Это было не совсем правдой. На самом деле, там, под футболкой, и ниже — под кожей и мышцами, билось и сходило с ума что-то горячее, яркое, омытое свежей кровью. Но Ольга слишком хорошо знала, что это, и чем это закончится.

Плохие девочки не могут любить хороших. Они могут хотеть их, желать до потери рассудка, но… не любить. Плохим девочкам предназначены такие же плохие. Которые никогда не залезут под кожу, никогда не станут сидеть под теплым одеялом, никогда не назовут «детенышем» и никогда не поцелуют на ночь перед сном. Они могут возбуждать, могут трахать, могут смотреть холодными глазами и в два слова ставить на место. Все это они могут, да. Но не любить.

— У меня было сотни две мужиков, — сказала вдруг Ольга вслух. — Может, даже больше. Из них только к двум или трем я испытывала хотя бы какие-то чувства. За одного из них я даже вышла замуж.

Лара молча смотрела на нее, ожидая продолжения.

— Я не знаю, что такое ты увидела во мне, или что тебе померещилось, но ты ошибаешься. Я не хорошая. Я дрянь. Дрянь и сволочь, которой доставляет удовольствие ломать чужие жизни, перемалывать их в труху и выбрасывать в мусор. Это — я. А вовсе не то, что ты во мне видишь.

Лара усмехнулась и покачала головой.

— Это то, что ТЫ в себе видишь, детеныш, — сказала она грустно. — Вернее, ты видишь ТОЛЬКО это. А я не думаю, что это все.

— А что еще? — Ольга посмотрела на нее, прищурившись. — Что еще, скажи? Красивая обложка? Ровная спинка? Изящная походка? Это то, во что я заворачиваю все это дерьмо, чтобы была возможность впарить его наивным идиотам. У меня нет друзей, у меня нет семьи. Я была сегодня с тобой на твоей работе и, знаешь, я отчаянно тебе завидовала. Потому что ты там действительно нужна. Без тебя там не обойтись. Думаешь, когда я вернусь в Москву — на моем телефоне будет хоть один не отвеченный вызов? Нет, Лара. Не будет. Потому что красивая обложка — это всего лишь красивая обложка. И пропади она — в мире совершенно ничего не изменится.

Она потянулась за сигаретами, но Лара перехватила ее руку. Сжала крепко, сильными пальцами. Потянула к себе.

— Ты кое-что забыла, — тихо сказала она, наклоняясь к Ольге. — Вчера и сегодня я видела тебя без обложки. Значит, что-то все-таки есть. Ведь я же все еще здесь, верно?

Ласковый поцелуй поглотил Ольгины возражения и не оставил от них ни следа. Холодные губы мягко касались ее губ, легонько прижимались и отступали. И нежность… Невероятная, невесомая нежность вдруг залила все кругом призрачным светом.

В этом поцелуе не было никакой страсти и никакого желания — только тепло, распускающееся бутонами где-то в горле, только дрожащие кончики пальцев, которые вдруг начали чувствовать все слишком остро.

Каждой клеточкой своего лица Ольга ощущала Ларины губы. Они касались то щеки, то подбородка, то кончика носа. А потом вдруг прикусили мочку уха, и от этого невинного движения Ольга вздрогнула всем телом и почувствовала, что растекается. Растекается прямо здесь, на лавочке, во дворе провинциального дома, рядом с женщиной, которая так изумительно пахнет, так волшебно дышит, так потрясающе прикасается.

— Детеныш, — услышала она тихий шепот, и, повернув голову, нашла губами Ларины губы. Ей хотелось ласкать их, зализывать языком, вбирать в себя и выпускать на свободу. Ей хотелось владеть ими, наслаждаться ими и не думать. Больше никогда. Ни о чем. Не думать.

Лара первая разорвала поцелуй. Она смотрела на Ольгу, тяжело дыша, и силилась улыбнуться.

— Идем в дом? — Предложила она.

— Зачем? — Глупо спросила Ольга. Ее все еще потрясывало, и совершенно не хотелось вылезать из-под одеяла.

Лара шевельнула бровями и улыбнулась.

— Ну как же. Поужинаем, выпьем. Может быть, потрахаемся.

Ольга хотела засмеяться, но не могла. Она услышала в этих словах что-то гораздо более серьезное, чем то, чем они хотели казаться.

— Я старомодна, — сказала она тихо. — Сначала свидание, потом поцелуй, потом потрогать грудь, и только потом секс.

Лара не успела ответить. Сзади них раздался какой-то шум, и тетя Наташа громко закричала:

— Девочки, целоваться можно и в доме! Идите сюда немедленно, а то замерзнете там совсем!

Ольга решила, что ей послышалось. Но Лара — смеющаяся Лара, которая на секунду коснулась щекой ее плеча, подтвердила:

— Мама иногда бывает не воздержана на язык. Не обращай внимания.

— Не воздержана? — Ольга в изумлении посмотрела на нее и вылезла из-под одеяла. Ее с ног до головы наполнило что-то веселое, искрящееся, радостное. — Господи, Лара, да твои родители — самые чудесные люди в мире!

Она схватила одеяло в охапку и понесла в дом. Впереди — она точно знала! — был тихий уютный вечер на кухне, с шумящим телевизором, с огромными чашками мятного чая, с печеньем, лежащим в плетеной сухарнице. А потом придет пора идти спать, и она уж постарается сделать так, чтобы Лара провела эту ночь с ней. Не трахаться, нет. Просто лежать рядом, как в Париже, смотреть на нее — спящую, караулить рассвет и изо всех сил бороться со сном.

