Эрика Джонг - Я не боюсь летать

– Рассмеялась и выгнала его из постели. Хлоя говорит, что сделала то же самое, но я ей не очень-то верю…

– Ах ты, сучка! – завопила Хлоя.

– Ладно, ладно… Я тебе верю.

– И вы хотите сказать, что остались здесь, после того как это случилось?

– А что тут такого? – небрежно ответила Лала. – Он абсолютно безобиден… Просто немного возбужден, потому что Ранди постоянно на последней стадии беременности.

– Немного возбужден? Ты называешь это «немного возбужден»? А я называю это инцестом.

– Бог ты мой, Айседора, ну ты уж слишком. Это называется всего лишь потрахаться с зятем… Никакой это не инцест.

– Правда? – разочарованно протянула я.

– Это вообще, можно сказать, не в счет, – презрительно сказала Лала. – Но я не сомневаюсь, что на бумаге ты сможешь все это выставить куда как в более отвратительном виде.

Лала уже тогда ненавидела мое сочинительство.

– Я постараюсь, – сказала я.

По пути домой из Каркаби с новой горничной Пьер был холоден и невозмутим. Время от времени он показывал на достопримечательности.

«Арабы, – думала я, – черт бы их подрал».

Собственные маленькие сексуальные прегрешения вызывали у меня совершенно диспропорциональное чувство вины! А в мире жили люди, прорва людей, которые делали то, что им нравится, и не испытывали по сему поводу ни малейшего чувства вины, пока их не ловили за руку. Ну почему проклятая судьба наделила меня столь гипертрофированным суперэго. Или дело в еврейском происхождении? И вообще, что сделал Моисей для евреев, выведя их из Египта и осчастливив идеей единобожия, супом с клецками и чувством непреходящей вины? Оставил бы все как есть – пусть бы поклонялись себе котам, быкам и соколам или жили как другие приматы (с которыми – как всегда напоминает мне Ранди – у нас так много общего). И чего удивляться ненависти к евреям – ведь они привили людям чувство вины. По-моему, мы вполне могли бы без него обойтись. Плавали бы себе в первородном бульоне, поклоняясь помету и жукам, и трахались по настроению. Вы только подумайте о египтянах, построивших себе пирамиды. Они что, по-вашему, сидели себе и предавались мыслям, предоставляют ли они, как наниматели, равные условия своим работникам? Им разве приходило когда-нибудь в голову спросить, стоят ли их бренные останки тех тысяч и тысяч людей, которые умерли, сооружая пирамиды? Угнетенность, раздвоение личности, вина. «С какой стати я буду беспокоиться?» – говорит араб. Неудивительно, что они хотят уничтожить евреев. А кто не хочет?

Вернувшись в Бейрут, мы стали составлять планы возвращения домой. У Лалы и Хлои был чартерный рейс до Нью-Йорка, так что они намеревались улететь вместе, а у меня намечался круговой маршрут на «Алиталии» – через Рим в Дж. Ф. К.[393]

Я, как и собиралась, сойдя в Риме, отправилась на неделю во Флоренцию, прежде чем вернуться домой и выслушать ту музыку, которую сочинил для меня Чарли. Хотя стоял жаркий август и было полно народу, Флоренция все равно оставалась одним из моих любимых городов. Там я опять встретилась с Алессандро, и на сей раз у нас был почти идеальный, чтобы не сказать безлюбовный, шестидневный роман. Он по моей просьбе отказался от пристрастия к грязным словечкам, и мы нашли очаровательный номер в отеле во Фьезоле, где могли заниматься любовью каждый день с часу до четырех дня – цивилизованный обычай обеденного перерыва. Может, это было связано с тем, что я злилась на Чарли, а может, меня действительно завел Пьер, но мои постельные изыски с Алессандро оказались великолепны. Единственный раз в жизни я смогла заниматься сексом со сладострастием и глубиной, не убеждая себя, что влюблена. Нечто вроде шестидневного перемирия между моим идом[394] и суперэго[395].

Когда Алессандро возвращался по вечерам к жене, я пускалась в независимое плавание. Ходила на концерты в Питти[396], встречалась с некоторыми персонажами из моего предыдущего посещения Флоренции, снова подверглась горячему напору со стороны профессора «Микеланджело» (Карлински). Несмотря на жару и пестрый набор бойфрендов, я любила Флоренцию. И были моменты, когда вообще не хотела отсюда уезжать. Но в Нью-Йорке ждала противная преподавательская работа и программа подготовки диссертации, я все еще оставалась школьницей, задавленная своим суперэго, а потому из ненавидимого и любимого выбирала первое. А может, дело в Чарли; его предательство привело меня в бешенство, но я никак не могла дождаться встречи с ним.

