— Ну, в этом предложении я могу найти сразу две преднамеренных ошибки, — выпалила Мэри, не успев прикусить язычок. — Во-первых, мне не нужно стараться быть остроумной, а во-вторых, ты, похоже, клинически не способен быть в настроении. Другая женщина могла бы подумать, что тебя как-то прооперировали и лишили способности испытывать радость и удовольствие. Сделали вазэктомию тех участков мозга, которые отвечают за хорошее настроение.

— Неужели я сказал остроумной? Извини, я хотел сказать — хватит умничать. Не путай меня со своими семилетними учениками. Ведь тебя совершенно не волнует, правда, что у меня может быть какая-то серьезная причина для беспокойства? — Его голос, к огромному неудовольствию Мэри, снова зазвучал деловым монотонным гудением, — именно так, насколько она видела, многие его коллеги рассуждали в пабе о продолжающемся голоде в бедных странах, о расовой дискриминации, но при этом они не проявляли неуместных эмоций и не омрачали атмосферы общего веселья. — Тебе бы только сострить, и, если подвернулась такая возможность, беспокоиться о ком-то ты уже не станешь.

— Это неправда, — заявила Мэри, виновато раздумывая, что это, возможно, и правда.

— Правда.

— Нет, неправда.

Вместо ответа было лишь запотевшее пятно на стекле, которое говорило о том, что Крис прибегнул к своему фирменному приему, который использовал для прекращения дискуссий, — запыхтел в знак несогласия. Так он явно показывал, что уже исчерпал все разумные доводы и теперь говорить не о чем. В течение последнего месяца он делал это все чаще и чаще, и Мэри пока не поняла, что это просто хитрый способ оставить последнее слово за собой, не утруждая себя обдумыванием какой-нибудь сокрушительной фразы, даже стала беспокоиться, не страдает ли он каким-нибудь респираторным заболеванием.

— Крис? — Можно ли это фырканье считать ответом? Должна ли она что-то на это сказать? — Крис!

Мэри почувствовала знакомое чувство накатывающего отчаяния — она уже никак не могла повлиять на дальнейший ход разговора, который сейчас либо покатится по привычной колее, и тогда ее участие, собственно, и не требуется, или они затронут совершенно неизведанные территории — в этом случае им придется сказать друг другу некоторые весьма неприятные вещи. Она задрожала, хотя и работало отопление.

— Ты просто… — начал Крис и испустил такой недовольный вздох, что, будь у них кошечка, ее как ветром снесло бы с подоконника.

— Что я просто?

Наступила пауза, настолько продолжительная, что Мэри успела отметить: муж отнюдь не готовится раскрыть ей свою душу, более того, беседа уже напоминала разговор на детской площадке в тот самый момент, когда ей уже нужно было вмешаться, чтобы не дать спорщикам вцепиться друг другу в волосы. Она вдруг поняла, что вспоминает о рвущих друг на друге волосы детишках с большим пониманием.

— Думаю, нет смысла это обсуждать.

Внутри у нее что-то перевернулось.

— Что обсуждать? — Надо заставить его это сказать.

— Да так, ничего, не будем больше об этом.

— Нет, скажи же наконец, о чем?

Не ходил ли он к юристу? Мозг Мэри с бешеной скоростью анализировал возможные варианты. Может быть, именно из-за этого он и надевал костюм?

Костюм начал приобретать в ее мыслях пугающую значимость. Не мог же он надеть костюм… чтобы встречаться с другой? Или мог?

— Просто слезь же, блин, с моего чемодана! — Крис отвернулся, а потом на мгновение бросил на нее пренебрежительный взгляд. — Я, кажется, должен быть тебе благодарен — ведь из-за тебя мне легче это сделать! — И он зашагал от окна к двери, среди разбросанных по полу вещей, и Мэри услышала, как он схватил с вешалки свою потрепанную кожаную куртку.

Она с трудом поднялась на ноги, ощущая такую тошноту и слабость, как будто ее в бочке сплавляют с Ниагарского водопада. Она никак не могла повлиять на происходящее и не видела, что будет дальше. Оставалось только в ужасе ждать, когда бочка рухнет с обрыва.

— Крис! Куда ты? — крикнула она, с отвращением думая, что голос ее звучит карикатурно и слова эти — избитое клише. Но ей никак не приходило в голову, что еще можно сказать. Никогда ей еще не приходилось быть в такой ситуации, и никогда она не думала, что вот так развалится ее семья. Все случилось как будто в низкопробном дамском романе. Он захлопнул за собой дверь так, что в прихожей опрокинулась вешалка.

Он не ответил. Про себя она придумала для него ответную реплику: «Просто ухожу отсюда, хоть куда-нибудь!» — в этой трафаретной ситуации должны прозвучать такие слова. Ей стало еще больнее из-за пошлости происходящего.

Мэри медленно подняла вешалку и начала поднимать упавшие шапки и шляпы. Вязаные шапочки с кисточками на ушках, красные и оранжевые, ее яркая бандана из искусственного меха, береты и широкополые шляпы от солнца. Для них было слишком мало места, и, честно говоря, большую часть ей стоило бы выкинуть, но шляпы создавали в темной прихожей яркое красочное пятно и, пусть она их и не носила, отлично подходили к маскарадным костюмам.

