Большой ресторан с целой россыпью звезд на фасаде. Я обедаю с шефом: меня только что приня­ли на работу. Его карьера близится к закату, но он не сдается. А я впервые получила серьезное место, и стараюсь проявить себя как можно лучше. Я сижу, нарядная и почтительная, внимаю каждому слову как подобает младшему по должности, однако же подмечаю: все в нем и на нем коричневое – костюм, оправа очков, глаза, волосы (видно, что крашеные), усы (аналогично), галстук, ботинки, кончики паль­цев (на них сигаретный пепел). Сколько ни пригля­дываюсь, не могу разглядеть ни малейшей цветовой поблажки, разве что зубы у него желтоватые. Он го­ворит, я слушаю. Его не волнует интересно мне или нет, он привык, что все его слушают. Он не ходит, а вышагивает, не сидит, а восседает, он даже телефон­ный номер не может набрать самостоятельно – за него это делает секретарша.

После каждой ложки он замолкает и неторопли­во, с выражением сдержанного одобрения на лице наслаждается изысканнейшей пищей, как и положе­но тонкому ценителю, которому некуда спешить. Он медленно и торжественно цедит слова: подлежа­щее, сказуемое, дополнение и целая уйма цветастых придаточных, и лишь изредка прерывает свою речь, оставляя за мной право на благоговейный вздох. По­сле каждой такой паузы, довольный произведенным впечатлением, он отправляет в рот ломтик налима под соусом карри.

Рядом с ним стоит официант, держа наготове де­сертное меню. «Небось, тоже новенький», – подума­лось мне при виде его детского лица. Он краснеет, старается держаться как можно прямее, почтитель­но склоняется над клиентом. Костюм ему явно ве­лик, должно быть, с чужого плеча. Огромный во­ротник свисает как большое белое блюдце под его маленьким подбородком.

Шеф продолжает вещать, не обращая на него внимания, вытирает салфеткой уголки губ и акку­ратно кладет ее на пухлый живот. Он тянется к бока­лу, опрокидывает содержимое в глотку, завершает начатую фразу. Официант осторожно чихает, чтобы напомнить о себе. Шеф удивленно возводит глаза кверху: надо же, этот мальчишка посмел прервать его речь! Он недовольно хватает меню и быстро про­бегает его глазами. Я бы тоже не прочь взглянуть на длинный перечень лакомств, но уже поздно.

– Принесите нам два кофе, – говорит он. – Мне – очень крепкий, а…

Он вопросительно кивает в мою сторону, похоже забыл как меня зовут.

– А мне, пожалуйста, обычный.

Официант уходит неслышно как самостиратель. Он возвращается с огромным блюдом, на котором лежат всевозможные сласти: черепичное печенье, залитое карамелью, маленькие шоколадки с фис­ташковой начинкой, трюфели, пралине, клубничные и лимонные тарталетки, крошечные эклеры с шоко­ладным и кофейным кремом.

От обилия соблазнов у меня слюнки текут, глаза разбегаются. Я не знаю с чего начать. Мое излюб­ленное лакомство – черепичное печенье – здесь вы­глядит особенно аппетитно: хрустящее, золотистое, с выступающими бороздками, длинными и тонки­ми, будто волны у парапета, с прозрачными кара­мельными жемчужинками и сахарной бахромой. Этот маленький шедевр имеет мало общего с чере­пичным печеньем из магазина, крупным и безвкус­ным. Здесь вообще все продумано: каждой твари по паре – я это быстро прикинула. Значит, мне полага­ется одно черепичное печенье. Возникает дилемма: приберечь ли мне его на закуску, когда во рту проч­но воцарится вкус кофе, или отведать прямо сейчас. Я решаю не спешить и начать с клубничной тарта­летки. Приняться за десерт первой я не смею: роль подчиненной обязывает.

Шеф тянется коричневыми пальцами к вожделен­ному блюду, роется, щупает, выбирает, наконец, хищ­но хватает оба черепичных печенья, пралине и шоко­ладный эклер и жадно отправляет в рот. Я столбенею.

– Знаете, детка, – продолжает он, смакуя мое закон­ное черепичное печенье, – мои сотрудники преданы мне душой и телом…


Свое тело я согласна была предложить только в обмен на что-нибудь стоящее. Под стоящим подразу­мевались не покровительство шефа, не продвижение по службе, не шуба, не брильянты и не поездка на ос­трова Бикини. Я хотела получить ценные сведения о своей душе, услышать как мне себя вести, чтобы проникнуться уважением к самой себе, понять кто я, откуда и куда мне плыть дальше. Я готова была пла­тить дань лишь тому, кто вернет мне ощущение цельности. Мне необходимы были новые данные, чтобы успешно продолжать начатое расследование, и приз полагался тому, кто сумеет их добыть.

Коричневым шефом правил серый сверх-шеф. При виде Серого Коричневый дрожал как деревце. У Серого были огромный кабинет с четырьмя окнами и двумя секретаршами, служебная машина, личный шофер и черный Лабрадор. Когда Серый смотрел на своих подчиненных, у него в глазах зажигался ого­нек, который, казалось, говорил: я за вами наблюдаю, ваша проблема мне ясна.

Однажды мы все собрались в его огромном каби­нете. Мужчины говорили, я сидела в сторонке. Вдруг один из коллег, мой ровесник, поворачивается ко мне и говорит, не стесняясь окружающих:

– Я забыл папку и фотографии у себя на столе. Сходи, посмотри!

