5

Злость Ирины не улетучилась, бешенство не рассосалось, но ноги понесли к старухе. Ноги врача, привыкшего оказывать помощь страждущим, не слушались сознания, хотя и оно принадлежало тому же врачу.

Ирина взяла Степанову за руку, чтобы посчитать пульс. На секундную стрелку часов смотреть не понадобилось — пульс был крайне частым, сердце билось как у кролика.

«Капли или укол? — размышляла Ирина, возвращаясь к столу и роясь в своей сумке. — Капли, пожалуй, слабоваты будут». Она достала бутылочку со спиртом, намочила ватный тампон, протерла руки. Вытащила из бумажной упаковки одноразовый шприц, разбила ампулу, набрала лекарство. Еще один тампон смочила спиртом, подошла к Степановой, задрала юбку, протерла бедро, сделала инъекцию. Лучше бы, конечно, в ягодицу. В бедро гораздо больней, но ворочать Степанову не хотелось, да она и не пикнула.

И Мария Петровна, и Ирина переживали странное раздвоение личности, точнее — раздвоение тела и сознания. Ирина действовала как врач-робот, профессионально, не испытывая сострадания к своей так называемой матери. Мария Петровна смотрела на дочь как на спустившегося с небес долгожданного ангела, но заговорила по привычке язвительно:

— Если думаешь, что я сейчас разрыдаюсь и стану описывать, как страдала без тебя все эти тридцать лет, то ты ошибаешься.

— А если ты, в свою очередь, надеешься, что я горевала без мамочки, то тоже ошибаешься. Я вообще не собиралась знакомиться с тобой. Угораздило тебя перейти в эту поликлинику и жить на моем участке! Никто не хочет больше подменяться, идти к тебе по вызову — ты всех достала.

— Мексиканский сериал: мать и дочь встречаются после долгой разлуки. Господи, тебе через три недели исполнится тридцать!

— Чуть больше, чем тебе по медицинской карточке.

— Это я в одну фирму собиралась устраиваться. У них знаешь как, только молодые да резвые нужны.

— Зря очковтирательством занималась? Не взяли?

— Почему? Взяли, но потом об этом. Расскажи, как ты жила…

То ли укол начал действовать, то ли Мария Петровна сама справилась с громадным стрессом, но ее сознание возвращалось в тело.

— Как ты жила после двенадцати лет? — повторила она.

— Почему именно после двенадцати? — пожала плечами Ирина. — Грудничковый период или начальная школа тебя не интересует? Ничего я рассказывать не буду! И вообще мыльной оперы не получится!

— Ты моя дочь…

— Только в биологическом смысле! За давностью лет сей факт принимать во внимание смысла нет. Я сейчас ухожу. Станет плохо… Да что тебя учить! Тебе «скорую» вызвать не привыкать.

Мария Петровна медленно встала, держась за подлокотники кресла, не опуская их, стала двигать кресло. Загородила дверь и снова уселась.

— Ты никуда не уйдешь, пока мы не поговорим!

Путь к выходу был для Ирины отрезан. Не драться же с матерью! Ирина поймала себя на том, что мысленно называет Степанову мамой. Только бы вслух не вырвалось! Когда это началось? С первых минут общения, с чаепития? Не важно! Главное — не оговориться! Не сболтнуть лишнего! Не показать, что рада ее поступку — баррикадированию двери. Теперь есть повод задержаться и высказать все, что накипело за многие годы. Возможно, и выслушать…

— Ирочка! Я очень тебя прошу поговорить со мной и…

— Как ты не понимаешь? Мы друг для друга давно умерли, еще в роддоме. Я родилась — ты умерла. Ты родила — я умерла. Только так! Мне это в детстве здорово помогало.

— А мне ничего не помогало. Только сумасшедшая работа.

— Не ври!

— Перед тобой — как перед Богом!

— Ясно! Придумала себе сказочку оправдательную, легенду, и свято веришь в нее. Я уже сталкивалась с подобным. У меня на участке жил артист народный. С женой обращался хуже, чем с половой тряпкой, ни в грош ее не ставил, открыто изменял, насмехался жестоко. И что произошло после его смерти? Вдова резко похорошела, делом жизни видит возвеличение памяти великого артиста. Книгу воспоминаний выпустила. Я читала про их большую любовь от первой встречи до последнего вздоха и диву давалась — так врать можно, только искренне заблуждаясь.

— Знаю, о ком говоришь. Лида из соседнего подъезда? Конечно, у ее мужа был прескверный характер. Плаксивый тиран и большой талант. Лида со мной делилась. Книга ее действительно розовые сопли. Не написала, как муж рыдал у нее на груди, корчился от любой малюсенькой неудачи, косого взгляда, невосторженной рецензии на фильм или спектакль. Он был очень слабым человеком. Лиде приходилось кормить его с ложечки и вытирать задницу. Но такой была ее любовь. Чужая любовь — потемки, как и душа. Судить чужую любовь нельзя.

— Никого я не сужу! И с тобой пациентов своих обсуждать не собираюсь!