Мэри почувствовала, как по лицу ее стекают большие слезинки, как размазывается с ресниц тушь, но не понимала, что плачет. Она чувствовала не столько злобу, сколько испуг. А больше всего — печаль и потрясение. Рука Мэри потянулась было к телефону, стоявшему в прихожей. Может, если рассказать Айоне, та все расставит по своим местам и произошедшее станет простым и понятным. Ей это почти всегда удавалось.

Рука остановилась. Но если она расскажет Айоне, то все станет совсем реальным и им придется разобраться, что имел в виду Крис, говоря: «Из-за тебя мне легче это сделать!» И придется признать, что ее замужество, о котором она так настойчиво говорила, как о славных, романтичных и современных отношениях, в действительности было просто дурным сном, кошмаром, где каждый самоутверждался за счет другого.

Мэри рухнула на свой замечательный диван и обняла колени. Вот наконец в ее распоряжении и оказался весь диван, а она сжалась в комочек, мечтая стать еще меньше.

Глава 14

Айона думала: как же отлично выглядит Ангус, когда обдирает со стен слой старой краски. Да, классный деловой костюм являлся неотъемлемым элементом его привлекательности, но было что-то несомненно соблазнительное в потрепанных «Ливайз», предназначенных только для ремонта и столярных работ, и в неприглядной, забрызганной краской футболке для регби, которая была ему уже немного мала. Возможно, в этой одежде он казался моложе и чем-то был похож на человека из рекламы диет-колы.

Или эта привлекательность связана с тем, что видавшая виды одежда, пригодная только для ремонта, в сознании Айоны спонтанно вызывала ассоциации с более удобной и красивой кухней или со свежей краской на стенах в гостиной.

Как бы то ни было, Айона, выравнивавшая в тот момент подоконник наждачной бумагой, постаралась устроиться под таким углом, чтобы видеть, как Ангус, стоя у противоположной стены, сдирает скребком грязные обои. Ангус часто занимался работой по дому и умел это все делать очень неплохо для юрисконсульта. Ее мать, умеющая постоянно обнаруживать подтверждения того, что им с Ангусом нужно как можно скорее пожениться, считала, что он старается сделать уютное гнездышко. Айона предпочитала думать, что его беспокоит ценность квартиры в качестве объекта перепродажи.

Она одарила его любящей улыбкой. Огромные куски засаленных красных обоев отлетали от стены и лентами падали у его ног, — за ними обнаруживалась удивительно белая штукатурка. Сосредоточенно сдвинув брови, он взмахивал скребком в такт музыке, которую она включила.

«Как приятно, — вдруг подумала Айона, — видеть, как он делает что-то простое, а не шагает, как обычно, туда-сюда по комнате, отчаянно переживая об упадке правовой системы Великобритании».

— А туалеты уже работают? Потому что, как вам известно, я лет пять принципиально не посещала здешние сортиры, и мне не хотелось бы туда идти, если они все еще в прежнем состоянии. Честно говоря, хорошо было бы вообще сделать туалет в европейском стиле — просто отверстие в полу, — это было бы просто идеально.

Айона повернулась в сторону Мэри, которая заметно вспотела в своей ярко-фиолетовой футболке с надписью на груди: «Спортивная команда начальной школы Святого Ансельма». Она переделала ее в своем вкусе, и теперь футболка явно не предназначалась для ношения в школе, так как выглядела совершенно неподобающе для учительницы: рукава Мэри отрезала, а треугольный вырез самым развратным образом углубила. Неудивительно, что предмет одежды, предназначенный для семилетнего вратаря, растянулся на пышной груди Мэри просто неприлично.

— Сортиры уже работают? — повторила Айона. — Не знаю. Ты не спрашивала у Джима?

— Джим ушел домой за маркерами и планами, — сказала Мэри, проводя тыльной стороной ладони по потному лбу. Она поправила джинсы, которые выглядели так, как будто помогали ей не описаться, так как должным образом придерживали мочевой пузырь. — Говорят, что он подойдет не раньше чем через час. Я думаю, что он в ужасе и мучается от запоздавшего осознания того, какая ответственность на него легла и с кем ему предстоит всем этим заниматься.

— Ты думаешь? — спросила Айона, хотя вопрос был чисто риторическим. Ошеломлял уже сам по себе масштаб работы, которую нужно было проделать в «Грозди», чтобы хотя бы открыться, — для того, чтобы почувствовать это, оказалось достаточно оставить помещение пустым, без столиков и посетителей, и включить яркое освещение. Даже избавиться от посетителей оказалось непросто. Когда Джим, Ангус и Айона утром пришли ко входу, вооруженные всем нужным для ремонта инструментом, одолженным у какого-то человека, с которым Джим был знаком «по делам» (по каким именно делам, сомневался Ангус), Безумный Сэм уже поджидал их на ступенях с упаковкой из четырех бутылок темного пива; он хотел зайти и помочь им.