Мы с Чарли расстались вскоре после нашего воссоединения. Похоже, я никогда не смогла простить его раздвоения, хотя сейчас понимаю, что на самом деле оно было под стать моему собственному и, возможно, мне следовало бы проявить больше снисходительности. Алессандро слал мне письма из Флоренции с рассуждениями о «divorzo»[397], но я насмотрелась достаточно итальянских фильмов, чтобы поверить ему. Один раз появился «Микеланджело», но выглядел он под неумытым солнцем Нью-Йорка настолько непрезентабельно, что у меня не хватило духа продолжать отношения. Коричневатые и янтарные тона Флоренции творили с ним чудеса, что легко поймет любой поклонник Э. М. Форстера[398]. Сентябрь и октябрь были мрачными и серыми. Я таскалась с целым набором типов, нагонявших на меня тоску: разведенными мужьями, мамочкиными сынками, невротиками, психопатами и психоаналитиками. Настроение я поддерживала только тем, что описывала их со всеми стервозными подробностями в письмах к Пие. Потом в ноябре в мою жизнь пританцевал Беннет Уинг, и мне показалось, что я нашла решение всех проблем. Молчаливый, как сфинкс, и очень мягкий. Спаситель и психиатр в одном лице. Я бросилась в замужество точно так же, как бросалась (в Европе) в постель. Все казалось таким мягким. Но, как известно, – мягко стелет, да жестко спать.

Я все рассказала Адриану. Мою истерическую историю поисков невероятного мужчины, о том, как каждый раз оказывалась ровно в том месте, откуда начинала: в своем воображении. Я имитировала для него своих сестер, мать, отца, деда с бабкой, мужа, друзей… Мы ехали и говорили, ехали и говорили.

– Ну и как прогноз? – спрашивала я, оставаясь вечным пациентом в поисках идеального доктора.

– Понимаешь, моя прелесть, тебе необходима небольшая перегруппировка, – повторял мне Адриан, – ты должна погрузиться в себя и спасти собственную жизнь – она терпит бедствие.

Разве я уже не сделала шаг? И чем была дурацкая поездка, если не путешествием в мое прошлое?

– Ты еще не достаточно глубоко погрузилась, – сказал он. – Ты должна опуститься на дно, а потом подняться на поверхность.

– Господи милостивый! По моим ощущениям, я уже сделала это!

Адриан ухмыльнулся, не выпуская трубки из искривленных розовых губ.

– До самого дна ты еще не дошла, – изрек он, словно зная, что меня ждут еще кое-какие сюрпризы.

– И ты поможешь мне попасть туда? – спросила я.

– Если настаиваешь, детка.

От его великолепного безразличия я приходила в ярость, заводилась, впадала в бешенство от досады. Несмотря на объятия и похлопывание по заднице, Адриан оставался ужасно холодным. Я все смотрела и смотрела на его красивый профиль, спрашивая себя, что происходит в его голове и почему мне, похоже, никак не удается туда проникнуть.

– Я хочу пробраться в твою голову, – сказала я, – но никак не могу. Отчего схожу с ума.

– Но зачем? Какие, по-твоему, проблемы это может решить?

– Просто хочу почувствовать себя по-настоящему близкой с кем-то, соединенной, хоть немного побыть цельной. Я хочу по-настоящему полюбить кого-нибудь.

– С чего ты взяла, что любовь способна что-то решить?

– Может, и нет, – заявила я, – но мне она нужна. Я хочу чувствовать себя цельной.

– Но ты когда-то чувствовала себя частью Брайана, и от этого тоже было мало толку.

– Брайан чокнутый.

– Все немного чокнутые, если залезть им в голову, – сказал Адриан. – Вопрос только, в какой мере.

– Пожалуй…

– Слушай, почему бы тебе не прекратить искать любовь и не попытаться жить собственной жизнью?

– Что за жизнь, если в ней нет любви?

– У тебя есть работа, твое сочинительство, преподавание, друзья…

«Не вешай мне лапшу на уши», – подумала я.

– Мое сочинительство – попытка найти любовь. Я знаю, это дурь. Я знаю, это обречено на провал. Но так оно и есть: я хочу, чтобы все меня любили.

– Ты проиграешь, – признался Адриан.

– Я знаю, но знание ничего не меняет. Почему мое знание никогда ничего не меняет?

Адриан не ответил. Впрочем, я у него и не спрашивала, а просто обращала свой вопрос к синим сумеречным горам, мы проезжал через Годдардский перевал, опустив крышу «триумфа».

– По утрам, – прервал молчание Адриан, – мне никак не вспомнить твое имя.

Вот какой я получила ответ. Он пронзил меня, как нож. И я лежала без сна каждую ночь рядом с ним, дрожа и снова и снова повторяя собственное имя, чтобы не забыть, кто я такая.

– Беда экзистенциализма в том, – как-то высказалась я, – что ты не можешь не думать о будущем. Действия имеют-таки последствия.

– А я могу не думать о будущем, – улыбнулся Адриан.

– Каким образом?

– Не знаю. – Он пожал плечами. – Просто могу, и все. Вот, например, сегодня я чувствую себя великолепно.

– Почему же я чувствую себя так паршиво, если ты чувствуешь себя так великолепно?

– Потому что в тебе течет твоя чертова еврейская кровь, – рассмеялся он. – Избранный народ. Вы можете быть посредственностью в других вещах, но в страданиях вам нет равных.

– Сукин сын.

– Почему? Потому что я говорю тебе правду? Слушай, ты хочешь любви, ты хочешь глубины, ты хочешь чувства, ты хочешь близости. А чем ты довольствуешься? Страданиями. Но хотя бы твои страдания имеют глубину… Пациентка любит свою болезнь – она не хочет излечения.