– Что ты имеешь в виду – «il pleut», – говорит Адриан. – Я такого солнечного дня несколько недель не видел.

Но мой смех заразительно действует на него; еще не успев доехать до кафе, мы оба погружаемся в эйфорическое состояние. Паркуемся на рю-де-Эколь и оставляем все вещи в машине. Я останавливаюсь на секунду в сомнении: запереть машину можно лишь условно – у нее брезентовая съемная крыша – но в конечном счете меня ведь не волнует стабильность и собственность. Свобода – лишь иное слово для «нечего терять»[412] – так?

Мы направились в кафе на площадь Сен-Мишель, болтая о том, как здорово снова оказаться в Париже, как Париж никогда не меняется, как кафе остаются на тех же местах, где и раньше, и улицы остаются там же, и Париж всегда на своем месте.

По два пива на каждого, и мы начинаем демонстративно целоваться на глазах у всех. Кто нас видел, мог подумать, что, когда наедине, мы остаемся самой влюбленной парой в мире.

– Суперэго растворяется в алкоголе, – говорит Адриан, снова становясь тем самоуверенным волокитой, каким был в Вене.

– Мое суперэго растворяется в Европе, – говорю я, и мы оба слишком громко смеемся. – Давай никогда не возвращаться домой, – говорю я. – Давай останемся здесь навсегда, и каждый день будем пьянствовать.

– Виноград – вот единственный истинный экзистенциалист, – отвечает Адриан, обнимая меня.

– Или хмель.

– Хмель, – повторяет он, делая еще один глоток.

– Хмель, – говорю я, делая то же самое.

Мы скачем по Парижу в пивном угаре. На ланч едим пшенку, а на ужин – устриц, а в промежутке бессчетно пьем пиво и часто останавливаемся, чтобы пописать; мы проносимся по Жарден-де-Плант, и вокруг пантеона, и по узким улочкам вблизи Сорбонны. Мы проносимся мимо Жарден-дю-Люксембург. Наконец садимся на скамейку около Фонтэн-де-л’Обзерватори. Мы счастливы как дети и изнемогаем от жары. Мы смотрим на громадных бронзовых лошадей, вставших на дыбы в фонтане. Меня охватывает то странное чувство неуязвимости, которое придает человеку алкоголь, и кажется, что я героиня какого-то романтического фильма. От чувства расслабленности и свободы кружится голова. Нью-Йорк дальше Луны.

– Давай найдем гостиницу и ляжем в постель, – предлагаю я.

Нет, на меня не нахлынула сильная волна сладострастия, всего лишь дружеское желание поглотить романтическое головокружение. Мы можем попытаться еще раз. Еще одна идеальная случка на память. Все наши попытки были в некотором роде разочаровывающими. Жаль – столько времени провели вместе, стольким рискнули, а получили так мало. А может, в этом-то и весь смысл?

– Нет, – говорит Адриан, – у нас нет времени.

– Что ты хочешь сказать – нет времени?

– Я должен выехать сегодня, если хочу попасть в Шербур завтра утром.

– Зачем тебе завтра утром быть в Шербуре? – За алкогольной эйфорией начинает проступать что-то жуткое.

– Чтобы встретить Эстер с детьми.

– Ты шутишь?

– Нет, не шучу. – Он смотрит на часы. – Я так думаю, они сейчас как раз выезжают из Лондона. Мы собирались устроить маленькие каникулы в Бретани.

Я смотрю на него – он спокойно сверяется с часами. От беспредельности его предательства я теряю дар речи. Я сижу тут, пьяная, немытая, даже не знаю, какой сегодня день, а он, видите ли, собирается на встречу, назначенную месяц назад.

– Ты хочешь сказать, что все время помнил об этом? Он кивает.

– Ты, значит, внушал мне мысль, будто мы живем по-экзистенциалистски, а сам все время держал в голове, что в определенный день должен встретиться с Эстер?

– Ну… если ты так хочешь считать. Тут не было никакого злого умысла, как тебе, похоже, кажется.

– А что же это тогда было? Как ты мог внушать, будто мы просто бродяжничаем, когда ты все время помнил о встрече с Эстер?

– Твоя переиначка, а не моя. Я никогда не пытался удержать тебя, говоря, будто собираюсь переиначить свою жизнь, моя прелесть.

У меня появилось ощущение, словно я получила удар в челюсть. Все равно как в шесть лет, когда девчонка, которую ты считала лучшей подружкой, разобьет твой велосипед. Худшего предательства я и представить себе не могла.

– Ты хочешь сказать, что рассуждал все это время о свободе и непредсказуемости, помня про планы встретить Эстер? Я в жизни не встречала такого лицемера!

Адриан снова рассмеялся.

– Что тут смешного, черт тебя подери?

– Твоя ярость.

– Я убить тебя готова, – завопила я.

– Тебе позволь – ты и убьешь.

С этими словами я принялась молотить его кулаками. Он ухватил мои запястья.

– Просто намеревался дать тебе тему для сочинений, – хохотал он.

– Ты сукин сын!

– Разве не идеальное окончание для твоей истории?

– Настоящий негодяй!

– Ну-ну, моя прелесть, не воспринимай это так серьезно. Ведь мораль истории все равно остается прежней, разве нет?

– Твоя мораль – дорога в Альпах – сплошные повороты.

– Кажется, я где-то уже слышал и это, – сказал он.

