Сама Красновская понимала, что Стас не нуждается в ее присутствии в квартире в режиме двадцать четыре на семь. Даже больше — отчасти ее присутствие и готовность в любой момент помочь, сделать что-то за него, быть на подхвате — расслабляет. Но оставить его самого надолго не могла физически.

Стас не скрывал, что относится с иронией к тому, что если Даше нужно куда-то уехать, то в квартиру приезжает мать, отец, Артём. Отдавал себе отчет, что такое поведение — не на ровном месте и имеет под собой почву, но и сам дико устал от состояния больного, который в любую секунду может вдруг рухнуть замертво, каким, наверняка, и себе-то боясь признать в этом, видели его родные.

Он же, как ни странно, чувствовал в себе силы. Жить, бороться, побеждать. Случившееся стало для него самым страшным, но самым поучительным уроком. И пусть вспоминать то, что было с самого начала, до сих пор было невыносимо (не было смысла хорохориться — тогда накрыла безысходность), именно это и стало толчком… Менять себя. Свое отношение ко всему, что происходит вокруг. Свои приоритеты и учиться работать с эмоциями. Не копить, а отпускать. Не терпеть, а забивать. Он когда-то пытался научить этому Дашу, оказалось, учиться нужно было самому. Теперь они учились вдвоем. Всему только вдвоем.

— Привет, — Даша произнесла тихо, позволяя себе легкую улыбку, когда Стас проснулся, тоже повернулся на бок. Даже не кивнул, а медленно закрыл и снова открыл глаза — это было его привычное приветствие.

До случившегося просыпаться немного раньше и видеть его рядом уже было для Даши сродни чуду, а теперь… Теперь все ощущалось иначе. Ярче, острее, важнее…

Она пододвинулась на кровати, запустила пальцы в его волосы — отросшие, надо бы записать на стрижку, боднула носом его нос, а потом уткнулась в шею, чувствуя, как мужские руки обнимают, пальцы, снова способные на это, водят по выступающим позвонкам, пробравшись под майку, сделала глубокий вдох, задержала дыхание, остановила мгновение…

Теперь простая возможность обнять его утром, только проснувшись, казалась высшим благословением и самым настоящим даром.

Они провели вот так, в обнимку, добрых пять минут, после чего первым зашевелился Стас. Снял руки, снова лег на спину, сначала сел, потом встал…

Сделал это более чем проворно… И не следи Даша с такой пристальностью за каждым его движением, вряд ли заметила бы, что чуть повело, но он быстро поймал ось.

Оглянулся, улыбнулся, кивнул на дверь из спальни… Это означало вопрос: «кто первый в душ?». Это Даша тоже уже знала.

— Иди ты.

Кивнул, вышел…

Даша по привычке внимательно слушала, как он идет по коридору. Отмечала, что интервал между шагами одинаковые — значит, не прихрамывает. Снова перекатилась на спину, уставилась в потолок…

Закусила губу, нахмурила брови, задумалась… А это когда-то пройдет? Вот эта ее привычка следить за интервалами между шагами? Заглядывать в лицо? Замирать, если промахивается спичкой мимо терки для зажигания?

Любой человек ведь может запнуться, замяться, промахнуться. Любой… Но когда это делает он — сердце вечно ухает в пятки.

Отгоняя тревожные мысли, Даша встала, застелила постель, прошла до кухни. Зная, что Стас любит поплескаться, заварила себе кофе. Даже за стол не села, так и осталась стоять, глядя за окно — на пасмурное небо, полноценно-осеннее, на бесстрашных птиц, которые рассекают эту серость…

Слышала, что дверь ванной открылась, снова засекала интервалы между шагами, пока они не остановились четко за ее спиной, пока руки не устроились на бедрах, пока напряженный пах не прижался к ягодицам, а губы не коснулись уха…

— Моя очередь, — пока Даша не высвободилась, улыбнулась с явно излишним энтузиазмом, вышла из кухни. Знала, что Стас смотрит вслед и хмурится, а сама закусывала щеку изнутри, испытывая одновременно сожаление, стыд, страх…

Закрылась в ванной, скинула одежду, забралась под струи. Прислонилась лбом к кафелю, закрыла глаза, шепнула злое:

— Дура ты… Носик. Соберись наконец-то…

Но это не помогало. К сожалению.

Не помогало ни это, ни медицинское образование, ни вроде бы холодный ум, который… Напрочь отказывался включаться. Точнее, не позволял себе же отключиться.

Она волновалась о Стасе на постоянной основе. И эта тревожность ее не отпускала ни на секунду. И расслабиться она тоже не могла. Ни разу за это время. Ни разу с тех пор, как он начал делать подобные шаги в ее сторону.

И по уму бы сесть, поговорить, объяснить свою позицию — чтобы он не думал, что Даша брезгует, потеряла желание или перестала воспринимать его, как мужчину, но она каждый раз вот так сбегала. А когда возвращалась, Стас делал вид, что ничего не произошло.

Сам не спрашивал, а она… Жутко боялась, что вывалит на него весь свой страх, и он снова начнет чувствовать себя ответственным за то, что испытывает она. Снова посчитает, что это он создает неудобство.

Даша с остервенением пенила сначала шампунь на волосах, потом гель для душа на мочалке, терла тело — тоже с остервенением, продолжая мысленно себя ругать, настраиваться… На то, что выйдет из ванной, попросит Стаса сесть на кухне напротив, скажет, как есть, чтобы он ничего себе не думал, а потом… В следующий раз уже не сбежит так позорно.

И ее решительности даже хватило на то время, которое понадобилось, чтобы подсушить волосы, вытереться, одеться, выйти, добраться до кухни, остановиться в дверном проеме, глядя на спину Стаса, который стоит у раковины, держит в руках огурец, чистит его… Но вдруг шипит, бросает нож в раковину, откладывает огурец, а на пол капает кровь…

В прошлый раз крови не было, но у Даши… Сразу вся жизнь перед глазами, а еще волной с головой накрывает лютый страх, с которым невозможно справиться.

Поэтому она подлетает, хватает его лицо ладонями, заставляет посмотреть глаза в глаза.

— Что? Что случилось? Голова? Посмотри на меня…

Голос срывается, вопросы сыплются, а Даша… С маниакальной точностью фиксирует, что лицо без изменений, взгляд трезвый, пусть и в глазах немой вопрос: «что с тобой, Дашка?», а правая рука сжимает большой палец левой руки, на который, кажется, и соскочил нож…

— П-пе-ерекись… — он говорит одно слово, глядя на то, как еще одна капля крови просачивается через сжатые пальцы, падая на пол. — Г-глу-убоко… — И выталкивает из себя еще слово.

— Господи… — Даша будто в замедленной сьемке следит, как вслед за второй на пол капает третья, а потом отпускает его щеки, несется к аптечке, достает перекись, откупоривает по пути, выливает половину флакона на палец, который Стас держит над раковиной, глядя на нее, а не на рану.

Она же… Чувствует, что щеки горят, что руки трясутся, что колени слабеют, а сердце бьется в горле. А еще чувствует, что он все это видит. И понимает. И сопоставляет…

— Сядь, пожалуйста, я обработаю, — и пусть садится на стул, когда Даша просит, пусть не пытается помешать, когда она обрабатывает, а потом фиксирует двумя лейкопластырями, но продолжает смотреть на ее лицо, пытается поймать взгляд, который Даша усиленно отводит, закончив же, и вовсе совершает попытку бегства. Недалеко, но все же. Хотя бы к чашке с недопитым кофе… Или к графину с водой. Но ей не дают.

Стас ловит за руку, терпеливо ждет, когда она все же найдет в себе силы посмотреть в ответ на его взгляд.

Произносит без звуков, а значит и без заминки, которой и стыдится теперь так сильно: «спасибо», дожидается от Даши кивка, потом же отпускает ее, берет ручку, пододвигает лист бумаги, которые теперь лежат чуть ли не на каждой горизонтальной поверхности квартиры, пишет, аккуратно выводя каждую букву… Когда-то ровный почерк, почти как у девочки, немного испортился, но это… Возможность снова писать — это ведь тоже огромная победа. А потом протягивает Даше.

Оба видят, что она берет лист дрожащими пальцами. Даша ненавидит за это и себя, и пальцы. Стас же только убеждается, что прав…

«Я просто порезался.».

— Я знаю, — Даша отвечает честно, возвращает ему лист, он снова пишет.

«От порезов не умирают.».

— Я знаю, просто… — Даша и сама толком не знала, что должно последовать за этим «просто», поэтому не сопротивлялась, когда Стас и во второй раз забрал лист, снова взялся писать.

«Я восстанавливаюсь, а не медленно умираю, Даша.».

Стас снова протягивает, Даша снова читает. Раз, второй, третий… Опять закусывает губу, смотрит поверх листа в его глаза, аккуратно кладет записку на стол, а потом опускается на корточки рядом со стулом, кладет дрожащие руки на мужские колени, сверху тяжелую голову.

— Это сильнее меня. Я просто боюсь… Постоянно боюсь за тебя.

Выпалила, зажмурилась, боялась снова посмотреть на него. Он же кладет руку на ее голову. Проводит по влажным волосам раз, второй, третий, четвертый… Берется за плечи, как бы прося подняться.

Даша сделала это, но посмотреть снова в глаза не рискнула, порывалась отойти, но Стас опять придержал за руку, кивнул на стул напротив, не требуя — просто прося сесть. Отказать было бы детской глупостью, поэтому Даша исполнила просьбу, заняла стул, а потом следила, не в состоянии разобрать слова в перевернутом виде, как он пишет. На сей раз уже довольно подробно — не предложение и не два. Когда закончил — протянул ей, и тоже смотрел, как Даша читает.

«Нам нужно нормализовать жизнь, Дашка. Не только мне, тебе тоже. Без тебя я не ходил бы сейчас, и огурцы эти долбаные не чистил бы. Так же, как пальцы не резал. Это твоя заслуга. Но ты забыла про себя. Так нельзя.».

— Это пройдет… Я думаю, пройдет… — Даша прочла его послание несколько раз, потом посмотрела в глаза, ответила, как самой показалось, уверенно.

Стас же только головой покачал. Взял новый лист, снова пробежался ручкой по белому.