В конце концов, что здесь такого? Может ведь она всего на три дня притвориться, что это правда — ее? Что она здесь своя, а не пришелец с другой планеты. Что она имеет право быть здесь, и чувствовать все это.

Всего три дня. После которых она вернется на свою планету. И все закончится.


Глава 14. В сомненьях вечности.


Машина остановилась у подъезда. Ольга сидела, не шевелясь. Лара тоже не двигалась — вцепилась в руль обеими руками, смотрела в одну точку и молчала.

Один шаг. Один шаг — и новая жизнь превратится в старую, или старая в новую. Невозможно смешать масло с водой, и Юпитер не может соединиться с Марсом. Они только могут притвориться, что это возможно. Всего на три дня.

— Я хочу, чтобы ты знала, — сказала Лара, по-прежнему глядя перед собой. — Я бы все отдала сейчас за то, чтобы развернуть машину и увезти тебя обратно.

— Я знаю.

Пора было выходить, отправляться в свою старую жизнь, вызывать слесаря, вскрывать дверь, звонить на работу. Вот только непонятно было, как? Сказать «спасибо за все» и захлопнуть дверь снаружи? Сказать «это были самые прекрасные дни в моей жизни» и все равно захлопнуть дверь?

В последний раз посмотреть на Лару, и уйти, зная, что когда они встретятся в следующий раз — она будет ее ненавидеть?

— Иди, детеныш, — сказал вдруг Лара и посмотрела на Ольгу. Ее лицо, ее глаза, ее губы — все это вспышками отпечатывалось в Ольгиной памяти. Она хотела запомнить ее, запомнить навсегда, на всю оставшуюся жизнь. Запомнить такую — печальную, сжавшую губы, с поникшими плечами и сумасшедшим, безумным, яростным огнем в глазах.

И Ольга кивнула. И вышла из машины.

Она шла, не оглядываясь. Шла, точно зная, что Лара смотрит ей в спину, что сжимается от боли, что на глазах ее каплями появляются слезы.

Параллельные вселенные не пересекаются. Хорошие и плохие девочки не любят друг друга вечно. И пришелец — на то и пришелец, чтобы однажды сесть в свой звездолет и улететь к чертовой матери, разбивая душу на осколки.

Оказалось, что у консьержа есть запасные ключи. Ольга забрала их, вошла в квартиру, бросила пол пакет с вещами. Вещами, которые купила для нее Лара. Сжимая зубы, разделась догола — остервенело сдирала с себя одежду, не щадя ее, отрывая пуговицы и застежки. Ногой собрала все скинутое в неаккуратную кучу и ушла в душ.

Там, стоя под холодными струями воды, она ладонями стирала со своего тела память об этих трех днях. Терла кожу, царапала ее ногтями, намыливала и снова принималась тереть.

Кожа горела огнем. Зубы стучали от холода. Но этот холод, проникающий снаружи, как будто уменьшал пожар, которым горела грудь изнутри. И не давал слезам прорваться на свободу.

Ольга вылезла из душа окончательно замерзшая, дрожащая. Натянула халат, намазала лицо кремом.

— Ты справишься, — сказала она зеркалу. — Ты должна быть самой лучшей, помнишь? Лучшей из всех. И ты справишься.

На телефоне не отвеченных сообщений и правда не было. Одна смс от Снежной Королевы — «Где тебя черти носят?» и больше ничего.

Ольга села на подоконник и закрыла глаза.

Почему люди называют это «разбитое сердце»? Разве сердце можно разбить? Вот оно, в груди, бьется в одном ритме, перекачивает кровь туда-сюда, по всему телу. Разбивается не сердце, разбивается душа. На осколки, маленькие острые осколки, впивающиеся в живую плоть и раздирающую ее на части. Еще недавно душа была целой, а теперь — одни обрывки. И с этими обрывками нужно как-то жизнь, как-то идти вперед, вот только не хочется никуда идти. И жить не хочется тоже.

— На второй день ты отвезла меня в какой-то маленький город. Ты говорила, как он называется, но я не запомнила. Я вообще ничего не запоминала в эти дни, только тебя, только твое лицо, только маленькие морщинки, сеткой разбегающиеся от твоих глаз и губ.

Мы гуляли у моря. Ты смеялась, доказывая мне, что это не море, а всего лишь залив, а настоящее море дальше, и что если приглядеться, можно увидеть далеко-далеко где оно начинается. Но для меня это было морем. Я знала это так же хорошо, как то, что ты идешь рядом.

Ты целовала меня, стоя у парапета. Твои ладони упирались в него с обеих сторон от меня, а губы раз за разом сминали все мои возражения и все страхи. Я спросила «Ты не боишься, что нас увидит кто-то из твоих знакомых?». А ты ответила: «Конечно, боюсь. Ведь тогда мне придется с ними разговаривать, придется потратить на них несколько драгоценных минут. А их у нас и без того мало».

Непостижимая. Не-постижимая. Почему ты все время знала, что делать, и что говорить? Ты вела меня в кафе, когда я хотела есть, хотя я не говорила об этом ни слова. Ты хватала меня под коленки, поднимала и кружила в весеннем парке. Ты покупала мне сладкую вату и целовала мой вымазанный сахаром нос.

Ла-ра. Ла-ра. Знаешь, после Парижа я думала, что тебе нужно было родиться именно там. Это Mademoiselle Lara, с ударением на втором слоге, очень подходило тебе, придавало шарма, изящества. Но проведя с тобой эти три дня, я хорошо поняла — ты там, где должна быть. Этот поселок, и этот дом, и твоя больница, и маленький город с длинной набережной — все это было как будто частью тебя, и ты была частью этого. Вы вросли друг в друга намертво и невозможно представить, как одно может существовать без другого.