– Надеюсь, что ваш аукцион не за горами? – спросил Монти, глядя, как, Мэкси один за другим подписывает чеки по скопившимся за май счетам. – Если бы завтра, было бы совсем неплохо. Ну а сегодня – и говорить нечего.

– Не сегодня и не завтра, конечно, – ответила Мэкси как можно небрежнее. – Я думала, позвоню – и тут же все устроится. Как обычная распродажа, только классом повыше. Но где там, «Сотбис» заявляет, что драгоценности, например, нельзя выставлять до осени, когда у них намечен специальный аукцион, а сейчас – уже не сезон, поскольку много богатых людей уехали из города. В общем, для предрождественской продажи чересчур рано или что-то еще в этом же роде. Мои коллекции, на их взгляд, чересчур разношерстные. Картины, как они говорят, тоже должны полежать, пока не наберется на целую выставку. А что до шкатулок, то за них много не возьмешь, если не продавать большими партиями. Бред какой-тп. Послушаешь их, так выходит, что в июне они могут выставить только мою мебель. Проводить аукционы – целое искусство, и они не намерены разрешать мне устанавливать свои сроки. Похоже, что у меня не так уж много ценных вещей, чтобы сразу пустить их все на один аукцион. Если, правда, я не околею – это, как я понимаю, наложило бы на аукцион особый отпечаток и помогло собрать кучу денег, – пожала плечами Мэкси, как если бы речь шла о пустячной проблеме.

– Июнь! Так что до это времени больше денег не предвидится?

– Ты же слышал. И еще неизвестно, сколько мы получим. Ведь они берут приличные комиссионные. Главное богатство – моя квартира, но Дональд не смог выручить за нее даже тех шести миллионов, которые он мне дал, так что пришлось вернуть ему разницу. Говорит, это из-за того, что курс доллара теперь завышен. Почти половиной «Трамп-Тауэр» владеют иностранцы, и в прошлом месяце они не склонны были тратить свои доллары. Ах, попробуй разберись в экономике. Только зря время тратить.

– Мы сидим по уши в… в макулатуре, Мэкси.

– Да, но восемьдесят пять процентов, может быть, даже больше, наших рекламодателей подписали новые контракты.

– Часть из них вступает в силу лишь в июле, а другая – в августе и даже в сентябре!

– А мы что, не можем получить от банков ссуду под новые расценки? Все-таки нам дают рекламу не кто-нибудь, а ведущие фирмы. И деньги это верные. И пожалуйста, Монти, не говори мне, что это невозможно. Я уже знаю… потому что сама к ним обращалась.

– Если бы решение зависело от меня, я бы дал тебе любую ссуду. Но я не банк. Жаль, конечно, но увы и ах, – грустно вздохнул Монти. – Ты не думаешь, что пора просить у сотрудников согласия на сокращение зарплаты?

– Даже если бы они работали вообще бесплатно, то что такое их зарплата? Капля в море по сравнению с другими нашими расходами. И потом, если слух о сокращении окладов дойдет до Мэдисон-авеню, там могут подумать, что у журнала крупные неприятности, и отказаться от тех соглашений по размещению рекламы, которые они с нами заключили. Никакой экономии ни в чем! Бесплатные ленчи тоже не отменяются. Качество фотографий снижаться не будет, гонорары для именитых авторов сохраняются на прежнем уровне. Менять все это было бы самоубийством. Пусть мы и погибнем, но достойно, ничем себя не запятнав.

Мэкси тем временем закончила подписывать чеки. Поставив на последнем из них размашистую завитушку, она одарила Монти той ободряющей улыбкой, что он воздержался от того, чтобы на сей раз выпрыгивать из окна. Да, денег оставалось не больше миллиона, но Мэкси делала поистине героические усилия, чтобы Монти не почувствовал всей глубины ее отчаяния. Когда она поднялась из-за стола, майское солнце, подобно водяным брызгам, так и засверкало на копне ее темных блестящих волос.

Каждый проданный номер «Би-Би» убеждал ее в правильности мысли, однажды пришедшей ей в голову. Читательницы нуждаются в журнале, ничего не спешащем добавить к унынию, унижению и тревогам, которыми они и без того перекормлены.

– Признавайся, Монти, тебе не доставляет некоторого, пусть самого крохотного, удовольствия сознание, что мы находимся на самом краю? – с улыбкой спросила Мэкси, взглянув не него в упор своими ослепляюще зелеными глазами.

– Чего именно? – едва сумел удержаться от ответной улыбки Монти.

– Банкротства.


