На секунду мне показалось, что она требует мой табель успеваемости, но потом я спохватилась, что речь идет о моем кольце по случаю помолвки. Потому что я обручена. С парнем. В Америке. Я вытянула руку, растопырив пальцы и вытаращив глаза.

– У меня нет с собой бинокля, Энджел, – вздохнула мать. – Подойди ближе.

Я поставила сумку и неохотно подошла к старому деревянному столу. Те же подставки под тарелки, те же солонка и перечница, те же пластмассовые подсолнухи в вазочке. Не успела я присесть, как мать схватила меня за руку и дернула к себе. Тут же, словно любопытный подросток, подбежал и папа.

– О-о! – заворковал он. – Очень красивое.

– В самом деле, – удивленно сказала мать. – Безобразие, что он не попросил разрешения у твоего отца, но по крайней мере кольцо выбрано со вкусом.

– А отчего ему быть безвкусным? – не удержалась я. И зря.

– Ну кто знает, как американец представляет себе кольцо в знак помолвки. Ты могла остаться черт-те с чем на пальце, если только не сама выбирала. Скажи, ты сама выбирала?

В ее голосе слышалась чуть ли не надежда.

– Мама, я выхожу замуж не за Либераче[11], – сказала я. – Кольцо выбрал Алекс. Самостоятельно, без меня. И оно прекрасно. Я сама не могла бы выбрать лучше.

– Я и сказала, что кольцо хорошее, – оскорбилась мать и заправила седеющие светлые волосы за уши. – Могу ли я спросить, когда и где ты собралась устраивать свадьбу? Или ты сейчас скажешь, что вы уже поженились в Вегасе?

Приступ кашля – то еще удовольствие при послеполетной дурноте, но я справилась с собой и не прервала беседы, поспешив предварить остальные провокационные вопросы.

– Ну, когда это было, – заикаясь, ответила я. – Все будет скромно. Распишемся в муниципалитете, затем ужин, небольшая вечеринка, и все. Не надо нам заказывать собор Святого Павла или Святого Патрика.

– А где этот собор Святого Патрика?

– В Нью-Йорке. – Я пренебрежительно махнула рукой. – Я не хочу помпы. Веселый праздник со всеми, кого положено пригласить, и обильной выпи…

Видеть свои собственные гримасы на мамином лице было до жути странно. Конкретно эта мина означала, что она не в восторге.

– Обилием великолепных цветов, – с опозданием поправилась я.

– Ты хочешь сказать, что свадьбу вы устраиваете в пивной? В нью-йоркской пивнушке?

– Про пивную я ни слова не сказала!

Это было правдой.

– Но выйти замуж ты хочешь в Нью-Йорке?

– Не обязательно, – покривила я душой.

– Энджел! – Мама сделала такое же лицо, как я в мексиканском ресторанчике в Нью-Йорке, когда мне сказали, что у них нет гуакамоля.

– Мы еще ничего не решили. Да ты вроде и не числишься в черных списках авиакомпаний?

С секунду мать рассматривала свои ногти.

– Вот как?

Наконец она подняла на меня голубые глаза.

– Так, теперь давай об этом Алексе.

– Не надо делать вид, будто я только что притащила его домой из мусорного контейнера за супермаркетом, – сказала я. – Ты говорила с ним по телефону, видела фотографии. Я тебе все рассказывала. – Ну естественно, не все. – Я знаю его почти два года…

– А Марка ты знала почти десять лет, – перебила мать, жестом попросив меня замолчать. Хорошо, что я устала, не то я шлепнула бы ее по этой поднятой руке. – Пока твой Алекс не приехал, говорю тебе – будь осторожнее. Ты долго жила за границей, у тебя в голове все перевернуто, но теперь ты дома, и я хочу, чтобы ты очень тщательно все обдумала и не принимала поспешных решений.

– При чем тут поспешное? – сказала я, снова взявшись за кольцо. – Мама, тут не о чем волноваться. Алекс замечательный. Ты с ним познакомишься и благословишь тот день, когда я встретила этого мужчину.

– Скоро увидим! – Она сжала губы почти так же плотно, как отец. Очевидно, не только у нее проблема с тем, что я выхожу замуж за «американца». Хотя, если вспомнить, папа и от Марка был не в восторге. И вообще от любого человека с пенисом, который подходил к его дочурке ближе чем на пятнадцать футов. Папуля мой. – А почему вдруг Дженни тоже решила приехать погостить?

– Ей нужно сменить обстановку, – сказала я, подавив зевок. Закипавший чайник звучно забурлил. Папа без напоминания поднялся заварить чай, совсем как Алекс. Вот свидетельство подлинной и по-прежнему живой любви. – Один тип долго морочил ей голову, и… – Я осеклась, увидев, как губы матери превратились в ниточку. – И она ужасно хочет с тобой познакомиться, – договорила я, резко меняя тему, чтобы задобрить мать. – Как только я сказала, что еду домой повидаться с родными, она загорелась поехать со мной. И слышать не хотела, чтобы я отправилась без нее. Она от тебя вообще без ума.

– Без ума от меня? – Мать потрясла головой. – Вообще?

Я с улыбкой собрала волосы назад, стянула резинку с запястья и высоко закрепила хвост.

– Вообще.

– Ты подрезала волосы. – Мать взяла у отца кружку крутого кипятка и поднесла к губам. Асбестовый рот, как она всегда хвасталась. – Они стали светлее?

– А мне кажется, они сейчас как раз отросли, – нахмурилась я, пропустив волосы между пальцев. – Да, я осветлилась. Хочу прилично выглядеть на презентации… и на твоем юбилее.

– Пора, пожалуй, поговорить об этой презентации, – сказала мать. – Мы ведь точно не знаем, чем ты занимаешься.

Наконец-то тема, где я не могу сплоховать.

– Я занимаюсь новым журналом, – начала я. – Концепция, предложенная мной и моей коллегой Делией, настолько понравилась издателю, что он настоял на одновременном выпуске журнала сразу в Нью-Йорке и в Лондоне.

– Хм. – Мать смотрела в окно.

Не та реакция, которой я ожидала.

– Довольно рискованно, – изрекла она. – Тебе не приходило в голову, что когда ты выйдешь замуж за музыканта, тебе придется забросить шалости и найти нормальную работу?

Однако! Ничего себе!

– Хотя бы у одного из вас должен быть стабильный заработок.

У меня не было слов. У меня ничего не было.

– Значит, мои волосы тебе не нравятся? – спросила я. – Слишком заметная перемена?

Едва сказав это, я поняла, что сделала ошибку. Слово «перемена» в этом доме считалось одним из самых грязных в английском языке.

– Они короче, чем когда я видела тебя в последний раз, – нехотя ответила мать. – К тому же я думала, тебе в жизни хватает перемен, чтобы заморачиваться еще и с волосами.

– А по-моему, прелестно, – сказал папа, ставя передо мной мою сувенирную кружку, которая прилагалась к шоколадному пасхальному яйцу пятнадцать лет назад. – В стиле девушек из «Секса в большом городе».

– Спасибо, папа.

Я осторожно сделала глоток и ощутила, как внутри все расслабляется. Луиза присылала мне в Нью-Йорк тонны чайных пакетиков, поэтому не знаю, что могло оказаться особым ингредиентом – кружка, местная вода или то, что я сижу на маминой кухне, разговаривая с родителями, но это оказалась лучшая чашка чая за два года.

– Допивай быстрее, не целый же день рассиживаться, – приказала мать и, запрокинув голову, залпом выпила свой обжигающий чай, совсем как Дженни мартини за пять минут до конца времени скидок[12]. – Тебе надо в туалет, или я пойду?

– А почему у нас не целый день? – не поняла я. Что происходит? Когда я дождусь красивого, трогательного воссоединения семьи? Где пирожные? Мне казалось, я могу рассчитывать хотя бы на «КитКат». Как минимум. – Почему я должна идти в туалет?

– Сегодня же суббота! – Мать вскочила, посмотрев на меня, как на сумасшедшую. – Только потому, что ты прилетела, земля не остановится. Ты пойдешь лежать или отправишься с нами?

Каждая частичка моего тела высказывалась за «полежать». Весь опыт, приобретенный за двадцать восемь лет жизни, говорил пойти наверх и поспать. Поэтому, как вы сами понимаете, я подхватила свою сумку, подождала, когда мать выйдет из туалета, и пошла за ней к дверям.

* * *

– А я и говорю Дженет – я не отрицаю тот факт, что вы здесь с полдесятого, – говорила мать, придирчиво изучив два кабачка цукини и положив более крупный из них в пакет. – Я просто говорю, что я заканчиваю в три, и у меня есть чем заняться. Почему я должна задерживаться, если она хочет уйти пораньше?

– Конечно, не должна, дорогая, – подтвердил папа, передавая ей на одобрение пакет картошки «Король Эдвард». – Нам нужен лук?

– Возьми большую луковицу, – отозвалась она. – Может, я спагетти завтра сделаю для той американки.

Оказалось, что для матери идея трогательного семейного единения означала быструю совместную пробежку по «Уэйтроузу». В субботу днем.

– Мне надо молока, – сказала я и отошла от тележки. Сделать это без разрешения было форменной самоволкой – судя по виду матери, она была готова за волосы приволочь меня в трибунал.

– У меня есть молоко, – заявила она, потрясая списком. – Зачем тебе еще?

Крутя кольцо с изумрудом на пальце, я пожала плечами:

– Посмотрю, нет ли у них чего-нибудь без лактозы. У Алекса непереносимость лактозы.

Мать и отец замерли. Папа, по-моему, чуть не заплакал.

– Это не заразно, – успокоила я. – Просто ему трудно переваривать молоко.

Мать схватилась за сердце и заметно побледнела, а отец повесил голову, видимо, представив хилых внуков с непереносимостью лактозы, неспособных принять его блестящий пас и бьющих мимо мяча.

– Врач, которая делала мне колоноскопию, сказала, что у меня тоже есть небольшая непереносимость, – сказала я, ожидая реакции. Ее не последовало. Царило молчание. Взяв список из маминой руки, я пробежала его глазами и воткнула обратно между ее большим и указательным пальцами. – Так что мы отличная пара. Пойду возьму все для пасты.

– Энджел, – произнесла мать самым добрым, даже просительным голосом. – На самом деле ты же не делала колоноскопию?

«Иногда, – подумала я, – ложь бывает во спасение».

– Делала, мам, – отозвалась я. – Даже дважды.

А меня иногда лучше не задевать.

* * *

Можно подумать, мало мне разницы во времени – колени просто подгибались, так еще и блуждание по «Уэйтроузу» в поисках консервированных томатов и спагетти отнимало последние силы. Единственное, что заставляло меня передвигать ноги, – соблазнительные «Мини-чеддерс», которые я себе пообещала. Я тащилась по проходам супермаркета, двигаясь словно по колено в патоке. Ноги гудели от усталости. Тележки, коляски и шестнадцатилетних подростков в зеленой форме, в корзинках у которых лежало по несколько готовых ланчей с фахитос «Старый Эль-Пасо», я огибала на автопилоте. Может, я все-таки не дома? Может, самолет разбился, и я оказалась в чистилище? Не знаю, как иначе объяснить свое ужасное настроение и тот факт, что здесь ничего не изменилось ни на йоту.