Вера оглянулась на свою коляску, на Егора, понуро сидевшего на козлах, и сквозь слёзы улыбнулась Бахметьеву.

— Юра, милый мой, ну как же ты не поймёшь! Я не могу. Как же я брошу Ивана Павловича? Он же пропадёт без меня!

— Жил же он как-то до того, как женился на тебе, — выпустил её руку Бахметьев, стиснув зубы, так, что желваки заходили на скулах. — Никто твоей жертвы не оценит, Вера. Я не мальчишка уже, чтобы украдкой с тобой видеться, да и смысла в том нет. Я любить тебя хочу открыто, не таясь.

— Дай мне время… — умоляюще взглянула на него Верочка, — не торопи.

— Вера, да нет у нас времени! — взорвался Бахметьев. — Слухи, сплетни — это самое малое, что тебя ждёт!

Проходивший мимо корнет удивлённо оглянулся, и Жорж тотчас понизил голос:

— Я люблю тебя, больше жизни люблю, но здесь я бессилен, я не смогу защитить тебя от нападок, — с горечью добавил он.

— Я подумаю, — отвела глаза Вера. — Катерину пришлю вечером, — шепнула на прощанье и заторопилась к коляске.

Простившись с Верой, Георгий Алексеевич отправился в расположение полка. Отвязав от коновязи норовистого вороного, Бахметьев легко вскочил в седло, провожая глазами коляску княгини Одинцовой. Руки сжали поводья с такой силой, что конь будто почувствовал его злость, гнев, раздражение и затанцевал под ним, беспокойно перебирая копытами. Георгий был страшно зол на Веру, на её прямо таки ослиное упрямство. Он сказал ей, что собирается подать в отставку, но правда состояла в том, что прошение об отставке он написал ещё три дня назад, сразу по выходу из госпиталя, и ныне оно находилось уже на пути в Петербург, также как и письмо к поверенному графа Бахметьева, в котором Георгий Алексеевич поручал тому продать все имеющиеся акции и перевести деньги в один из Австрийских банков. Было и ещё одно письмо к крёстному отцу Бахметьева князю Дашкову. В нём Георгий, как на духу, писал тому, что собирается уехать за границу с чужой женой и, предвидя трудности, что обязательно должны возникнуть с удовлетворением его прошения об отставке, так как в императорской армии не спешили разбрасываться кадровыми офицерами, просил оказать ему содействие в решении этого вопроса.

Оставалось только уговорить Веру, но она твердила только одно, что не сможет оставить своего больного и немощного супруга. Тронув каблуками бока вороного, Бахметьев направил жеребца неспешным шагом по пыльной дороге, дабы было время всё обдумать. Медлить нельзя, коли Вера не согласится сама по доброй воле поехать с ним, придётся увезти её силой, слишком многое поставлено на карту. Убеждая её навсегда покинуть Россию, Георгий старался говорить уверенным тоном, чтобы она не услышала даже тени сомнения в его голосе, на самом деле этой самой уверенности он не ощущал. Знал, что не будет обратного пути, что придётся оборвать все дружеские и родственные связи и морально был готов к тому, единственное о чём сожалел, так о том, что придётся оставить мать одну против всего света. Графиня Бахметьева слишком высоко ценила положение в обществе и скандал, что обязательно разразиться, вне всякого сомнения, затронет и её. Лидия Илларионовна ни за что не согласится покинуть Родину и никогда не примет Верочку, как жену своего сына, потому приходилось делать нелёгкий выбор. Георгий любил мать, а она так души в нём не чаяла, и осознание того, что своим поступком он причинит ей боль, мучило его всё последнее время.

В своём кабинете он провёл остаток дня, разбирая бумаги и документы, коих накопилось великое множество во время его отсутствия по причине болезни. Адземиров несколько раз приезжал в госпиталь, привозил наиболее срочные донесения и письма, но делал то исключительно по долгу службы.

Отношение поручика к своему командиру по-прежнему оставалось более чем прохладным. Горячая южная кровь не позволяла забыть об обидах. К тому же у Амина появился ещё один повод не любить его превосходительство полковника Бахметьева.

Впервые гадкую сплетню о княгине Одинцовой и его сиятельстве графе Бахметьеве он услышал в офицерском собрании. Желание затеять драку с подпоручиком, позволившим сие нелестное высказывание о Вере Николавне, было неодолимым, но что толку было выместить свою ярость на хмельном товарище по оружию, подхватившим сию сплетню от других, коли истинным виновником глухой сердечной боли стал вовсе не он. Потому Амин лишь молча сжимал и разжимал кулаки, не проронив ни слова, зная, что ежели выскажется, то ничто не сможет его удержать от того, чтобы бросить вызов наглецу, осмелившемуся порочить репутацию молодой женщины.

Веру Николавну Амин боготворил. Он не осмелился по примеру других добиваться её расположения и мог лишь молча обожать её, почитая за счастье бывать изредка в одном помещении с ней. Сама княгиня Одинцова его даже не замечала, вежливо кивала при встрече и не более. Всего один раз он осмелился подойти и удостоился чести поднести к губам изящную надушенную кисть. Он забыл тогда, как дышать, чуть придержав в ладони тонкие пальчики, но заработал лишь недоумённый взгляд из-под нахмурившихся бровей. Вера Николавна сама отняла у него свою ладонь и улыбнулась немного рассеянно и отстранённо.

