То, что в комнате Марины присутствовал Иван и они вместе слушали песню Эдит Пиаф, а, может быть, даже занимались тем, чем наедине занимаются мужчина и женщина, меня потрясло. А как же Володя? Он ведь любит Марину! И страдает. Каждому видно и понятно: он из-за нее места себе не находит. А она — с Иваном. Да у него ведь жена есть! Зачем ему еще Марина? И зачем он ей? Хмурый, неразговорчивый, а если заговорит, то мат-перемат через каждое слово. Правда, он так только в мужской компании себя ведет, например за игрой в домино. А при женщинах сразу культурным становился: «Простите — извините — пожалуйста…».

Дядя Володя так никогда не притворялся. Он всегда оставался самим собой — веселым, сильным, замечательным. И у него столько талантов! Например, талант ремонтировать мебель. Она у нас постоянно разваливалась: то крышка у комода повиснет на одной петле, то стул вдруг колченогим сделается, но хуже всего, когда рассыхается платяной шкаф: длинная палка-вешалка выскакивала из пазов, и плечики с навешанной на них одеждой грудой вываливались наружу; полочки с полотенцами и бельем тоже срывались с хлипких втулок. Что только папа ни делал, а шкаф до конца починить не мог. Новый же нам не светил: в сельпо за мебелью стояла очередь по списку, и родители подсчитали, что первыми в ней они станут чуть ли не к своей пенсии.

Дядя Володя, узнав об их проблеме, весело присвистнул и попросил у отца инструменты. «Да ну! — отмахнулся папа. — Эту рухлядь даже старик Хоттабыч не отремонтирует!» — «Давай-давай, — настырно подталкивал его Володя. — Где тут у тебя стамеска, еще ножовка понадобится. А столярный клей есть?».

В общем, они с отцом, считай, весь день проколдовали над нашей старой мебелью. — И все-таки отремонтировали! Причем папа больше на посылках у Володи был: «Принеси то, дай это, подержи тут…».

А еще дядя Володя обладал талантом поднимать настроение. Увидит, что сижу бука-букой и обязательно подойдет, что-нибудь веселое расскажет или просто подмигнет, а то, бывает, сядет рядом и спросит: «Что, сам себя не понимаешь? Это, брат, со всеми бывает. Особенно в твоем возрасте. Тут главное — ни на кого не обижаться. Вот я, помню, со своей матерью как схвачусь: она мне слово — я ей два, и все мне казалось, что отсталая она, ничего не понимает, вредная… А теперь мне стыдно. Это я был вредный. А вредным был, потому что хотелось поскорее стать взрослым и чтобы со мной считались. Но это я уже потом понял…»

Конечно, он говорил как взрослый. Но взрослый, который помнил себя подростком. Отец тоже помнил. Он вообще у меня замечательный: с ним можно обо всем на свете говорить, а то и вообще без всяких слов обойтись — просто рядом посидеть, помолчать, как-то спокойнее на душе делается, косматость настроения будто ласковая рука пригладит, теплее станет… Но все-таки отец то ли стеснялся, то ли не считал нужным рассказывать о себе. И еще он всегда поддерживал маму, даже если она бывала не права. Он считал, что родители должны иметь единое мнение. А дядя Володя ни с кем не держал совет — только с собой.

А то, что он военный, разве не замечательно? Аккуратная форма, франтоватая фуражка, начищенные до зеркального блеска сапоги — класс! Пацаны завидовали мне: ни у кого из них не было такого знакомого. Впрочем, разве он просто знакомый? Мне хотелось, чтобы он стал моим старшим другом. Но дяде Володе, кажется, нужна только Марина. Он и к отцу ходил в гости, как я теперь понимаю, исключительно из-за нее.

А Марина променяла его на Ивана. Ее поведение никак не укладывалось в моей голове. Но, может, я плохо о ней думаю? А что, если они всего-навсего друзья, как я с Зойкой, к примеру? Мишка черт знает что о нас думает, а мы даже и не целовались ни разу. Да и с чего бы вдруг с Зойкой-то целоваться? Она, оказывается, симпатичная девчонка. Я раньше даже и не замечал. Но чтобы целоваться? Да ну! Может, и у Марины с Иваном ничего такого нет? А я уж подумал… Нет, не скажу, что я подумал.

Шум дождя убаюкивал, и я заснул довольно быстро. Приснился мне сон, в котором сначала сверкали лишь яркие мохнатые звезды, похожие на те, что вешают на новогодние елки. Правда, они были вроде как живые и настоящие, меж ними бродила круглолицая Луна, проносились хвостатые кометы, рассыпались блистающими искрами метеориты. Я плыл в теплом пространстве, трогал светила руками, весело уворачивался от летящих навстречу алмазных астероидов. На одном из них сидела принцесса. Астероид был маленьким, может, чуть побольше надувного резинового шара, с которым маленькие дети учатся плавать.

Принцесса сидела на нем верхом, обхватив его ногами. Серебристый шлейф платья развевался, как сказочный флаг, таинственно мерцали жемчуга и каменья на груди, нестерпимо сверкала на голове золотая корона. Принцесса сидела ко мне вполоборота, и я не сразу разглядел ее лицо. Мне казалось, что оно должно быть самым прекрасным на свете. А когда принцесса наконец-то обернулась, чтобы посмотреть на меня, я увидел лицо Оли.

Она удивленно смотрела мне прямо в глаза, и ее взгляд, казалось, проник в меня глубоко-глубоко, прошел сквозь сердце и замер под ним сверкающим холодным лучом. Меня ожгло, как лед ожигает разгоряченную кожу. И в тот же миг я проснулся.

Сердце билось, как рыбка на крючке. Лоб покрылся испариной, а горло, как мне показалось, легонько сжимает мягкая лапка, теплая и такая ощутимая, что я решил ее потрогать, но на шее ничего не обнаружил — нащупал лишь упруго пульсирующую жилку.

Еще совсем недавно я верил в то, что сны насылает Оле-Лукойе. И если мне снилось что-нибудь плохое, тревожное, то я думал, что в чем-то за день провинился — сказочный старичок о моем проступке узнал, вот в наказание и крутит надо мной зонтик с мрачными видениями. Я просыпался и, чуть не плача, долго лежал с закрытыми глазами, боясь посмотреть в темноту комнаты. Мне чудилось, что где-то рядом притаился другой Оле-Лукойе.

О нем почти никто не знал. И я бы тоже не узнал, если бы однажды не залез в большой фанерный чемодан, стоявший под родительской кроватью. Мне строго-настрого запретили его даже открывать, но в тот день я остался дома один, от скуки захотел вырезать из бумаги несколько фигурок, и мне понадобились ножницы. Те, которые мне купили для уроков труда, куда-то запропастились. И тут я вспомнил, что мама держит в чемодане большие ножницы в кожаном футляре. Они достались ей от бабки-портнихи.

Мама называла их торжественно — семейная реликвия, и даже сама пользовалась ими лишь в исключительных случаях: когда кроила себе юбку или, допустим, перешивала папины брюки для меня. Она такая рукодельница у нас!

Я приоткрыл крышку чемодана и запустил под нее руку, пытаясь нащупать ножницы в какой-то мягкой рухляди, среди коробочек, клубков шерсти, катушек ниток и других предметов. Так и наткнулся на гладкий, приятный на ощупь квадрат. На его поверхности прощупывались какие-то выпуклости, похожие на буквы. Что же тут такое? Забыв о родительском наставлении, я ухватил предмет и вытянул его на свет божий.

В руках у меня оказался большой книжный том. Выпуклые, разноцветные буквы составляли название: «Сказки, рассказанные детям». Под ним шла витиеватая строка — Ханс Кристиан Андерсен. Я уже читал его истории, и они мне очень нравились. В школьной библиотеке на сказки Андерсена всегда стояла очередь, его книги прошли через столько рук, что их листы разлохматились от постоянного перелистывания наслюнявленными пальцами, а первоначальные иллюстрации уже трудно просматривались из-за бесчисленных дорисовок доморощенных любителей живописи.

Вытащенный мной из чемодана том, большой и тяжелый, был чистеньким, разве что чуть-чуть потерт. Я открыл его наугад и увидел на черно-белом рисунке всадника, который скакал во весь опор. Он прижимал к себе детей — мальчика и девочку, за его спиной сидел бородатый старик, но всадник протягивал длинную руку еще и к девушке, которая шествовала впереди него. Мало ему, видно, попутчиков — он хотел еще и девицу-красавицу посадить на лошадиный круп.

Кто это?

Взгляд скользнул по тексту:

«Оле-Лукойе приподнял Яльмара, поднес его к окну и сказал:

— Сейчас увидишь моего брата, другого Оле-Лукойе. Люди зовут его также Смертью. Видишь, он вовсе не такой страшный, каким рисуют его на картинках! Кафтан на нем весь вышит серебром, что твой гусарский мундир, за плечами развевается черный бархатный плащ! Гляди, как он скачет!

И Яльмар увидел, как мчался во весь опор другой Оле-Лукойе и сажал к себе на лошадь и старых, и малых.

Одних он сажал перед собою, других позади; но сначала всегда спрашивал:

— Какие у тебя отметки по поведению?

— Хорошие! — отвечали все.

— Покажи-ка! — говорил он.

Приходилось показывать; и вот тех, у кого были отличные или хорошие отметки, он сажал впереди себя и рассказывал им чудную сказку, а тех, у кого были посредственные или плохие, — позади себя, и эти должны были слушать страшную сказку.

Они тряслись от страха, плакали и хотели спрыгнуть с лошади, да не могли — сразу прирастали к седлу».

История оказалась совсем другая! В школьной книжке Оле-Лукойе присутствовал один, и ни о каком брате даже не вспоминал — добродушный, милый волшебник, навевающий чудесные сновидения. А тут — такая страшная история. Подумать только, у него есть брат, имя которому Смерть! И он тоже рассказывает сказки, каждому — такую, какую заслужил. И бедные дети с плохими оценками прирастали от страха к седлу. Разве не ужасно: сказка бывает злая!

Меня потрясло, что у Оле-Лукойе есть двойник. Я слишком долго верил в то, что сон наступает из-за сладкого молока, которым волшебник брызгает в глаза: они слипаются, и нет мочи поднять вмиг отяжелевшие веки, и вот уже некто добрый начинает нашептывать головокружительную историю… Но может прийти и тот, другой, кто проверяет твои оценки, и ты можешь ему не понравиться и оказаться позади него. А что, если он захочет унести седока в мир теней? Ведь имя ему — Смерть!