– Меня тоже.

– Вдуматься, то есть убрать плотское желание, поцелуи – дурацкое и некрасивое занятие.

– Но, Марусенька, остаются еще чистые лобзания. Мне подчас хочется Николеньку осыпать поцелуями…

– Не трави душу!

– Прости! И все-таки хочу вернуться к материальному вопросу…

– Яне бедствую! Не забивай себе голову. Кстати, сейчас пишу завещание. Не совсем по форме получается, а точно протокол обыска с лирическими отступлениями. Но уж как могу! Все оставляю дочери и внуку. Копию завещания, после нотариуса, тебе отдам, хорошо?

– Пожалуйста, не принимай близко к сердцу слова Ирочки… ее претензии на квартиру. Наша дочь вовсе не корыстная особа!

– Смотрю на тебя, и кажется: хоть и прожил ты с дочерью тридцать лет, а знаешь ее хуже, чем я поняла за один вечер.

– Значит, ты на нее не обижаешься?

– Еще не хватало мне обижаться!

– И слава богу! Маруся, еще вот… твое здоровье. Знаешь, я в детстве страшно боялся корыта. Висело такое, соседское в коридоре на стенке, и страшно меня пугало. Казалось – оно живое и страшное.

– С чего это ты вдруг про корыто вспомнил?

– Лампа бестеневая, из-за которой ты на операцию лечь боишься, – то же корыто.

Марии Петровне не нужно было объяснять, что ее страх перед операцией, перед лампой – дурь и нелепость. Это Мария Петровна прекрасно знала. Но одно дело – знать, другое – перебороть нутряной, въевшийся в каждую клетку тела страх. Она вспомнила, как сдавала госкомиссии хлопкопрядильную фабрику во Владимирской области. Шли по цеху, а потом нужно было подняться по железной лестнице на высоту пятого этажа – сверху отличный вид открывался. Один из членов комиссии позеленел, испариной покрылся, отказался лезть наверх. Страх высоты. Чем страх высоты лучше или менее позорней боязни хирургической лампы?

Молчание Маруси Николай Сергеевич воспринял как одобряющий знак.

– Можно, в конце концов, обратиться к специалистам. Сначала подлечиться в одной больнице, потом лечь в онкологию.

– В какой «одной»? – вытаращила глаза Мария Петровна. – В психушке, что ли? Ты меня в желтый дом хочешь засунуть?

– Не я, – пошел на попятную Николай Сергеевич. – Это идея зятя, Ирочкиного мужа, Павла.

– Передай этому Павлу… Нет, не надо ничего передавать. Слушай сюда! Тема моего здоровья закрыта! Без комментариев!

Это выражение Мария Петровна услышала по телевизору. Депутат, которому журналисты толкали в харю микрофоны и ждали внятного объяснения по какому-то острому конфликту, отплюнулся: «Без комментариев!» На месте тех журналистов Мария Петровна треснула бы депутата микрофоном по башке. Хрен моржовый! Люди к экранам прилипли, страна замерла, а ты – без комментариев! Но сейчас эти слова вдруг выскочили и оказались к месту.

– Как же так, Маруся? Ведь ты…

– Николай, я устала. Да и тебе, наверное, пора.

– Можно мне иногда навещать тебя?

– Конечно, только позвони предварительно. Я не большая любительница сюрпризов, особенно когда в холодильнике шаропокатизм. Запиши мой телефон. Коля, а ты не мог бы внучека привести? – затаив дыхание попросила Мария Петровна.

– Если Ирочка не будет против.

– Ясно. Это мы уже проходили. Если бабушка Маргарита Ильинична не будет против, если Ирочка не будет против…

– Но, Маруся, ты понимаешь…

– Понимаю. Всегда была понятливая как… как… – Мария Петровна не нашла, с кем бы себя сравнить, махнула рукой и первой вышла из кухни.

3

Свидание с матерью Ирина пережила как острую фазу болезни, после которой чувствуешь слабость в теле и замедленность мысли. Ты еще окончательно не выздоровел, вирус сидит в тебе, и когда избавишься от него – неизвестно. Многие вирусы человек носит постоянно, до смерти.

Ирина ходила по вызовам, о матери конкретно не думала, но какой-то участок мозга, запасной мыслительный механизм, переваривал ситуацию. И выдал результат: надо сосредоточиться на главном. Оставить в покое драматические конфликты с правыми и виноватыми. Главное – затолкать мать в больницу и сделать операцию.

Вызовов было много, Ирина пришла в поликлинику только за полчаса до приема. В «неурожайные» дни между вызовами и приемом она успевала сделать закупки или даже заглянуть домой и приготовить ужин.

У Ирины не было знакомого оперирующего онколога, к которому можно направить мать.

А нужен, во-первых, профессионально достойный, во-вторых, способный принять ко вниманию психологический сдвиг Марии Петровны Степановой. Ясно, что просто по официальному направлению поликлиники мать в больницу не пойдет, да и неизвестно, у кого под скальпелем окажется. Ирина позвонила нескольким приятелям-коллегам с просьбой помочь найти хорошего онколога для ее дальней родственницы (папиллярный рак щитовидной железы, первая стадия). Объясняться с хирургом, рассказывать о маниях пусковицы придется самой.

За несколько минут до начала приема в кабинет вошла медсестра Верочка, поздоровалась и сообщила, что в коридоре девять человек, положила медицинские карточки на стол. Девять – это начало, потом подтянутся еще десятка полтора.

