Ольга Аркадьевна развернула ее и увела с собой. Жила она на другом конце города, и от конечной остановки троллейбуса надо было еще довольно долго тащиться пешком. Шли они медленно, с остановками и разговорами. Разговаривала, впрочем, одна Ольга Аркадьевна. Вика помалкивала – ей было чудовищно стыдно. Она поняла, что последнее время не жила, а копошилась в какой-то мерзкой яме с грязью, и вот Ольга Аркадьевна вытащила ее оттуда за шкирку, как котенка, вляпавшегося в дерьмо. И оказалось – жизнь продолжается: цветут вишни, жужжат пчелы, светит солнце – прямо перед ними бежала трясогузка, покачивая хвостиком. Отбегала и ждала, пока они подойдут, а потом опять семенила дальше.

Дом, куда ее привела Ольга Аркадьевна, был большой – с балкончиками и даже какими-то башенками. На веранде – разноцветные стекла ромбиками, от которых падали красные, синие и зеленые блики. Они долго пили чай со вкусными ватрушками, и Вика все больше приходила в себя.

– Я… я так пыталась забыться, – наконец смогла она выговорить.

– А что, есть от чего забываться?

– Да.

– И как, получилось?

– Не очень…

Ольга Аркадьевна видела, что с девочкой беда, но Вика не шла на откровенность. И Ольга Аркадьевна отступилась. Вечером пришел Марк, и Вике стало совсем плохо. Ольга Аркадьевна уговаривала ее остаться на ужин, и она так перепугалась, что Марк, засмеявшись, сказал:

– Оставь ее, мама! Не видишь – она стесняется.

Увидев Вику, Марк ужаснулся: от той первокурсницы, что так по-детски таращилась на него в училище, не осталось ничего, а в черные, полные отчаяния глаза и вовсе было страшно смотреть. Вся серая и какая-то неопрятная – круги под глазами, ногти обкусанные, а волосы тусклые, словно давно не мытые. Беспризорница. Но коленка, выглядывавшая из модной прорехи на джинсах, была розовой и круглой, а когда Марк, провожая, пошел за ней следом к калитке, то увидел сквозь другую прореху полоску белой нежной кожи на бедре и отвел глаза.

Марк набрал ей большой букет нарциссов, которые росли как трава и заполонили весь сад, и Вика, не чуя под собою ног, убежала на троллейбус. Полночи Вика сидела на кровати – думала, мечтала и смотрела на собранные Шохиным нарциссы – свет фонаря из окна как раз попадал на вазу. А утром начала новую жизнь. Вика сдала сессию – не так хорошо, как всегда, но вполне прилично, учитывая поздний старт. И, купив фотоаппарат, на все лето уехала путешествовать. Две недели прожила в Москве и месяц в Питере, обойдя все музеи. В Эрмитаже она провела неделю – садилась прямо на пол и сидела часами, разглядывая понравившуюся картину. Перед маленькой «Мадонной Литтой» Леонардо Вика расплакалась. Господи, она существует на самом деле!

Ей казалось, что искусство – натюрморты Снейдерса и пейзажи Коро, пышные телеса красавиц Рубенса и кривоногие сеятели Ван Гога; женщины Модильяни с длинными шеями и осколками синего неба в глазах; прекрасные мужчины Ван Дейка в плоеных воротниках; все эти малахитовые вазы, рыцари в доспехах, кареты, золотые скифские браслеты, наборные мозаики и выцветшие гобелены – все это великолепие льется, как благородное вино, в ее больную душу, и черная дыра, которая там было образовалась, постепенно зарастает.

Вика совершенно опьянела от обилия прекрасного и в каком-то зале опять заплакала – перед «Амуром и Психеей» Кановы. Психея держала пальчиками за крылья бабочку, опуская ее в подставленную ладонь Амура, и Вика просто заболела от совершенства этих мраморных возлюбленных, от невыносимой красоты их нагих тел и страстного желания вручить кому-то свою душу – как хрупкую бабочку.

Она даже знала – кому…

И мраморный Амур – он ведь тоже чуть-чуть пониже Психеи!

После училища Вика некоторое время проработала на фабрике художественных промыслов – собственно, училище и существовало при фабрике, – но ей там не понравилось. Жила она как в затворе: со старыми друзьями распрощалась, новых не завела. Спряталась в раковинку, словно улитка, и редко высовывала рожки наружу, пугливо озираясь, а при первых признаках опасности тут же пряталась обратно. Ничего, можно и одной прожить!

Потом ей повезло – подвернулось место в частном детском саду. Вика занималась с детьми лепкой и рисованием, и все бы хорошо, но хозяйка так придиралась, что сил не было никаких. И когда Ольга Аркадьевна пообещала пристроить ее в музей, Вика страшно обрадовалась и, не раздумывая, ушла из детского сада, хотя платили там больше, чем в музее. Теперь Вика была счастлива. Правда, нашлась и своя ложка дегтя в этой бочке меда, но Вика старалась об этом не думать и поменьше встречаться с этим «дегтем», благо на работу тот являлся не каждый день.

Вику приводила в восторг одна только возможность смотреть на картины, гравюры, акварели. Да что смотреть! Держать в руках, разглядывать близко-близко! Когда Марк заметил, как загорелись ее глаза при виде старинных книжек, которые ей предстояло «лечить», он засмеялся и сказал: наш человек!