Мыль о том, что женщина, возведённая им на пьедестал красоты и добродетели, чьё имя он произносил с благоговением, стала любовницей этого холёного петербургского франта, была для Адземирова неприятна и даже оскорбительна. Оттого и видеть Бахметьева каждый божий день становилось невыносимо. «Что они все находили в нём? Графский титул? Огромное состояние?» — хмыкнул Амин, как-то поутру наблюдая за полковником, торопливо подписывающим бумаги. — Нет. Всё не то. Да будь его превосходительство гол, как сокол, восторженные женские взгляды и призывные улыбки всё одно были бы обращены к нему одному!»

Словно прочитав мысли молодого черкеса, полковник поднял голову и прищурился, уставившись пристальным взглядом в глаза адъютанту. Амину сделалось не по себе, и он отвёл взгляд. Собрав со стола документы, Георгий Алексеевич сложил их в стопку и протянул Адземирову.

— Что-нибудь ещё, поручик? — осведомился он, вздёрнув бровь.

— Никак нет, ваше превосходительство, — складывая бумаги в папку обтянутую красным сафьяном, ответил Амин.

Уже на пороге Адземиров оглянулся. Полковник вышел из-за стола, поправил ворот форменного сюртука и надел фуражку, явно собираясь уходить. Изо дня в день, наблюдая за ним, Амин заметил, что граф Бахметьев старается ни с кем близко не сходиться, держится особняком, о личном вообще предпочитает не говорить. Даже Кудашев, чью карьеру Георгий Алексеевич спас от позорного трибунала, не удостоился дружбы его сиятельства, напротив граф его сторонился.

Полковник не появлялся в офицерском собрании, почти не посещал вечера и рауты, устраиваемые местной знатью, Рукевич никогда не позволял себе подобного пренебрежения ни товарищами по оружию, ни городским обществом. Одно слово — выскочка из Петербурга, считающий всех, вкруг себя, недостойными его сиятельного общества. «И как только Вера Николавна могла отдать предпочтение такому человеку?» — вздохнул Адземиров, закрыв за собой двери в кабинет полковника.

Амин собирался рассортировать бумаги, но разглядев из окна своего кабинета, служившего одновременно и полковой канцелярией, рядового, с трудом удерживающего под уздцы бешеного вороного графа, передумал. Взыграло любопытство. Бахметьев часто отлучался и надо полагать, что отлучки эти были связаны с княгиней Одинцовой. Отчего-то Амину вздумалось лично убедиться в том, что слухи, гуляющие по Пятигорску, не выдумка.

Проследить за полковником оказалось несложно. Бахметьев совершенно не таился, потому как ехал к себе домой на Верхний бульвар, в квартиру, что снял в доме купца Галкина. Апартаменты Георгия Алексеевича имели отдельный вход со двора, и чтобы попасть туда, надобно было сначала войти за ограду небольшого сада, что окружал дом с трёх сторон, через ворота, либо через небольшую калитку, едва приметную и скрытую от посторонних глаз пышными кустами акации. Полковник воспользовался воротами. Не ожидая более ничего интересного для себя, Адземиров вознамерился покинуть свой наблюдательный пункт на противоположной стороне улицы, но его внимание привлекла коляска, остановившаяся в двух саженях от него. Поддерживаемая кучером под руку, Вера Николавна ступила на деревянный тротуар, и, повернувшись к слуге, велела тому ехать домой, а сама вошла в помещение чайной лавки. Коляска отъехала. Амин собирался войти следом за княгиней, лишь для того, чтобы иметь возможность ещё раз взглянуть на неё, но madame Одинцова вышла, как только её экипаж скрылся за своротом на соседнюю улицу. Опустив на лицо вуаль, княгиня перешла на другую сторону и скрылась за кустами акации. Адземиров тяжело вздохнул. Стало быть, не лгали, обсуждая сию скандальную связь. А он, дурак, едва не бросил вызов, стремясь защитить честь женщины, которая, похоже, забыла о том, что это такое.

Воочию убедившись в том, о чём до поры только слышал, Амин вскочил в седло своего тонконогого быстрого, как ветер, гнедого и, понукая того, галопом пронёсся по улице, распугивая бродящих собак и прохожих. Грудь распирало от злости, и он направился к выезду из города, дабы хорошая скачка да встречный ветер остудили гнев, что овладел им в тот самый миг, когда хрупкая фигурка исчезла за каменной оградой.

Сердце Веры трепетало, будто перепуганная насмерть птаха в лапах кота. Едва ли не бегом пересекая улицу, она беспокойно оглядывалась по сторонам. Не увидев ни одного знакомого лица, перевела дух лишь тогда, когда тяжело привалилась спиной к кованой чугунной калитке внутри сада.

Княгиня Одинцова не спала всю ночь, раздумывая над словами своего любовника. Жорж прав. Нет ей жизни в Пятигорске. Удивительно, что сплетни ещё не достигли ушей Одинцова, но то лишь вопрос времени.

Вера решилась. Она не знала, как долго будут вершиться дела Георгия, дорога от Петербурга до Пятигорска не близкая. Пока его прошение дойдёт до столицы, пока его рассмотрят, да и удовлетворят ли его вообще? Она понимала, что жить, как прежде, уже не сможет. Даже если Георгий останется на службе, она всё равно оставит Одинцова. Не так страшно подвергнуться остракизму местного общества, как упустить возможность быть с тем, кого любишь всем сердцем! Она устала бояться собственной тени.