Ровно через неделю, в начале июня, Мэкси в одиночестве сидела на кухне у Тоби, доедая остатки вчерашнего ужина. В доме никого не было – хорошая погода выгнала всех его обитателей на улицу. Хотя Мэкси и чувствовала безмерную усталость, оставаться одной ей все-таки казалось невыносимым. Днем, на работе, она старалась бодриться, чтобы люди по возможности ничего не заметили. Но все чаще и чаще, как только она лишалась аудитории (пусть даже в лице одного-единственного собеседника), ее охватывала паника. Впервые с начала своего единоборства с Каттером она стала задумываться: а не донкихотство ли это с ее стороны, не затеяла ли она глупую борьбу без всякого шанса на выигрыш, борьбу, об истинных размерах которой она и не помышляла, отправившись в тот роковой день к Каттеру, чтобы использовать против него «моральное давление». И кто в самом деле уполномочивал ее выступать в роли попечительницы отцовского состояния? Ведь управление своей компанией он передал не ей, а матери. Означает ли это, что он хотел, чтобы все желания Лили неукоснительно выполнялись даже в том случае, если речь шла о полной ликвидации «Эмбервилл пабликейшнс»? Почему она, Мэкси, единственная из членов семьи, кто знал (или, во всяком случае, думал, что знал), как будто сам Зэкари Эмбервилл сказал ей вб этом, что необходимо сделать все возможное и невозможное, чтобы не допустить гибели журналов? Да потому, что никто из них, включая и мальчиков, никогда не был так близок с отцом, как она. Он был единственным, кто верил в нее, заступался за нее, какой бы очередной финт она ни выкинула, но вот имеет ли она все-таки право решать сейчас вместо него?

Единственный, на чьи плечи она могла хотя бы отчасти переложить свои сомнения и тревоги, был Пэвка, с которым она уже успела переговорить днем за ленчем. Мэкси взяла себе за правило встречаться с ним не реже одного раза в неделю, чтобы иметь тем самым возможность быть в курсе того, что происходит с другими изданиями «Эмбервилл пабликейшнс». Картина, которую он ей рисовал, становилась все более мрачной. Любые предпринимавшиеся им за последние несколько месяцев шаги, на которые уходили весь его опыт, изобретательность и мудрость, с тем чтобы как-то поддерживать уровень журналов, несмотря на отданные Каттером распоряжения, стоили Пэвке неимоверного терпения и требовали величайшей изворотливости. И тем не менее добрая половина его усилий пропадала даром, многие его уловки обнаруживались и блокировались Люисом Оксфордом, ежедневно общавшимся с Каттером. Если бы не обещание, данное Мэкси, Пэвка уже давно ушел бы с работы, где он больше не мог контролировать ход событий. Мэкси, сама находившаяся на пределе сил, не могла не чувствовать вины за страдания этого человека, как и она, не складывавшего оружия. Между тем ни ею, ни им не руководили честолюбивые или эгоистические помыслы: они делали то, что делали, не ради себя, а ради Зэкари Эмбервилла, а вернее – его памяти.

Долго эта борьба не могла продолжаться. Ведь в конце июня, как было известно Мэкси, сделка с «ЮБК» должна состояться – к этому времени ожидалось очередное подведение итогов за второй квартал. В любом случае ждать оставалось не больше месяца: в конце июня у нее просто может не оказаться денег, чтобы обеспечивать публикацию «Би-Би». Теперь все зависело от аукциона, где выставлялась на продажу ее антикварная мебель.

Аукцион предполагался на следующей неделе, и если он пройдет наилучшим образом, то можно надеяться, что пусть с трудом, но ей удастся наскрести нужную сумму. В этом случае, будучи уверенной, что очередной номер журнала все же выйдет, она сможет попросить Лили пересмотреть свое первоначальное решение.

Пока что Мэкси решила забрать свои драгоценности и шкатулки из рук «Сотбис»: уж слишком они медлительны и осторожны, лучше продать самой, постаравшись выручить побольше, или заложить, если никто сразу не купит. Только вот откуда взять на все это время? И потом, она никогда в жизни ничего не закладывала и не знает, как это делается. Да, надо было бы покупать в свое время недвижимость, а не красивые побрякушки! В конце концов, можно ведь носить и фальшивые жемчуга, а деньги вкладывать в надежные ценные бумаги, вместо того чтобы накупать старинную мебель; одному богу известно, во сколько ее оценят на рынке. И зачем, спрашивается, надо было ей устанавливать центральное отопление в замке, когда она вполне могла мерзнуть там и помалкивать? Словом, надо было ей быть белочкой из басни, которая запасает на зиму орешки в отличие от беспечного кузнечика. Надо было… надо было… не быть самой собой, подмала она со злостью. Сейчас уже поздно что-нибудь предпринимать. И смысла в самобичевании – никакого. Звонок в дверь прервал ее размышления.

– Джастин! Боже, как я рада тебя видеть! Могу предложить тебе сразу пять видов паштетов, еще не имеющих названия, но за качество ручаюсь – работа Тоби! Я еще к ним не приступала – давай присоединяйся. Вот тарелка.

Джастин подчинился, но, сев за стол, согласился выпить только стакан вина.

– Какие новости с фронта?

– Пленных не берем.

– Я уже слышал. Об этом все говорят.

– А что именно говорят? – нахмурилась Мэкси..

– Все, что угодно, начиная со слухов о продаже, наверняка идущих от «ЮБК», и кончая полным их опровержением. Так что можешь себе представить. У вас разброд, гражданское неповиновение, солнечное затмение. Послушай, я не хочу, чтоб ты думала, что я уклоняюсь от участия в финале, но мне надо, поверь, уехать из Нью-Йорка. Этот чертов город! Я сыт им по горло, Мэкси. Эти камни, они давят мне на сердце. Сейчас такая погода – и торчать здесь? Когда в мире столько чудесных мест, где мне хочется побывать. В дорогу! Малыш, я уже не могу больше терпеть. Скорей, пока не начался сезон дождей. Да, песни Гершвина прекрасны, но я ненавижу Нью-Йорк в июне.