Кому и за какие обиды ты мстишь?

Иногда в его голосе прорывались фальшивые ноты.

Передразнивая других людей, он начинал говорить не своим голосом. Объектом насмешек всегда становились женщины, за которых он говорил пронзительным фальцетом, так не шедшим к его крупному телу. Этот мерзкий писклявый голос, казалось, явился из какого-то другого мира, из повторяющегося ночного кошмара. Голос старухи-чревовещательницы. Женщины, которых он изображал, превращались в нелепых и чудовищных марионеток, а он — в исходящее ненавистью злобное существо. Как будто он сводил с ними какие-то старые счеты.

— Послушай, а они правда ничего тебе не сделали, эти женщины?

— Нет, — удивленно отвечал он. — Они мне ничего не сделали.

Я заткнула уши, до того мне было противно. Это не он, это кто-то другой в его обличье.

— Похоже на Энтони Перкинса в «Психозе». Я боюсь этого голоса. Ужасно боюсь…

— Как ты могла такое сказать? Ты хоть соображаешь, что ты только что сказала? Нет, как ты могла?

Он снова обернулся холодной каменной статуей. Посмотрел на меня свысока, из неведомой дали. Отныне я — его худший враг.

— Никогда тебе этого не прощу!

Мы едим друг друга глазами. Я не отвожу взгляда.

Мы раскатились по разным концам кровати, сдвинули как можно дальше друг от друга свои подушки, подоткнули под себя одеяла, поплотнее забинтовавшись каждый в свое, — одним словом, соорудили себе по саркофагу, чтобы наши тела, которым не было никакого дела до наших ссор, случайно не соприкоснулись. Так мы и проспали всю ночь — разделенные его и моими словами.

На следующее утро мне на плечо легла его рука. Наклонившись ко мне всем своим крупным телом, он примирительно прошептал:

— Я больше так не буду…

— Да ради бога… Просто у меня впечатление, что ты ненавидишь этих женщин лютой ненавистью. Когда ты начинаешь говорить их голосами, мне кажется, что ты ненавидишь всех женщин вообще.

Он отшатнулся, испуганный, как ребенок, разбуженный страшным сном. Я обняла его, прижала к себе, принялась гладить и баюкать. Он успокоился, сам поражаясь, как далеко занесла его таинственная злокозненная сила.

Еще иногда…

Иногда он легонько облизывает конец указательного пальца и начинает медленно водить им по изгибу брови и чуть приоткрытому рту, из которого выглядывает язык. Мизинец при этом согнут, а сам он становится похож на ненормальную старуху, которая сидит перед зеркалом и наводит красоту. Я, вздрогнув, отвожу глаза. Видеть его в образе красящейся старухи — нет уж, увольте.

А иногда…

Иногда за столом он пытается забрать у меня нож и вилку и принимается командовать: открой рот, не болтай, жуй хорошенько. Ты — моя деточка, единственная моя детка, и ты должна меня слушаться. Он не спускает с меня выпученных глаз, которые, кажется, вот-вот выскочат из орбит и потекут кошмарной черной лавой. Мне страшно. Так страшно, что я роняю вилку и нож и покорно разеваю рот…

Иногда…

Иногда, когда мы занимаемся любовью, когда что есть сил накидываемся друг на друга, бросая в бой тяжелую артиллерию, чтобы больнее задеть, ранить, добить окопавшегося врага, он вдруг плюет мне прямо в лицо и выкрикивает самые грязные оскорбления, называет меня последними словами, принадлежащими ночной тьме и немыслимыми при свете дня. Он дрожит всем телом, его рот искажает гримаса, в подвижных бедрах, ритмично соприкасающихся с моими, затевают пляску тысячи бесов, его ругательства дождем падают мне на губы, грудь, живот, а потом, когда все кончится, на его лице появляется выражение бесконечного облегчения. Наконец-то, говорят его глаза, рот, губы и плечи, которые отпускает безумное напряжение.

Вот я ей и отомстил.

Он покрывает мое распахнутое тело благоговейными поцелуями, заставляя меня чувствовать себя иконой, забытой в брошенном храме. Этими поцелуями он благодарит меня за то, что я отдаюсь ему без остатка, без условий и ограничений. За то, что отпускаю грехи, совершенные не со мной…

Я вытираю лицо, заворачиваю в измятую белую простыню свое помертвевшее тело и вдруг ловлю себя на мысли, что эта неслыханная грубость адресована вовсе не мне. Она берет начало в том прошлом, о котором я ничего не знаю, но с которым так жажду познакомиться.

Кто же эта женщина, так его измучившая? Что между ними было? Что это за призрак, возникающий снова и снова и подпитывающий его мстительную жестокость?

Между тем враг никуда не делся. Он затаился и выжидает.

Все-то он видит, все замечает, за всем следит. И ничего не спускает. Да он псих, натуральный псих, твердит враг. Глубоко порочный психопат. Развратник. На фиг он тебе сдался?

