А теперь — быстро… Я оправляю постель… Чемодан — под кроватью… Книжки, рукописи — все спрятано там… Хорошо… Беру одну сумочку… Туда кладу фотографию Лазара… Мы пойдем гулять, Лазарчо, пойдем в город… Лазар на фотографии согласен; конечно, в жизни он не может так легко соглашаться… Выхожу в большой вестибюль, надеваю пальто… Мне хочется пирожных и кино… Деньги у меня еще остались…

Туберкулезная больница за городом, надо ехать на автобусе… Пасмурно и слякоть… Небо темное и низкое. Земля темная и грязная… Вдруг одна-единственная снежинка опускается на мою руку. Она такая хрупкая, тонко-светлая и узорная на черном искусственном шелке моей перчатки… Вот и весна… Один март приходит в мою маленькую страну, будто чуднАя старуха Марта, а покидает ее как молодой Лазар… с луком и стрелами… на коне… Так хочется мне верить, что хотя бы это — настоящий фольклор, а не какая-то выдуманная бутафория… Нигде в Европе; только здесь, в Болгарии, воскрешенный библейский Лазар становится так сходен в своей праздничности с молодым Кришной… Я не была ни в какого Лазара влюблена… просто мне нравится это имя… не знаю почему… Потому что празднично; и молодой, прекрасный; приходит, покидает… Я читала… давно… Если говорить по правде, то этот настоящий праздник Лазара давно забыт… Ну, хватит!.. Хватит пассеизма… хватит этой тоски по никогда не существовавшему чему-то прежнему… Тебе совсем не подходит!..

* * *

После кино я зашла в кафе. Молодая полненькая женщина сидела одна, а вокруг — толстые раздутые сумки. Я села возле нее. Взяла кока-колу, мороженое и два пирожных… Вдруг что-то произошло… Входят два милиционера… Нет, не помню, двое ли их было… Но те, которые поднялись из-за стола и вышли вместе с ними, тех и вправду было двое… очень спокойно… Милиционеры вывели их из кафе… Что это?… Это арест?… Значит, я уже видела, как арестовывают людей… Как-то обыкновенно, как будто обычная повседневность… Эти двое были хорошо одеты… Улавливаю, как сквозь сон, что их арестовали, потому что они не сменили свои паспорта… А… Я поняла… Кто сказал это?… Рядом разговаривают несколько голосов… Я знаю, что в этих новых паспортах какие-то специальные пометки… Сердце у меня уже колотится до боли… Откладываю соломинку и пью прямо из стакана… Рука вздрагивает, коричневая жидкость выплескивается на юбку моей соседки… Я прошу прощения, как в лихорадке я… Она улыбнулась, легко махнула рукой по ткани, юбка не сильно замочилась… Я тороплюсь сказать что-то обыденное, лишь бы она не начала разговор о том, что сейчас произошло… случилось… об аресте… Ее зовут Вера и она кажется мне очень милой… Она и вправду очень приятная… Ездила за покупками по магазинам, и вот зашла сюда, немного передохнуть… Мы разговорились… Меня всегда тянет к таким женщинам… Они какие-то органически, естественно чистые, ничего грязного не говорят… И выглядят такими простыми и очень нормальными, но не примитивными и враждебными в этой своей простоте… А ведь есть и такие: — враждебные, агрессивные в своей примитивности…

Она мне рассказала о своей дочурке Маргарите, которой полтора года… Так мило она рассказывает… Я немного успокоилась…

Теперь моя очередь быть откровенной… Я раскрываю свою потертую сумочку и вынимаю фотографию Лазара…

— Это мой муж… Здесь ему двадцать шесть лет. Тогда мы с ним познакомились, мне было девятнадцать… Потому я эту фотографию берегу, всегда ношу с собой. Теперь он, конечно, изменился немножко…

Вера с интересом смотрит на фотографию и находит Лазара очень красивым… Смотрит на меня с таким женским уважением: — я не такая красивая, а вот какой красивый человек на мне женился… Она быстро поднимает голову и взглядывает на меня сосредоточенно… Я понимаю, что она искренне ищет следы этой так называемой «минувшей красоты»… Какая она милая!..

Я продолжаю быть откровенной…

— У нас трое детей. Мальчик и две девочки. Пока я болею, они у старшей сестры Лазара…

Вера согласна, что мужчине трудно было бы справляться одному с детьми… Она горячо сочувствует мне: — трое детей — это и вправду много, и сколько забот!..

Я ей рассказала, что моего сына тоже зовут Лазар. Она немного удивилась: — это не очень принято, чтобы отца и сына звали одинаково. Я говорю, что мне очень нравится это имя… Вот потому…

Мы еще разговариваем о разных домашних делах… Мне приятно…

Не знаю, поняла она что-нибудь или нет. Может быть, и поняла что-то, а, может, и ничего не поняла… не знаю… Я уже устала… Это, наверное, от своей беспрерывной болтовни я устала… Я уже запинаюсь, даже когда говорю про себя, совсем без голоса… в уме… тихо…

* * *

В большом коридоре больные смотрят телевизор… Невыносимо… Бегом спасаюсь в свою палату…

Лежу навзничь и смотрю на побеленный потолок…

А, в сущности, почему я не показала Вере какую-нибудь другую фотографию, где Лазар постарше?… И фотографии детей… Честно говоря, только потому, что, в сущности, у меня нет никаких детей… Вообще… Никаких… И никакой другой фотографии Лазара у меня нет… В сущности, и Лазара я не знаю… Его нет… Правда…

И долго я не могла найти одно лицо… Одно лицо — и чтобы можно было увидеть и почувствовать все — характер, личность… Жизнь все шла, со своими обычными заботами, утомительными мелочами, непрерывным учением, — и ничего не дает именно это учение — школа, университет… Я писала стихи, и разное такое, и, наверное, не то… Наконец нашла…

Нет Лазара. Есть только фотография. Я нашла ее в одной аудитории. Мне было девятнадцать лет, я училась на втором курсе… Полстраницы какого-то буклета… Какой-то конкурс; наверное, музыкальный. Только фотография, имя и 1948-ой год, он родился в 1948-ом году, ему двадцать шесть лет на этой фотографии…

Такими глазами он посмотрел на меня — печальными и умными, обиженными и детскими; такое лицо у него — милое и нежное и хрупкое… И губы его — такие мальчишески-припухшие, большие и нежные…

Таким должен был быть настоящий Лазар… в моих стихах… Глаза — одно такое единство гордости, уязвленного самолюбия, досады, детской обиженности… Наверное, он не получил никакой награды на этом конкурсе… именно такие люди меня интересуют… Которые никаких наград не получают в жизни…

Как найдешь человека, если только имя знаешь?… И в самом начале я стеснялась искать его…

Я аккуратно вырезала эту фотографию, сделала копию у фотографа, всегда ношу эту копию с собой, она выглядит, как обыкновенная фотография, и я чувствую, будто Лазар на самом деле существует, будто он фотографировался специально для меня… А настоящую фотографию, ту, из буклета, я берегу дома, вместе с моими рукописями…

Бедный! — он и не чувствует, что уже давно живет двойной, даже тройной жизнью: — одно — это его реальная жизнь, обыденная: женщины, дети, работа; другое — мои стихи; и третье — мои мысли и чувства о нем — как бы это определить — повседневность моего воображения…

* * *

У Лазара нет матери. Он даже и не помнит ее. Старшая сестра вырастила его… Не знаю, как бы я ладила со свекровью… Софи преподает математику в гимназии… Она мне очень нравится… С этими бровями и очками… они с моим Лазаром похожи… Лазар — поздний ребенок… Я еще помню его отца, как он сидел в кресле на солнечном балконе, совсем уже дряхлый, молчаливый, ушедший в себя…

Софи… Она старше Лазара на пятнадцать лет. Она вырастила его. Я думаю; наверно, потому она и не вышла замуж; хотя и теперь еще она такая женственная и красивая. И очень умная…

Первые годы, когда мы с Лазаром поженились, мы часто ссорились… Мы не хотели ни от кого зависеть, сняли комнату в подвальном этаже, и чуть что — я сразу хватала ребенка и бежала к Софи… А где-то через час-полтора и Лазар тоже прибегал… И она мирила нас…

Такая ностальгическая тоска у меня начинается, когда я представляю себе, как мы с Лазаром возвращаемся от Софи. Лазар несет ребенка. Он выше меня, и кажется мне совсем высоким; я семеню очень близко к нему, немножко закинув голову, и вижу его щеки, и глаза и очки… Он такой молодой и красивый!.. Я оборачиваюсь… Софи стоит на балконе, устало щурится на закатное солнце и машет нам рукой… И я молодая, молодая, молодая!.. И теперь я умираю…

И эта ночь перед последним экзаменом… Я ночевала у Софи… Она мне помогала… Я окончила университет… Мы говорили о Лазаре… Я с ней делилась, как я люблю его, потому что он чистый и умный, и все, и все!.. Она была такая милая…

Я умру… Когда я умру, мои дети будут жить у Софи… Я знаю… Только она одна… Никого больше не хочу… никакую другую… Не хочу!.. Софи вырастит их… Они и теперь у нее… никакую другую не хочу… Не хочу!.. Нет!.. Я такая нервная стала… Астения у меня… Каждую минуту начинаю плакать…

* * *

Теперь у нас все есть — зарплата Лазара, квартира; ковер, пусть не очень персидский, но все-таки… Все есть… По выходным дням Лазар выносит ковер, расстилает посреди этого пространства перед многоэтажными домами и выбивает пыль…

Сверху ковер — маленький красно-узорный прямоугольничек, а Лазар — тоненькая спичечная фигурка, такая одинокая… И от этой праздничной яркой узорности, и от этой красноты, ограниченных так четко, у меня почему-то делается ощущение одиночества и незащищенности моего Лазара… И моей отдаленности от него… Я и вправду так высоко — почти под самой крышей башни, и не могу защитить его… А если бы я была свободна и могла бы полететь к нему на волшебных крыльях, как будто крылатая волшебница в сказке…

Бедный мой Лазар!.. Я ему жизнь испортила… Совсем замучила его… А он был такой чудесно-красивый и талантливый!..

Этот Борис презирает его высокомерно из своего фээргэшного рая… Пусть!.. И что может сделать Лазар?… Один-одинешенек засучить рукава и начать какую-то борьбу? Или, может, он должен со своим слабым здоровьем пойти работать на тяжелую работу физическую, лишь бы все эти фальсификации бросить?… Потому что ведь его постоянная работа — делать фальсификации…