Никанорова Александра Евгеньевна – господи, и не выговоришь! И что в ней такого, что Марк столько лет по ней сохнет? Совсем не красавица! Нет, конечно, в обаянии ей не откажешь: когда Александра начинала говорить, все слушали как зачарованные – так велика была магия ее негромкого, с чуть заметной хрипотцой, интеллигентного голоса. Никанорова была давно замужем. Вика сама видела ее знаменитого «Толика», когда тот заезжал за женой. Он был физик-теоретик и работал в соседнем наукограде, откуда Александра каждый день ездила на работу в Трубеж, что по местным меркам было подвигом: почти час на автобусе.

Вика знала, что, кроме Александры, у Шохина есть еще москвичка Лида, которая время от времени приезжает в Трубеж с ребенком. Вика однажды видела их вместе, и ее поразило странное ощущение: от Марка и Лиды, державших за руки маленького Илюшку, словно исходило сияние! Они прошли мимо, Марк кивнул Вике, ее обдало теплым и ласковым дуновением ветерка…

Вика долго смотрела им вслед. Мальчишка был копией Марка, а Лида… Да, ничего не скажешь, эффектная! И тоже высокая. Не то что эта бледная моль Александра. Разобраться во всем этом было решительно невозможно, поэтому Вике оставалось только вздыхать и краснеть, когда Марк на нее смотрел.

А Марк уже минут двадцать разговаривал с «гражданкой Никаноровой», но Саша все никак не могла уразуметь, что никто их Айвазовского с экспозиции не крал и копией не подменял.

– Саш, ну ты что! Ты работаешь уже… сколько?

– Почти десять лет.

– Ну? На твоей памяти что-нибудь было? И на моей не было! Почти пятнадцать лет картина спокойно висела на стене. И если бы не протечка, мы бы знать не знали, что это подделка.

– Подожди… Ты хочешь сказать, что сразу повесили подделку?

– Это я и хочу сказать!

– А где же тогда оригинал?!

– Хороший вопрос. Оригинал был у нас в реставрации, это точно. Работала с ним Тамара.

– А кто вешал картину в зал?

– Я.

– Ты?

– Ну да, я вообще все там вешал. И расставлял.

– Значит, получается, кто-то изготовил копию, пока картина была в реставрации, и подменил ее, забрав оригинал?

– Получается так.

Александра смотрела на него как-то странно – слишком внимательно и пристально. Марк поежился:

– Саш, что ты на меня так смотришь? Ты что? Ты думаешь, что я… что я как-то к этому причастен?!

– Ничего такого я не думаю. – Она отвернулась, но Шохин понял – именно это и подумала. Ему стало так горько, что он даже закрыл глаза на секунду.

– Тогда зачем я тебе все это рассказываю? Я мог спокойно перетянуть холст, опять законвертировать крафтом, и никто бы не узнал! Потом, знаешь, такую копию мне и сейчас не сделать. А вот Тамара – могла бы. И копию сделать, и подменить. А я повесил – оборот под крафтом, холста не видно, а на лицо я и не смотрел в той запарке. Да и посмотрел бы – толку-то! Копия – просто шедевр.

– А Тамара, говоришь, могла?

– Могла. Это такая странная личность. И не думаю, честно говоря, что она сделала это из-за денег.

– А зачем тогда?

– Это месть.

– Месть?

– Понимаешь, она была не в своем уме, хотя работала прекрасно. Ее с трудом терпели в музее, а когда старый директор умер, новый – наш нынешний – Тамару сразу уволил. Она много скандалила и, уходя, как говорят, даже прокляла музей, так что вполне могла вот так своеобразно отомстить. Мама говорила, что Тамара – великолепная художница, хотя и сумасшедшая.

– Но тогда получается, что Айвазовский вполне может лежать где-нибудь у нее под кроватью!

– Ну да, если она его не уничтожила. Хотя не думаю – рука бы не поднялась. Все-таки художник…

Марк с Александрой молча смотрели друг на друга. Выход из этой невероятной ситуации был только один – никому ничего не говорить, вернуть копию в зал, а самим искать оригинал. А если оригинал не найдется…

А если не найдется, так и скрывать до конца жизни, уничтожив реставрационный паспорт. В описи коллекции Барышникова ничего не сказано про холст, Александра специально посмотрела. И картина еще сто лет спокойно провисит в экспозиции.

– Может, все-таки заявить в милицию, а?

– И что? Взлома не было, кражи не было. Ничего не было. Состава преступления нет! Сами и подменили, скажут. И я – первый кандидат в преступники.

– Да кто на тебя подумает!

– Ты же так и подумала.

Александра промолчала.

– Ладно, я попробую найти личное дело Тамары, а то не помню, где она живет. Как жалко, что мамы нет – уж она-то все про Тамару знала.

Мамы нет.

И Лиды больше нет.

И Александры, похоже, тоже.

Как она могла? Как она могла усомниться в нем?! После всего, что у них было! И после всего, чего у них не было. Марку казалось – они с Сашей друзья, и он даже не думал, что после разрыва с Лидой кто-нибудь еще сможет причинить ему боль – куда уж больнее! Но предательство Александры…

Это была последняя капля.

Надо выпить, подумал он.

Первый раз Марк напился на поминках матери, потом – на девятый день, потом… Нет, он не напивался каждый день до беспамятства! Но за всю свою жизнь не пил столько, сколько в этот год. Спиртное никогда раньше его особенно не прельщало, однако сейчас ему требовалось погасить чем-то черный огонь тоски, который постоянно горел в душе. Марк был уверен, что контролирует себя: что такое стопка водки за ужином для такого молодого и здорового мужика, как он? Да тьфу! Стопка, полстакана, стакан…

Наутро он вставал как огурчик – никакого похмелья. Зато спал как убитый. Испугался он только тогда, когда проснулся на веранде – как попал туда, не помнил. Накануне они с Лидой первый раз поругались из-за Патрика: Марк был уверен, что Артемида уже давно спит с этим проклятым британцем! И лжет ему в глаза. Испугался, но пить не перестал. Просто не мог остановиться. Так все и покатилось. Он скрывал эту слабость от всех и от себя самого в первую очередь. Делал вид, что все еще сидит верхом, когда на самом-то деле его давно сшибло с седла – нога застряла в стремени, и бешено мчащийся конь волочил за собой его бессильное тело…

Очнулся Марк только тогда, когда было вообще-то уже поздно – рыдающая Артемида кричала ему: «Ненавижу тебя, ненавижу-у». «Господи, что я делаю?» – ужаснулся он. Тогда он долго стоял перед портретом матери, которая смотрела на него с нежной укоризной: «Мальчик мой, как же так? Ты теряешь достоинство!»

– Мама, я больше не буду, – сказал он, как говорил всегда, и горько усмехнулся: сколько раз она это слышала, сколько раз…

«Я не буду опаздывать в школу, пропускать уроки, грубить отцу, приходить за полночь, гонять на мотоцикле, я не буду…

Я никогда не буду больше плакать.

Я всегда буду в седле.

Мужчины не плачут.

Ну да, плакать не буду, лучше напьюсь», – подумал он с горечью. Вот черт!

И – завязал. Он не покупал больше спиртное, нарочно держал в холодильнике недопитую бутылку водки, воспитывая волю, а когда тоска подступала к самому горлу, садился на мотоцикл и гонял по пустынным дорогам вокруг Трубежа – скорость, адреналин. Шохин так гордился собой! Гордился несколько месяцев, пока Артемида не привезла Патрика. Гордился весь понедельник – еще бы, не напился после расставания с Лидой и сыном. Молодец! И только выйдя от Александры, вспомнил полстакана водки, выпитые тайком от самого себя. «Ну и черт с ним! Напьюсь, и провались все пропадом!» И отправился к другу, который у него все-таки был. В результате Марк во втором часу ночи с трудом добрел до дома и заснул не раздеваясь.

Ни Марк, ни Александра в пылу разговора об Айвазовском совершенно не заметили, как тихонько приоткрылась дверь. Человек, стоявший за дверью, прекрасно расслышал все подробности и, осторожно прикрыв дверь, на цыпочках удалился.

«Интересно! – думал он. – Как интересно…»

Пока огорченный Марк и расстроенная Александра расходились по домам, тот человек, что подслушал их разговор, тоже бодро продвигался по направлению к своему дому. В голове у него роились самые разнообразные мысли и планы, которыми он срочно жаждал поделиться…

Вернее, жаждала.

Потому что голова с планами принадлежала Светлане Петровне Вигаркиной. Светочка Вигаркина была дочерью первого секретаря райкома, поэтому жизнь ее складывалась легко и безоблачно – до тех пор, пока райкомы не канули в вечность вместе с теми коммунистическими деятелями, которые не смогли приспособиться к новой жизни. Впрочем, папочка Вигаркин к тому времени уже не был первым секретарем, так как пребывал на заслуженной пенсии, да и саму Светочку давно уже называли исключительно по имени-отчеству.

Вместе с крахом Советского Союза рухнула и жизнь Вигаркиных. Папу хватил удар еще тогда, когда Борис Ельцин положил свой партбилет на стол президиума XXVIII съезда КПСС. Муж тут же сориентировался – быстренько развелся со Светочкой, ушел к любовнице и ловко разменял огромную квартиру, выселив бывшую жену в однушку тремя этажами ниже. Светлана Петровна была совершенно не приспособлена к жизни – все всегда делал любящий папочка. Устраивал в институт, в аспирантуру, выдавал замуж, добывал квартиру, машину, дачу, работу… Только ребенка ей надо было родить самой, но и на это она оказалась не способна. Оставшись одна, Светлана растерялась – как жить, было непонятно. Бывший муж процветал, занявшись каким-то бизнесом – строил особняк, то и дело менял машины и возил семью отдыхать на Кипр и в Египет.

– Что, все в музее киснешь? – спрашивал он при встречах. – И сколько там тебе платят? На хлеб-то хватает?

На хлеб хватало. Нет, по сравнению с простыми сотрудниками музея она была просто богачкой! Но по сравнению с прежней жизнью…

В музей она пришла из областного министерства – там не чаяли, как от нее избавиться, потому что Вигаркина была катастрофически глупа, несмотря на то что ухитрилась защитить кандидатскую диссертацию по рабочему движению в Западной Европе и добрый десяток лет работала над докторской. Кого теперь интересовало рабочее движение? Да никого. В музее она нахваталась кое-каких знаний по искусству и старательно раздувала щеки на всякого рода мероприятиях. Директор ее терпел, но когда в музей пришла Никанорова, вдруг оказалось, что Светлана Петровна совершенно лишняя – она плохо представляла, в чем же заключается ее роль как научного руководителя, да и, честно сказать, вообще не понимала, какая такая наука может быть в музее!