Каждое утро она просыпалась с улыбкой. Сейчас, сейчас она увидит Марка! Увидит, конечно. Не всегда это было радостью, иногда просто мучением, потому что Марк строго держал дистанцию, и Вика не знала, как ее сократить, – за годы пребывания «в затворе» она слегка одичала и отвыкла разговаривать. Ей порой казалось, что Марк считает ее полной дурой. Вика помалкивала и все время краснела, проклиная эту свою несчастную особенность, не понимая, что на самом деле румянец ее только красит. А Марк иногда нарочно ее дразнил, чтобы увидеть, как розовеет нежная, очень белая кожа. Потом, попривыкнув, она перестала смущаться.

Вика внесла в мастерскую немного домашнего уюта: разгребла угол под чайный столик, купила смешные кружки, какие-то необыкновенные чаи. И Марк, который раньше обедал где придется, теперь с удовольствием устраивал перерыв для «чаепития в Мытищах», потихоньку пытался заглянуть внутрь раковинки: что ж там такое прячется-то? И пару раз, разговорившись, Вика ловила на себе задумчивый взгляд Марка.

И вот теперь она в его доме и варит кофе! Подумав, Вика все-таки сделала омлет. Пришел из душа Марк, выпил кофе, потом рассеянно поковырял омлет. Вика отвернулась, потому что совершенно не могла на него смотреть, так он ей нравился. Когда они вышли в сад, выяснилось, что Марк собирается ехать на мотоцикле, и Вика струсила. Это что же, она сейчас сядет на эту страшную штуку и ей придется прикоснуться к Марку? Прижаться к нему?!

– Ну, ты чего? Давай! Надень-ка шлем. Не бойся!

Она робко села, натянула шлем.

– Держись крепче. Да не так! Обними меня.

Марк взял ее руки и сцепил у себя на груди.

– Поехали!

Вика сидела, прижавшись к спине Марка, чувствуя тепло его тела, запах кожи и чистой хлопковой рубашки, под рукой билось его сердце, ветер свистел от скорости – Вика была согласна провести так остаток жизни, так что, когда Шохин затормозил перед музеем, она не сразу очнулась. Марк снял шлем – Вика все сидела, обнимая его.

– Эй, на борту! Ты там что, заснула?

Вика соскочила и, не оборачиваясь, помчалась к входной двери. Марк покачал головой. А Вика после полета на мотоцикле, который и длился-то всего минут десять, чувствовала себя как… как Маргарита на метле – все ей было нипочем! Шохинская Лида выходит замуж, да еще так далеко, в Англию! Марк свободен! Конечно, еще остается Александра, но ею можно пренебречь, все равно она Марка не любит. Внутри себя она слышала громкую музыку – трубы, скрипки и литавры, что-то вроде известной мелодии «Время, вперед!», сопровождающей заставку телевизионного «Времени».

– Вика! Зайди к Александре за ключами, а то мне в архив надо, ладно?

– Хорошо.

Вика вдруг вернулась, сунула ему в руки свой шлем и уставилась в глаза – она была слегка выше, но Марку все равно казалось, что она смотрит на него снизу вверх.

– Я вас люблю. Вот! – сказала она, взмахнув своими волшебными ресницами, и ушла.

Шлем упал и покатился по булыжнику. А Марк стоял разинув рот. Да что ж такое происходит-то!

В архиве работала Зинаида Михайловна, которая сохраняла все подряд, нужное и ненужное, но найти что-нибудь в ее запутанном хозяйстве было сложно. После часа лихорадочных поисков Марк наконец держал в руках пыльную папку с личным делом Васильевой Тамары Сергеевны. Надо же, она всего на десять лет старше матери, а он-то считал, что ей все сто пятьдесят! Так, и живет она, если еще жива, конечно…

Ты подумай! Тамара жила в «Белом доме» – так местные называли многоэтажку из белого кирпича, где размещались в основном райкомовские и прочие советские работники, теперь уже бывшие. А Марку представлялось, что она, как настоящая Баба-яга, обитает в какой-нибудь избушке на курьих ножках, которых в Трубеже еще хватало, несмотря на пожары, регулярно освобождающие места для новой застройки. Он записал номер квартиры и, решив, что не пойдет к Александре – видеть ее совсем не хотелось, – отправился в мастерскую. Но Александра караулила его у своего кабинета, и пришлось зайти.

– Шохин, ты прости меня, пожалуйста, за вчерашний разговор. Я не знаю, как я могла вообще такое подумать.

– Почему ж не могла? – мрачно произнес Марк. – Ты ведь меня совсем не знаешь. Всего-то лет десять знакомы.

– Обиделся. Ну, хорошо, я дура, идиотка, стерва – все, что хочешь! Просто я… испугалась. Прости меня.

– Да ладно. Я пойду? Хотел к Тамаре сходить, вдруг она что помнит. Хотя сомнительно. Да и жива ли она…

Саша проводила Марка грустным взглядом: она была виновата и знала это. Ну как он не понимает? Она главный хранитель, и отвечать в случае чего придется именно ей! А в архиве Зинаида Михайловна, ворча, ликвидировала последствия разгрома, учиненного Марком.

– Что это у вас за бардак такой? Вам помочь?

– Помоги, голубчик! Видишь, что делается.

– Искали что-то?

– Да Шохину зачем-то личное дело Васильевой понадобилось…

– Вот это, что ли?

«Голубчик» быстро пролистал пожелтевшие листы дела и присвистнул: