– Добрый день, – я чуть ли не заикаюсь, – я ищу Леонардо.

Чувствую себя так, будто вошла в церковь голой. Хотя знаю, что не делаю ничего дурного, но у меня ясное ощущение, что я оказалась не в том месте и не в то время.

– Леонардо сейчас нет. – У нее хриплый голос и сильный сицилийский акцент. Телефон, внезапно зазвонивший внутри квартиры, заставляет ее обернуться. – Извини меня на минутку, – говорит она и удаляется, чтобы ответить, оставляя дверь распахнутой.

В тот момент, когда она поворачивается ко мне спиной, я вижу нечто, от чего у меня перехватывает дыхание. На ее обнаженной спине – та же татуировка, что и у Леонардо между лопаток, странный символ, похожий на якорь… Мне становится плохо.

– Да? – говорит женщина, поднимая трубку. – Да, точно, это Лукреция. – Пауза. – О, привет, Антонио… (Это партнер Леонардо, и по ее тону очевидно, что они хорошо знакомы.) – Да, я приехала вчера…

Лукреция. Я снова смотрю на ее спину, на которой выражена истина, не разгаданная мной прежде. А сейчас она мне представляется такой ясной. Лукреция – это объяснение всему, это недостающий кусочек пазла, который я ищу с тех пор, как влюбилась в Леонардо.

Я оставляю ее на телефоне и убегаю, не попрощавшись. Бегу вниз по лестнице, почти в трансе, а в голове все кусочки складываются в леденящую душу разгадку. Татуировка… в виде якоря – это монограмма: две зеркально соединенные спинами буквы «L». Два инициала: Леонардо и Лукреция. У Леонардо есть жена, бог знает, где он прятал ее все это время, и я узнала об этом вот так, почти случайно – в тот день, когда пришла передать свою жизнь в его руки.

Выхожу из дома и не знаю, куда идти, на меня накатывает паника, голова кружится, я чувствую, как земля уходит из-под ног. Если бы только я могла провалиться сквозь землю и исчезнуть навсегда! Мне приходится прислониться на мгновение к фонарю посреди улицы, чтобы не упасть.

Картина продолжает приобретать ясность перед моими глазами, одна за другой детали всплывают наружу, как при реставрации, и получающийся рисунок ошеломляет меня.

Теперь я понимаю, почему Леонардо пропадал на многие дни в Сицилии и не хотел, чтобы ему звонили. Возможно, он был там с Лукрецией. Вот почему иногда, когда он говорил по телефону, у него был этот странный взгляд, такой трагичный, озабоченный тенями издалека. Вот почему, когда я упоминала эту татуировку, он застывал, выстраивая между нами стену молчания. И так случалось всякий раз, когда я пыталась узнать что-нибудь о его личной жизни. И, конечно, поэтому с первого же дня он не велел мне влюбляться – он уже принадлежал другой.

Но тогда почему? Почему сказал мне «люблю» именно сейчас? Какой в этом смысл? И в тот момент, когда я теряюсь в этих вопросах, громкое рычание мотора прерывает мои мысли. Я оглядываюсь и вижу его. Леонардо паркует свой «Дукати» перед домом и снимает шлем. Он уже заметил меня и все понял. Я пытаюсь избежать встречи, уходя по тротуару быстрым шагом. Не знаю, куда иду. Куда угодно, главное – подальше от него.

Из-за спешки сталкиваюсь с женщиной с ребенком на руках, но продолжаю идти, опустив голову, не извинившись. Леонардо сошел с мотоцикла и идет за мной, его шаги гулко отдаются на мощеной мостовой. Я не должна оглядываться, не сейчас.

– Элена! – кричит. Повторяет мое имя три-четыре раза, может, и больше.

Я закрываю уши ладонями, чтобы защититься от этого настойчивого голоса и продолжаю идти. Не хочу его видеть. Не хочу слышать. Не хочу его – и все! Чувствую только отчаянное желание плакать, но не буду этого делать. Не позволю ему увидеть мои слезы.

Леонардо продолжает преследовать меня. «Элена, остановись!» – говорит, хватая меня за руку.

– Оставь меня! – я кричу и отчаянно вырываюсь. Прохожие на тротуаре таращатся на нас, будто все происходящее и так уже не достаточно унизительно.

Непоколебимая, продолжаю упрямо идти вперед, взгляд устремлен перед собой, кулаки сжаты, готовы к защите, сердце под замком внутри железной брони. Перехожу улицу, рискуя попасть под такси. Леонардо побеждает, хватает меня за запястье, держит крепко и не дает вырваться.

– Элена, прошу тебя, давай поговорим. – В этой просьбе я слышу и его авторитарный тон, и тень мольбы.

– Теперь ты хочешь поговорить? – цежу сквозь стиснутые зубы, стараясь высвободиться из его хватки. – Теперь, когда я все узнала?

О, если бы вместо глаз у меня были два кинжала – силы столкнуть его с парапета вниз, в Тибр.

– Я не хотел, чтобы ты узнала таким образом.

– Ну и когда же ты собирался мне все рассказать? – У меня сжимается горло, но я пообещала себе не плакать и не буду плакать.

Леонардо поднимает руки, будто чтобы успокоить меня.

– Я прошу тебя просто выслушать.

– Я от тебя не хочу слышать ни слова, – и собираюсь обойти его, но он блокирует меня своим телом. Помимо своего желания, я нахожусь в сантиметре от его груди, погруженная в его запах.

– Пожалуйста, – его просьба выглядит отчаянной и искренней. – Ты все равно меня возненавидишь, но позволь хотя бы объяснить.

– А что тут объяснять? – спрашиваю, смирившись, делая шаг назад. – Мне и без того все кажется достаточно ясным.

– Ты ошибаешься, Элена. Потому что есть вещи, которые ты не можешь знать. Вещи, которые я всегда держал в себе и никому не рассказывал.

Леонардо смотрит вдаль, на шее кадык ходит вверх-вниз. Я смотрю на него, как загипнотизированная.

Внезапно меня озаряет новое понимание: Леонардо сейчас требуется, чтобы я выслушала его, точно так же, как мне нужно услышать его слова, которые опять разобьют мне сердце.

– Давай… – вздыхаю под конец, скрестив руки на груди.

Леонардо прислоняется к парапету на набережной реки, глаза опущены. Он словно ищет конец нитки очень запутанного клубка. Собирается с силами, потом начинает рассказывать.

– Лукреция была любовью всей моей жизни, долгое время назад. Я думал, что проведу всю мою оставшуюся жизнь с ней. Но все вышло не так, как мы надеялись.

Он начинает свой рассказ издалека. Я стою перед ним, и мне ничего не остается, как заглушить все мысли и оставаться здесь, застывшей, и слушать его. Давай, Леонардо, рассказывай. Я хочу все знать.

– Мы познакомились в лицее, в Мессине, и поженились в двадцать лет: мы любили друг друга и не хотели ждать, не видели в этом смысла.

Одной рукой он похлопывает себя по лопатке:

– Эту татуировку мы сделали почти сразу же после свадьбы: две сплетеннные «L», навсегда.

Покачивает головой и улыбается собственной наивности.

– Мы были молоды и полны иллюзий, даже заносчивы в нашем счастье. И мы действительно так себя чувствовали, многие годы. Затем Лукреция забеременела и на седьмом месяце потеряла ребенка. Эта травма что-то затронула в ней, может быть, нечто, что было всегда, но оставалось на дне. Моменты мрачной депрессии перемежались с моментами экзальтации: иногда она целыми днями не выходила из дома, не ела, оставаясь в полурастительном состоянии. Потом приходила в себя и снова становилась веселой и бездумной. У нее всегда был нестабильный характер, поэтому первое время я не волновался. Думал, что, пережив боль потери, она снова станет прежней. Но все только ухудшилось.

Она превратилась в чужую. Эта была больше не она. Иногда я смотрел на нее, и даже лицо казалось мне незнакомым. Ее сердце, которое прежде было сгустком страсти, остыло и голова больше не работала. Я пытался помочь, но она отталкивала меня. И именно тогда она начала исступленно думать, что я изменяю ей, что недостаточно ее люблю. Она ненавидела меня, обвиняя в том, что я – причина всех ее проблем. Однажды, во время одного из своих приступов ярости, она ранила меня ножом. Я не знал, что делать. Не имело значения, что будет со мной, я видел, что она страдает и хотел освободить ее от всей этой боли, но был бессилен перед ее болезнью.

В конце концов она сама решила освободиться – оставшись дома одна, перерезала себе вены. Я нашел ее в ванной умирающей.

Его голос вздрагивает, и Леонардо останавливается на мгновение, чтобы сглотнуть. Чувствую, как моя враждебность разрушается под ударами его слов, его боль уменьшает мою ярость.

– В госпитале ей диагностировали биполярный синдром[78] и посоветовали обратиться в специализированную клинику. Я хотел вернуть ее домой: она ведь была моей женой, я любил ее больше жизни и готов был ухаживать за ней. Но мне сказали, что, если она останется со мной, это только ухудшит ее состояние. Наши родственники предложили приютить ее и посоветовали мне уехать, для моей же пользы. Я был истощен, почти на грани срыва. Даже врач, который наблюдал за ней, посоветовал мне сменить обстановку.

В конце концов я смирился с ситуацией и оставил Сицилию. Это было трагичное, но единственно возможное решение на тот момент. Мне еще не было тридцати, а я уже чувствовал себя конченым человеком. Не прерывая контакта с Лукрецией, я начал путешествовать, работая на кухнях по всему миру, словно одержимый, до тех пор, пока не остановился здесь, в Риме, где мне удалось открыть свой первый ресторан.

Я так много страдал, я думал, что умру, но вместо этого, к своему удивлению, начал постепенно возвращаться к жизни. Поначалу чувствовал себя виноватым, хотя не осознал этого до конца. Я думал, что не могу быть счастливым, и стремился только к чисто физическим удовольствиям. Это было единственное противоядие той боли, которую я носил в себе. И именно тогда начал искать удовольствие во всем. Это был инстинкт, который выражался таким образом. Секс, вино, еда – все то, что доставляло мне в какой-то степени удовольствие, стало моим лекарством. Не для излечения, а просто чтобы не умереть.

– Я никогда не прерывал связи с Лукрецией, но издалека. Все советовали мне начать жизнь заново и развестись, но я об этом даже не помышлял: я оставался верен ей и в глубине души знал, что ни в кого больше не влюблюсь. И я не хотел, чтобы другая женщина полюбила меня.