Нет, только не на этот раз, еле слышно отвечаю я, только не на этот раз. И вообще, больше ты меня голыми руками не возьмешь. Если разобраться, я и сама иногда передразниваю людей, их голос и походку. Мне случается в порыве страсти изобразить из себя отвязную куртизанку. Я бормочу скабрезности, чтобы подхлестнуть желание, сотворить запретный мир, в котором все — преступление, наказание и искупление. Физическая любовь для того и существует. Чтобы выволочь на свет божий всю грязь, отмыться от нее и заново родиться на свет — чистеньким, как только что отчеканенная монетка. Тебе этого не понять, ты вечно занят своей бухгалтерией, все подсчитываешь и взвешиваешь. А мы просыпаемся по утрам счастливыми — оттого, что хотя бы на одну ночь позволили своим телам перенестись в другой мир. Запретный мир, наш общий мир — мой и его. Тебе известно, что там намного легче дышится? Даже если на первый взгляд кажется, что там довольно-таки удушливая атмосфера… Даже если временами там отчетливо пованивает.

Это просто один из приемов, позволяющих освободиться, обнажить свои самые глубокие и самые воспаленные раны, выпачкаться в их гное и тем самым прийти к исцелению. Это тайная история любовников, которую нельзя рассказывать вслух, потому что любые слова для нее слишком мелки, куцы, фальшивы, низки и раболепны. Это история двух безумств, что сплетаются воедино и шепчут друг другу на ухо признания, словно две давно разлученные подруги. Это безмолвное всепоглощающее сострадание, доступное только телам, которые одни могут говорить на его языке. Каждый впускает в себя отчаявшуюся жестокость любовника или любовницы и внимает повести о его или ее потаенной боли. Впитывает эту боль своей плотью и отдает себя на растерзание — до крови, если надо, до смертной муки.

Ха-ха, отвечает враг. У него уже наготове новые аргументы. А этот его бзик — прикидываться старухой? Обрати внимание, он ведь проскакивает у него в самых невинных жестах. Тебе это не кажется странным? Зло спрятано гораздо глубже, чем ты можешь и хочешь себе представить.

Я молчу.

Потом отвечаю: у меня тоже есть свои бзики. Например, я часто веду себя мужиковато. У меня мужская походка и привычка засовывать руки в карманы. Я ношу грубые ботинки. Ковыряю в носу, ругаюсь, ору, если надо, могу подраться. И, если мне понравится какой-нибудь парень, не боюсь смотреть ему прямо в глаза.

Он больше не пытается меня убедить. Он выжидает.

Я тоже выжидаю. Я твердо решила с ним покончить.

Я решила влюбиться. По-настоящему. Хочу любить другого человека. Пусть занимает мое пространство. Пусть проникает мне в душу.

Чтобы обрести счастье, требуется много смелости.


Она научила нас быть вежливыми.

С соседями, незнакомыми людьми, продавцами, знакомыми людьми, большими и маленькими начальниками. Все они могут пригодиться. Для чего? Этого она нам не объясняла. Только твердила без конца, что жизнь — борьба, а значит, нельзя пренебрегать ни одним союзником и лучше заручиться их поддержкой — на всякий случай. Я же о вашем будущем пекусь, ради вас пресмыкаюсь и кланяюсь направо и налево. Здравствуйте, мадам Женевьева, добрый день, месье Фернан, как поживаете? Какое миленькое платьице, какая красивая шляпа, ваш старший сынок — просто чудо. И учится на отлично. Ровесники с моей старшенькой. Надо им иногда разрешать погулять вместе.

Мы, дети, не задавали вопросов. Наверное, она права. Жизнь — штука сложная, лучше уж подстраховаться. Что нам, трудно показать себя паиньками? Мы походили на подсолнухи, которые раскрываются на солнце и сворачивают лепестки по ночам. На людях мы всегда держались чинно, скромно улыбались, не позволяли себе никаких вольностей. О нас ходила молва — ах, какие дети! Безупречно воспитаны, а до чего вежливые! Образцовая семья. Все как один — приветливые, аккуратно одетые, причесанные. Никаких отклонений — ни во внешнем виде, ни в поведении. Не дети, а загляденье. Она шагала во главе семейной процессии с видом увенчанного заслуженной славой генерала. Таким путем ей удавалось урвать то скидку в прачечной, то бесплатный прием у детского врача, то поношенное пальто с капюшоном, то пару лаковых туфель, летом — пучок-другой салата, осенью — куропатку, старый телевизор, контрамарки на откидные места в оперу, стажировку для старшего сына, приглашение на чай к престарелой тетушке, у которой «кое-что есть», пригласительные билеты на бал для двух старших детей, срочно нуждавшихся в том, чтобы их ввели в хорошее общество.

В своем попрошайничестве она выглядела даже трогательно.

Она хотела, чтобы другие, все без исключения, придерживались о ней самого лучшего мнения, любили ее и без конца приглашали в свои богатые дома. Она не желала довольствоваться крошками с их роскошного стола — нет, она жаждала стать в их компании своей. Чтобы они помогли ей найти работу, мужа, признание. Обрести социальный статус. Она больше не могла оставаться неизвестно кем — серым муравьем, таскающим на спине непосильный груз. Ей надо было, чтобы на нее смотрели, к ней прислушивались, отвели ей подобающее место. Для этого требовалось завести богатых и могущественных покровителей либо, за неимением лучшего, заняться мелким интриганством. Она двигала нас, как фигуры на шахматной доске, ибо спасение могло прийти и от одного из нас. Каждое воскресенье она предпринимала вылазки в общество — так назывались походы в гости в приличные семьи, куда нам следовало внедряться. Проделывала она все это с самым непринужденным нахрапом.