, что ее разыгрывают. — Что значит — потребность в чувствах?

— А давайте еще выпьем, — предложила Марина. — Посмотрите, мы с вами даже и половину бутылки еще не осилили. Выпьем, и я что-то расскажу.

Я слышал, как горлышко бутылки звякнуло о бокал, полилась струйка вина, потом тихонько звякнул другой бокал. Женщины молчали. Мне казалось, что сейчас они произнесут какой-нибудь тост — так вроде бы полагается у взрослых, но молчание у них затянулось. Наконец, Марина предложила:

— Ну, Лиля, каждый — за свое! Прозит!

Что значит «прозит», я тоже не знал. Но решил, что слово обозначает, видимо, что-то типа «ну, будем!» — так обычно мужики говорили, когда выпивали за игрой в домино.

— Ага, — отозвалась мама. — Будем!

Они выпили, помолчали. Наверное, закусывали: застучали вилки о тарелки, что-то мягко упало на пол, — скорее всего, кусочек хлеба. Мама засмеялась:

— Ну, всегда так: не поваляешь — не съешь.

Марина молчала. Наверное, она улыбнулась маме в ответ. Она, если не знала, что сказать, всегда улыбалась — как-то беспомощно, стесняясь.

— Готова? — спросила мама. — Ты мне хотела что-то рассказать.

— Потребность в чувствах есть у каждого, — начала Марина. — Только не каждый способен отличить их от самого чувства. Вот нам с детства внушают, что без любви прожить нельзя? Мол, любовь — то, что движет солнце и светила, как сказал какой-то великий поэт, кажется, Данте…

— Он самый, — подтвердила мама. — Василий мне декламировал его стихи. Хорошие! Мне нравятся.

— Девчонкой я только и слышала о том, что самое лучшее на свете — любовь, — продолжала Марина. — Родители мне всякие книжки подсовывали: «Алые паруса», например, или «Первую любовь» Тургенева, заставляли «Пер Гюнта» слушать, восхищались Пенелопой из «Одиссеи»: вот, мол, какова сила любви — дождалась своего любимого мужа, не согласилась выходить замуж, верность ему сохранила…

— А что ж в том плохого?

— Да, может, и нет ничего плохого, — Марина рассмеялась по-русалочьи заливисто. — Только, знаете, Лиля, я вдруг представила: Пер Гюнт прошел огонь, воды и медные трубы, женщин он имел не сосчитать, а дома его ждала дурочка, которая за это время состарилась, — и что же? Вот счастье-то, принять мужчину, который свои лучшие годы провел не с ней. А тот же Одиссей? Можно подумать, что он хранил верность бедной Пенелопе, которая без него взвалила на плечи все тяготы и беды жизни. Она, конечно, дождалась его. Ну, сами, Лиля, подумайте: Пенелопа за годы его отсутствия из красавицы тоже превратилась в стареющую женщину. Лучшие годы позади, у нее, скорее всего, уже климакс, извините — какая тут любовь?

— Любви все возрасты покорны, — усмехнулась мама. — Мужчины так уж устроены, что не всегда приходят к своей женщине сразу. Они не любят прямые дороги, вечно их заносит на обходные тропинки…

— Да вы философ, Лиля, — кивнула Марина. — Вот и я подумала почти о том же самом. Но у меня возник совсем простенький вопрос: почему мужчинам разрешается многое, а женщинам — нет? Несправедливость какая-то. И почему я должна радоваться, что какой-то прыщавый юнец соизволил обратить на меня свое благосклонное внимание? Может, я поступила по-дурацки, но, знаете, когда одноклассник — его звали Миша — начал мне писать всякие записочки, я его высмеяла. Взяла и прочитала всему классу на переменке его стихи, посвященные мне: «О, юная богиня, ты лучше всех на свете — это понимают даже дети…». Ну, и все в том же духе. Нескладушки такие. Может, и от души он писал, но — банально. А мне казалось, что в любви никакой банальности не бывает. Она уникальна и неповторима.

— Зачем же ты так его опозорила? — спросила мама. — Он ведь тебе открылся, и он не предполагал, что ты высмеешь его таким образом. Лучше бы уже сказала, что он тебе не нравится, и все.

— А я говорила, и не раз, — Марина вздохнула. — Мишка ничего не захотел понимать. Знаете, что он мне заявил: «Все равно ты будешь моей!». Ах, так?! Он меня рассердил: что я, вещь какая-нибудь, чтобы быть чьей-то? Но Мишка считался, что называется, первым парнем: девчонки просто с ума по нему сходили — он и спортсмен, и отличник, и ростом выше всех других пацанов, и усы у него уже в восьмом классе пробились, и, как говорили, к десятому классу он перепортил нескольких своих воздыхательниц, представляете?

— Ой, не знаю! — голос у мамы стал испуганным. — Я бы без оглядки от такого парня убежала! Что ты, у нас учился в классе один такой хулиган, из плохой семьи. Приличные девчонки старались с ним вообще не говорить.

— А Миша — из приличной семьи, — засмеялась Марина. — Просто он обладал ранней гиперсексуальностью…

— Что? — не поняла мама.

— Ах, да! Вы же, наверное, Нойберта не читали, — произнесла Марина. — Я говорю о пока единственной официально изданной в Советском Союзе книге, рассказывающей об интимных отношениях мужчины и женщины. Но, говорят, ее в библиотеках все равно нет. А я нашла ее у папы в кабинете и, конечно, прочитала. Мне стало ясно, что некоторые мальчики слишком рано созревают в физиологическом плане — им нужна женщина для разрядки, только и всего. Но им кажется, что это любовь. Так что я прекрасно понимала, почему Мишка на меня внимание обратил.

— Может, у него все-таки любовь была? Не все же у мужчин только в физиологию упирается.

— Может, — согласилась Марина. — Скорее всего! Знаете, он так смотрел на меня, — она выделила слово «так». — Мне даже жутко становилось: его глаза странно светлели и, казалось, никого, кроме меня, не видели. Ясные, светлые глаза, а зрачки — черные, и в глубине их полыхает огонь. Нет, даже не огонь, а как бы объяснить? — Марина помолчала и, волнуясь, продолжила. — Как отблески далекого костра. Будто внутри него горело пламя, отражаясь в зрачках.

— Любил он тебя, — категорично подтвердила мама. — Такой взгляд о многом говорит…

Я услышал, как со стола упал бокал: он глухо ударился о пол и, видимо, подскочил, потому что снова послышался удар — и тут же зазвенели осколки стекла, весело рассыпаясь по половицам.

— Ох! — воскликнула Марина. — Боже мой!

— Ничего, — успокаивала ее мама. — Посуда бьется — жди удач. Не расстраивайся! У нас фужеры не последние. Подумаешь, разбился. Ну и черт с ним!

— Это Мишка о себе напомнил, — вдруг проронила Марина, и голос ее стал напряженным, каким-то чужим и непривычным. — Иногда мне кажется, что он где-то рядом, не хочет отпустить меня.

— А вообще, где он сейчас по жизни? — спросила мама.

— Его больше нет, — Марина говорила медленно, будто каждое слово давалось ей с трудом. — Во всем я виновата. Лиля, не смотрите на меня так. Я не с ума сошла. Да, я виновата. Он из-за меня погиб.

— Да как же так?

— Глупо все получилось, — у Марины, наверное, перехватило горло: голос звучал тихо, с натугой. — Одноклассница пригласила меня на день рождения, туда и Миша пришел. Веселились, пели песни, забавлялись всякими играми, танцевали под проигрыватель. Поставили, как сейчас помню, пластинку «Тихо солнце с морем прощалось…». Миша ко мне подошел: «Приглашаю!» А я: «Не танцую!» Тут другой парень ко мне подскочил, и — последняя дура! — я изобразила на лице эдакую холодную усмешку, обняла партнера за шею и… В общем, показала, что умею танцевать страстное танго. Когда музыка отзвучала, Мишка снова поставил ту же самую пластинку и, бледный, решительно опять подошел: «Теперь со мной потанцуешь?». Я — ни в какую не соглашаюсь. Тогда, знаете, что он сделал? Забрался на подоконник, свесил ноги и говорит: «Не веришь, что люблю? Хочешь — докажу?» Я рассмеялась: «Что? С девятого этажа спрыгнешь, что ли? Прыгай! Мне все равно». А он посмотрел на меня — словами его взгляд не передать: с отчаянием, ненавистью, обожанием, и сказал: «Измучила ты меня. Если я тебе не нужен, то и я сам себе не нужен. Танцуй дальше!». И прыгнул…