– Не над нищетой их кошельков я насмехаюсь, а над нищетой мозгов.

– У самой от страха смерти мозги набекрень!

– Не боюсь я смерти! Непереносима мысль о беспомощности моего тела, гниющего заживо.

– Нам дела нет, чего ты боишься!

– Нет дела? Ира, скажи, когда ты узнала, что у меня болезнь смертельная, тебе не хотелось… ты не думала ко мне прийти?

– Зачем?

– Действительно, зачем? Я ведь в тайне все держала, словно не опухоль у меня, а срамная болезнь или проказа. Не хотела, чтобы люди относились ко мне с брезгливой жалостью.

– Потому что сама людей презираешь.

– Неправда!

– Правда! Человек больше всего не любит в других собственные недостатки. И меня никогда ты по-настоящему любить не сможешь, потому что я всегда буду напоминать о страшном грехе.

– Это ты у какого-нибудь Фрейда с арктикой вычитала?

– При чем здесь Арктика?

– Арктикой в народе лысину называют. Видишь, как много ты еще не знаешь. И Фрейд тебя всему не научит.

– Твой случай и без Фрейда ясен. На краю жизни хочется обрести покой и прощение.

– Хочется, – кивнула Мария Петровна.

– Вернись к параграфу первому своего устава, – посоветовала Ирина.

– Какого устава?

– По которому ты жила. Параграф первый – у меня нет ребенка. Параграф второй – если ребенок все-таки есть, смотри параграф первый.

– Думаешь, старые анекдоты перефразировать остроумно? Ира, ты сказала про край жизни… Понять чувства человека, который одной ногой в могиле…

– Они мне неинтересны, твои переживания. Но как врач, я должна сказать…

– Не боишься на себя грех взять?

– Какой грех?

– Руку матери умирающей оттолкнуть.

Мария Петровна протянула через обеденный столик руки ладонями вверх, надеясь, что Ирина вложит в них свои ладошки. Ирина демонстративно убрала руки за спину.

– Двадцатый раз тебе повторяю: нет у меня матери! И в моей мелкой, как ты считаешь, душонке для тебя не найдется ни любви, ни сострадания, ни уважения – ничего!

Мария Петровна оперлась локтями на стол, сцепила пальцы, прижалась к ним подбородком.

– И за гробом моим не пойдешь?

– С того света подсматривать собираешься? Не выйдет. За бананами тоже ко мне не присылай.

– Это жестоко. Может, справедливо, но очень жестоко и больно. Ирина, у меня ведь квартира, большая, министерская. А вы теснитесь, друг у друга на головах сидите. Я ее, квартиру, вам, а вы, а ты… внук…

– Теперь ты пытаешься меня подкупить.

– Пытаюсь.

– Напрасно. Что касается квартиры, она все равно мне отойдет. Я – единственная наследница, других детей и родственников нет, материнства тебя не лишали, и сама ты от него не отказывалась, так что по закону после твоей смерти квартира – моя.

– И ты это давно знала?

Мария Петровна откинулась на спинку стула, зажала голову руками, словно хотела удержать рвущиеся наружу горькие и страшные мысли.

– Естественно, – пожала плечами Ирина.

– Заранее все спланировала?

– Если в нашу суматошную жизнь не вносить элементы планирования и организации, она приобретет характер хаоса.

– Твои отец и муж тоже на чемоданах сидят?

– Оставь в покое мою семью!

7

Мария Петровна резко встала, подошла к раковине, набрала из крана воды, жадно выпила. Потом с размаху грохнула чашкой об пол, та разлетелась на мелкие кусочки.

– Ах, сволочи! Пирожок с пиявками вам в глотку! Я как Анна Каренина придурочная бегаю перед поездом! Мечусь из угла в угол, стены грызть от ужаса готова. А они! Родственнички! Дружная семейка потирает руки, ждет, когда я преставлюсь, чтобы улучшить свои жилищные условия. Кукиш! Дулю! – Мария Петровна подскочила к Ирине и ткнула ей в нос дулю. – Завещание напишу. Детскому дому! Церкви! Хрену собачьему!

– Делай как хочешь. У нас по конституции свободная страна. – Ирина отвела ее руку от своего лица.

– По конституции? – продолжала кипятиться Мария Петровна. – Судиться будешь? Муж юрист… Я, конечно, паршивая овца, но вы шерсти клок с меня порядочный отхватили. Зарабатывала как полярник или космонавт. И всю жизнь, каждый месяц – половина вам, берите, живите, воспитывайте мою доченьку!

– Считаться вздумала? Ну, давай, бери калькулятор, складывай, сколько я тебе должна?

– Ты мне не деньги должна! Ты врач! Физиологические процессы она наблюдает! Знала, что мать подыхает, и не пришла, слова не сказала, не остановила, не подсказала. Как же! С одной стороны, квартирка наклевывается, а с другой – мечты реализуются. Сколько ты ко мне гробиков прилаживала? Сыграю в ящик – то-то радости тебе будет! Когда узнала, что я скоро копыта отброшу, крутилась юлой от счастья – диагноз подтвердился, больная скоро на тот свет отправится!

Ирина встала и вплотную подошла к матери. Они опять, как час назад в гостиной, стояли друг против друга, чувствовали толчки дыхания, которые вырывались вместе со словами.

– Что? – зло спросила Ирина. – Плохая девочка из меня выросла? Не нравлюсь? А в кого мне быть хорошей? В папу-рохлю или в маму-кукушку?

– В бабушку, в бабушку пошла, великого специалиста по консервам.

– По чему?