– Так вот, я еду с тобой.

– Куда?

– В Шербур. Нам придется проехать по Бретани à cinq[413]. Будем трахаться все вместе и не придумывать дурацких нравственных оправданий – как ты сам сказал в Вене.

– Чепуха. Никуда ты не поедешь.

– Нет, поеду.

– Нет, не поедешь. Я не допущу.

– Что ты хочешь сказать – не допустишь? Что еще за херня такая? Ты выставлял наши отношения напоказ перед Беннетом. Подталкивал меня, чтобы я перетряхнула свою жизнь и поехала с тобой, а теперь оказывается, хочешь оставить свои маленькие семейные радости в целости и сохранности! Ты меня что – совсем за дерьмо держишь? Это ты мне наврал с три короба о честности и открытости, о том, что нельзя жить в миллионе противоречий. Я еду с тобой в Шербур – и точка. Хочу познакомиться с Эстер и детьми, будем жить сегодняшним днем, не строя никаких планов.

– Ничего подобного. Я тебя не возьму. Если понадобится, я тебя просто выброшу из машины.

Я смотрела на него, не веря своим ушам. Почему так трудно поверить, что он такой бессердечный? Совершенно ясно: он сделает то, что говорит, – если нужно, он просто выбросит меня из машины. И возможно, поедет дальше, смеясь.

– Но разве тебе не противно собственное лицемерие? – Голос у меня срывался, словно я заранее знала, что меня ждет проигрыш.

– Не собираюсь расстраивать таким образом ребятишек, – сказал он. – И давай закончим разговор.

– Но расстроить меня – тебе запросто!

– Ты взрослая девочка. Перенесешь. А они – нет.

Что я могла ответить на это? Я могла визжать и кричать, что я тоже ребенок, если он меня бросит, мне конец, что я рехнусь. Может, так оно и будет. Но я не была ребенком Адриана, и мое спасение не входило в его обязанности. Теперь я ничей ребенок. Раскрепощенный. Абсолютно свободный. Такого ужасающего чувства я не испытывала за всю свою жизнь. Все равно как стоять на краю Большого каньона и надеяться, что научишься летать, прежде чем ударишься о землю.


Только после его ухода я смогла собрать в горсть ужас и подчинить себе. Мы не расстались врагами. Когда я поняла, что поражение неизбежно, то перестала ненавидеть его. Просто сосредоточилась на том, как мне дальше быть одной. Как только перестала ждать помощи от него, я обнаружила, что могу даже испытывать к нему симпатию. Я не была его ребенком. У него есть право защищать своих детей. Даже от меня, если во мне видит угрозу для них. Он предал меня, но я все время чувствовала, что это произойдет, и в некотором роде использовала его как предателя с такой же определенностью, с какой он использовал меня как жертву. Он был инструментом моего освобождения наоборот. Я смотрела, как он уезжает в своем «триумфе», зная, как только между нами проляжет достаточное расстояние, я снова влюблюсь в него.

И потом, он, уезжая, все-таки предложил мне помощь. Мы вместе узнали про билеты на самолет в Лондон и обнаружили, что на ближайшие два дня все места проданы. Я могла подождать до среды или узнать насчет парома на следующий день. Или поехать в аэропорт и сидеть и ждать – может, кто откажется от билета. У меня был выбор. Мне придется усмирять бешеный стук сердца, пока я не найду Беннета… или кого-нибудь другого. Может быть, себя.


Я потащилась назад в кафе на площадь Сен-Мишель. Оставшись неожиданно без мужчины, поняла, как тяжел мой багаж. Я собиралась, не думая, что мне придется путешествовать в одиночку. У меня в чемодане были путеводители, маленький магнитофон для статьи, которую я так и не написала, блокноты, электрощипцы для завивки волос, десять экземпляров первой книги стихов. Несколько штук я собиралась отдать литературному агенту в Лондоне. Другие взяла просто из неуверенности в себе – этакий бейджик, чтобы удостоверить мою личность на тот случай, если встречусь с кем-нибудь. Цель их – доказать, что я не какая-нибудь заурядность. Я прискорбно цеплялась за статус исключительности, потому что без него была бы еще одной одинокой женщиной в поисках мужчины.

– У меня есть твой адрес? – спросил Адриан, прежде чем уехать.

– Он есть в книге, которую я тебе подарила. На последнем форзаце.

Но книгу он потерял. Тот экземпляр, что я надписала для него. О том, что он ее не открывал, можно и не говорить.

– На – дам тебе еще одну.

Я начала расстегивать молнию на моем громадном чемодане прямо посреди улицы. На тротуар выкатились пузырьки с косметикой. А с ними и листы бумаги, наброски стихов, магнитофонные кассеты, фотопленка, губная помада, пейпербеки, потрепанный мишленовский путеводитель. Вытащив экземпляр книжки, я затолкала всю эту дребедень назад в безразмерный итальянский чемодан и переломила девственный корешок.


«Беспечному Адриану, [написала я]

который теряет книги.

С любовью и множеством поцелуев,

твой благорасположенный социальный работник

из Нью-Йорка…»


Я снова написала на форзаце свой нью-йоркский адрес и номер телефона, зная, что он, вероятно, потеряет и этот экземпляр. Вот так мы и расстались. Потеря громоздилась на потере. Моя жизнь выплеснулась на улицу, и между мною и пустотой не было ничего, кроме тоненькой книжки стихов.