И преспокойно продолжает рыться в бумагах. «Ни с места, – приказываю я себе, – ни с места. Он не имеет права так со мной обращаться. Я ему не прислуга. У него тоже две руки и две ноги – пусть сам идет. У нас равноправие.»

Он снова поворачивается и в изумлении смотрит на меня. Я сижу неподвижно. Он удивленно разводит руками, молча указывает мне на дверь, должно быть на тот случай, если я забыла дорогу. Сдаваться он не намерен. Воцаряется напряженная тишина, ритори­ческие вопросы повисают в воздухе. Все молча на­блюдают за исходом спора, древнего как сама жизнь.

Серый, Коричневый и все остальные не спускают с меня глаз. Девицы с интересом ожидают моей реак­ции. Хватит ли у меня храбрости держаться до кон­ца? Уволят меня или нет? Они в недоумении следят за каждым моим движением. Проходит каких-то не­сколько секунд, а мне кажется, что позади целое сто­летие или даже полтора. «Мы веками были у них в подчинении, – говорю я себе, – веками беспрекослов­но их слушались. Ни с места. Ни с места.»

А потом – встаю и иду к двери. Запомнить это на всю жизнь. Хранить в памяти вечно, чтобы больше такого не повторилось. А к чему, собственно? Я не­дотепа, кретинка, пустое место. Вот именно, пустое место. Конфетная обертка. Я себе противна до тош­ноты, готова сама себя растоптать, ненавижу себя лютой ненавистью. Если ты сама себя не принима­ешь всерьез, то чего же ждать от других? Ты не должна прогибаться перед мальчишкой своего воз­раста! Ты вообще ни перед кем не должна проги­баться, и точка! Лакейская душонка!

Я протягиваю заносчивому коллеге папку с фото­графиями, возвращаюсь на свой наблюдательный пост и ловлю на себе пристальный взгляд Серого. Все кончено, подруга, ты уволена. Тебя вышвырнут с работы прямо сейчас. Жаль, я сегодня утром не прочла гороскоп на день.

Мероприятие подходит к концу. Все встают, со­бирают бумаги. Серый говорит, обращаясь ко мне:

– Мадмуазель Форца, не могли бы вы задержаться?

Уволена. Приговор отчетливо читается в глазах коллег, которые стараются не встречаться со мной взглядом, и направляясь к двери, старательно меня обходят, притворяются, что видят меня впервые. Петух пропел, и Апостол Петр трижды отказался от своего кореша. Коричневый смотрит на меня с не­скрываемым раздражением. «Упрямая попалась, – думает он, – сейчас ее поставят на место.» Я раздра­жаю его с самого начала, прежде всего тем, что отка­зываю в доступе к своему телу. Он вызывает меня к себе в кабинет, заставляет пересчитывать скрепки, складывать резинки, точить острые карандаши. Он издевается над моей мини-юбкой, пытается при­жать к стене, когда я наливаю себе кофе, но мне вся­кий раз удается ускользнуть. Как он ни старается, ему меня не поймать. Стоило, спрашивается, нани­мать на работу хорошенькую блондиночку, если не можешь задрать ей юбку?

Я остаюсь наедине с Серым. У меня мурашки бе­гут по коже. Я готовлюсь к худшему. Решаю перей­ти в наступление. Пропадать, так с музыкой, по крайней мере, начну себя уважать.

– Он не имел права мне приказывать! Он мне не начальник!

– Это вы не имели права ему подчиняться! Не позволяйте этим кретинам гонять вас с поручения­ми! Обращайтесь с людьми так же как они с вами. На равных. Иначе вас никогда не будут уважать…

И тут я чувствую, что влюбилась.

Он разглядел во мне тонкую душу, и обращается именно к ней. Он совершенно бескорыстно поделил­ся со мной частичкой своей власти, власти серого че­ловека. Он уступил мне кусочек своей территории, чтобы я могла разбить лагерь, произвести учет ору­жия и покончить с чередой отступлений. Я встаю, вы­прямляюсь. До него я была никчемной куклой, кото­рую можно рвать на части, бросать на землю и поднимать когда вздумается. Теперь у меня за спиной вырастут крылья и понесут меня к нему. Я увеличива­юсь в размерах. Мое сердце надувается как воздуш­ный шар. Я вот-вот взлечу. Я счастлива, я так счастли­ва. Я хочу взглянуть на мир его глазами. На меня давно уже не смотрели так благодушно-доброжела­тельно. Еще, прошу вас, дайте мне еще внимания, по­лезных советов, ценных указаний, облагородьте мне душу. Наверное, это и есть любовь, когда другой ви­дит в вас то, чего вы сами не замечали, извлекает на­ружу и преподносит вам будто драгоценный слиток.

Лежа на мне, он будет подолгу беседовать с моей душой во мраке ночи, когда наши тела насытятся, руки сплетутся, а души, соединившись, воспарят к небесам. Он будет ревниво следить за моим взросле­нием, радоваться первому шагу, первому слову, ма­зать зеленкой разбитую коленку. Он поможет мне найти свой путь.

Серый человек многому меня научил.

Он очень меня любил, возможно даже слишком. Любил так, что едва не потерял рассудок, едва не свер­нул мне шею. Стоило мне мельком взглянуть на дру­гого мужчину, и он готов был довести меня до слез, запереть на ключ, чтобы никого не подпустить ко мне близко, задушить своей отчаянной нежностью, пере­межая признания в любви ударами ремнем. Я прини­мала эти удары так же, как его любовь. Я принимала от него все: рядом с ним я хотела учиться.