– Она мастер была огурцы солить. И людей, их чувства, стремления – все консервировать: в банку, рассолом, уксусом залить и стерилизовать, кипятить, пока ни одной молекулы живого чувства не останется.

– Не трогай бабушку и папу! Ты их мизинца недостойна!

– Я недостойна их волоска из-под мышки! Кто я? Без роду без племени! Провинциальная шлюшка! Кукушка!

– Нет, достойная, благородная женщина. Орденоносец с переходящим знаменем в руках.

– Мстишь? Отыгрываешься? Правильно. Самое время. Кто я сейчас? Живой труп.

Давайте, доктор, топчите, пляшите на моих костях. Папашу еще пригласите. Атои всей семейкой. Меня – в хоспис, а сами по квартирке пройдитесь, прикиньте, как мебель будете расставлять. Я перед тобой наизнанку вывернулась, на коленях ползала, а ты меня, как последнюю мразь… Чего мучаться, затягивать процесс? У тебя яд в сумке есть? Давай, накапай, я выпью…

– Это пошло, в конце концов!

Ирина не рассчитала силы. Хотела отодвинуть мать в сторону, а получилось – отбросила так, что Мария Петровна отлетела и ударилась о шкаф.

«Травм нет, – на секунду задержавшись, отметила Ирина, – синяки не в счет».

Ирина быстро прошла в прихожую, сбросила тапочки, стала натягивать сапоги. Мария Петровна заявилась следом. Подошла к входной двери, повернула ключ в замке, вытащила и спрятала в карман.

– Наш разговор не окончен!

– Мне не о чем с тобой говорить! Открой дверь немедленно!

– Иди в комнату! – велела Мария Петровна. – Хватит характерами меряться!

И первой пошла в гостиную. Ирина потрусила следом. Сапожки она не застегнула, и голенища болтались, как отвороты ботфортов.

– Отдай ключ! – требовала Ирина. – Открой дверь! Я не желаю здесь оставаться!

– Потерпи еще пять минут. – Мария Петровна стояла у окна, смотрела на улицу.

– Как выросли деревья, – тихо произнесла она.

Каждый раз, когда Ирина оказывалась в этом дворе, ей приходила в голову та же мысль – деревья выросли, кусты загустели, детство прошло. Она взглядом отыскивала уголок, в котором пряталась, подглядывая за матерью. И с удовлетворением отмечала отсутствие болезненных уколов в сердце. Детские печали и страдания погребены под толстым слоем забвения. Так было до сегодняшнего дня.

Ирина хотела сделать шаг вперед, нога подвернулась, другая наступила на голенище сапожка. Ирина чуть не упала, спасло кресло, в которое она с ойканьем свалилась.

– Что с тобой? – резко повернулась Мария Петровна.

– Ничего!

Только бы не вывих! Растяжение связок – определенно. Вот нелепость! На ровном месте! Ирина попробовала встать, опираясь на травмированную ногу. Ох, как больно! Сдерживая стон, Ирина откинулась на спинку кресла, в котором, похоже, любила сидеть мать.

– Ногу подвернула?

– Не твое дело! Принеси мою сумку из коридора… пожалуйста!

Мария Петровна просьбу игнорировала, присела на корточки перед Ириной, сняла сапожок и стала ощупывать сустав.

– Что ты делаешь? Оставь меня в покое! – воспротивилась Ирина.

– Не дергайся! Это не вывих и не перелом, растяжение небольшое. Моя бабка, твоя прабабушка, была деревенской знахаркой и костоправом. Травы, заговоры – им меня не учила, боялась, – ведь знахарей в тюрьму сажали. Бабушку не тронули, потому что райкомовскому председателю она рожу лечила. Не в смысле харю, а в смысле…

– Поняла, рожистое воспаление.

– Да. А костоправством мы вместе занимались. Я бабушке помогала, ассистировала. Принесут мужика, или бабу, или ребенка калечного – разве откажешь? На дворе распутица, грязь по шею, до райцентра только на вертолете можно долететь. А какие тогда вертолеты? Некоторых, особенно мужиков, приходилось держать, чтобы не брыкались. Его четверо в тиски зажали, он орет благим матом, а мы с бабушкой знай лечим, сустав на место ставим, дощечки привязываем. Потом среди ночи проснусь, она в котелке воск с травами варит, в дверь тихо скребется кто-нибудь из родни калечного, бабушка им котелок отдает, шепотом рассказывает, как из воска теплого лепешку сделать и к больной ноге или руке прикладывать.

– Что за травы?

– Говорю же, понятия не имею. Скрывала она от меня, тайно их собирала, сушила на чердаке и прятала в сеннике – это сарай, где сено на зиму для коровы хранят. Так, я тебе сейчас повязку сделаю.

Мария Петровна поднялась, подошла к серванту, выдвинула ящичек, достала широкий бинт.

– Ты, наверное, в прабабку пошла, если доктором стала. Гены проклюнулись.

Ирина еще в детсадовском возрасте мечтала быть врачом. Ее игрушки, куклы и плюшевые зверюшки, регулярно «болели», над ними с помощью инструментов из набора «Юный врач Айболит» Ирина производила манипуляции, лечила до полного победного выздоровления. Мечта юности, простая и ясная: больного сделать здоровым, плачущего – смеющимся, несчастного – счастливым, немощного – активным. Все это будет подвластно мне, врачу, я стану доктором с большой буквы. Мечта разбилась вдребезги, остатки Ирина проглотила вместе с клюквенным морсом от умирающего пациента. Вместо большой буквы – рутинное многоточие. Главная забота – не напортачить с документами, больничными листами и бесплатными рецептами.