Верочка очень хороша. Красивая, симпатичная – не точно. Именно – хороша. «Молочной спелости девица», – говорил Павел. После родов или с годами Верочка определенно растолстеет, но сейчас у нее ладная фигурка, в последней перед ожирением стадии аппетитности. Добродушная и недалекая, двадцатилетняя Верочка имела только один недостаток, хотя, с другой стороны, его можно назвать и достоинством. Отчетливо на лице – в глазах и поперек лба словно крупными буквами было написано: «Хочу замуж!!!» С тремя восклицательными знаками. Верочка мечтала о семейном гнездышке, о голубцах и расстегаях для мужа, мечтала стирать и утюжить его сорочки, родить детей и тискать их, тискать… Верочка с наивной откровенностью, подчас напоминающей придурковатость, делилась всем этим с Ириной. Но попадались Верочке исключительно одноразовые кавалеры, как огня боявшиеся брака. Ира желала бы устроить судьбу девушки, но ее и Павла круг общения был для Верочки сложноват.

На каком-то празднике у них дома на Верочку положил глаз холостой приятель Павла. Сначала все шло как по маслу – парочка ворковала на диване. А потом приятель разразился громовым хохотом. Оказывается, он упомянул роман Акунина. Верочка, не любительница чтения, наивно спросила:

– Акунин – это друг Пушкина?

– Мы все друзья Пушкина, – рассмеялся молодой человек.

И не то чтобы отринул от Верочки, напротив – теснее прижался, но интерес к девушке, как было заметно, тоже испытывал одноразовый.

Ирина любила Верочку еще и потому, что девушка разительно отличалась от первой медсестры, с кем довелось Ирине работать. Врач и сестра на участке должны трудиться в тесной связке, и кто из них главный – спрашивать не приходится.

Но шестидесятилетняя Мария Петровна (кстати, полная тезка матери!) попортила Ирине много крови. Мария Петровна пользовалась участком, как своей вотчиной. Ей тут шили и вязали, доставали продукты и путевки. Врачи приходили и уходили, а Мария Петровна оставалась. Ирину она в грош не ставила.

– Зачем вы прописали Фомину, дом девять, квартира семь, инъекции?

– Да у него пневмония, нужно делать антибиотики.

– Не буду я ему делать! Третий этаж без лифта! У меня ноги отекают!

– Что значит – не будете делать?

– А то! В больницу его отправляйте или таблетки выписывайте!

Мария Петровна ходила на инъекции (с благодетельным видом) только к тем, кто приплачивал за уколы. Взять мазок у больного ангиной, чтобы исключить дифтерию, как полагается по правилам, она считала ненужной роскошью. Поэтому в свое время Павел поразился, когда при его очередной ангине пришла медсестра и сделала мазок.

– Большое спасибо! – поблагодарила ее Вероника.

– Устная благодарность равняется пятидесяти рублям, – ответила Мария Петровна.

– Заплати, – просипел Павел.

Ирина и Верочка не были фанатичными аскетами. Дадут Верочке десять рублей за укол – хорошо. Не заплатят – так ведь и не положено, это ее работа. Принесет старушка коробку конфет – понятно, что копейки от скудного бюджета отрывала, возьмут с благодарностью. И старушке приятно, и врачу с медсестрой. Не чурались гонораров, когда приходилось лечить приезжих, не москвичей. Вызовы к иногородним (приехал в гости друг, сват, брат и занедужил) не шли в зачет ежедневного плана, их государство не оплачивало. Тогда почему не взять плату за свой труд?

Есть тут и психологический феномен, о котором Ирина хорошо знала. Заплатит больной, подарок сделает – и выздоровление его быстрее и лучше идет. Человек беспомощен в болезни, вынужден полностью доверяться врачу, воля пациента парализована, а подарок или конверт с деньгами – проявление личной воли, залог успеха. Организм настраивается на выздоровление. Не нужны Ирине двадцать пять коробок конфет! И духи «Красная Москва» без надобности! Но она берет их с таким видом, будто в жизни не ела конфет, а о «Красной Москве» только и мечтала.

А Мария Петровна вымогала! Тянула из людей деньги. Не намекала, открыто говорила: «Платите!» Перед Восьмым марта, Новым годом тянулись больные с подношениями – конфетами, бутылками, конвертами. Мария Петровна заранее их обзванивала, Ирина пятнами стыда покрывалась. Это – ладно! Можно пережить. Конфликты вспыхивали, когда Мария Петровна отказывалась выполнять свои прямые служебные обязанности. И что с ней делать? Сестер не хватает еще больше, чем врачей. Зарплата мизерная, пенсионерок держат, пока они ногами передвигают.

Павел, посвященный в конфликт Ирины Николаевны и Марии Петровны, посоветовал жене: пиши докладные начальству. Слова к делу не пришьешь, а бумага – всегда аргумент. Ирине этот совет показался, мягко говоря, неинтеллигентным. Но однажды Мария Петровна особенно ее допекла, и Ирина настрочила докладную главному врачу. И пошло! Случалось в день по три докладных писать, будто завзятой кляузнице: «Довожу до вашего сведения, что медсестра Полякова М.П. отказалась…» Главврач докладные складывал и выговаривал обеим: Ирине – строго, Марии Петровне – ласково. Ирина ведь желторотый врач, а Мария Петровна – ветеран труда, тридцать лет в поликлинике.