В памяти Ирины великий артист остался человеком, больше всего любившим говорить на две темы — его талант и его болезни. Ирина обязана была выслушивать артиста по долгу службы. Но каково под гнетом эгоцентризма домочадцам и друзьям? Вдова артиста заработала и выстрадала счастливую благостную старость. А получилось, будто Ирина осуждает самоотверженную женщину.

Любое слово, произнесенное в разговоре с матерью, обретало другой смысл. Ирина вообще не собиралась вести с ней разговоров! И признаваться в родстве! И сидеть тут битых два часа! Проведенная над собой подготовительная работа пошла насмарку. Очевидно, что имелся другой интерес, давний, стойкий и болезненный, который никакие репетиции и самовнушения побороть не могли.

— Да, мы не о том… — потерла виски Мария Петровна. — Вот ты сказала, будто я легенду придумала себе в оправдание… Нет! Объяснение — да, имеется. Но оправдания? Тысячу раз нет!

— Ты могла тысячу раз «нет» превратить в «да», все исправить. Отец тебя любил, он больше не женился. Бабушка тоже простила бы.

— Бабушка… Свекровь Маргарита Ильинична… Господи, как я ее ненавидела! Тридцать лет прошло, а ни капельки ненависти не убавилось. Она жива?

— Умерла шесть лет назад.

— Чтоб ее на том свете черти изжарили!

— Замолчи! — воскликнула Ирина. — Не смей! Ты знаешь, кем для меня была бабушка? Настоящей матерью!

— Знаю. Извини. Когда тебе исполнилось пять лет, я до ручки дошла. Все эти пять лет Коля, твой отец, ко мне в общежитие приезжал. Тайком от матери, на случку раз в неделю. Все, говорю, Коля, не могу больше подглядывать за Ирочкой на улице, караулить ее во дворе. Давай снова поженимся. Что угодно придумаем. Будто я не умерла, а долго-долго лежала в больнице, или в тюрьме сидела, или я вовсе другая женщина и стану мачехой.

— Но он не согласился? — насмешливо, с вызовом спросила Ирина.

— Согласился. А на следующее свидание пришел уже со своей мамой. И у них был план. Коле, твоему отцу, позволено со мной встречаться. Он перед мамой покаялся, что состоит в связи с бывшей женой, мама его простила. А мне было позволено открыто стать его любовницей — для здоровья полезно. Но о дочери и речи идти не могло, ни в каком качестве и никогда. Ты счастлива в семье и хранишь в памяти светлую сказочку об умершей маме, никто другой тебе не нужен, иначе будет только вред. Если же я проявлю строптивость, на меня подадут в суд на лишение материнских прав. И ты все узнаешь. И для тебя это будет страшным ударом. И дочь я все равно никогда не получу…

— Не верю ни одному твоему слову! — перебила Ирина. — От меня никогда не скрывали, что мать моя — низкая, безнравственная женщина и бросила меня еще в роддоме. Мне было два года, а на вопрос «Где твоя мама?» я уже отвечала: «Мама очень плохая, она меня не любит, она нас бросила. Я бабушкина дочка».

— Бабушкина… Им никто не был нужен. Коля и его мать любили только друг друга. Всю жизнь и самозабвенно. Не хватало только ребеночка. Но родить она не могла, до кровосмешения не доходило, люди интеллигентные. Я погибала в их семье, задыхалась, сходила с ума. Чувствовала себя деревом, у которого методично обрывают листья, потом срезают ветки, обдирают кору, рубанком ходят по стволу. Под корень — нет, не выкорчевывают, корень даже поливают, ведь я вынашиваю им ребеночка…

Мария Петровна замолчала и продолжила, перескочив в воспоминаниях по времени:

— После того разговора с ними, когда мне вместо материнства предложили шлюхой поработать, решила ее, твою бабушку, убить. Подкараулить в подъезде и шандарахнуть по голове гаечным ключом. Пришла, спряталась за трубой мусоропровода. Дождалась. Она из лифта выходит… Я б ее убила. Но кто-то по лестнице стал спускаться, она здоровается, а ты уже дверь открываешь. И тут я вас увидела… Ты к ней на шею бросилась, радуешься: «Бабулечка моя любимая пришла…» И такие вы… Такие счастливые, любящие…

— Если ты собираешься оправдать свой поступок коварством бабушки, это напрасная трата времени.

— Не собираюсь.

— Кроме того, ты быстро утешилась в новой страстной любви и опять вышла замуж.

— Я снова вышла замуж, когда тебе исполнилось восемь лет. Странно! Сама я такая баба-пулемет, а мужья мои, что первый, твой отец, что второй, Володя, были тихими, интеллигентными, очень спокойными и сдержанными. Откуда ты знаешь про мое замужество?

— От бабушки. Думаю, она следила за тобой. И периодически сообщала нам подробности твоей жизни, развратной и беспутной.

— Да уж, развратнее не придумаешь.

— Не строй из себя невинность! Я… я своими глазами… один раз подсмотрела за тобой.

— Ты? — подалась вперед Мария Петровна. — Ты приходила ко мне, доченька?

— Не смей меня так называть!.. Я подслушала бабушкин разговор по телефону и узнала, где ты живешь… сидела во дворе и ждала. Долго ждала… уже все разошлись, стемнело, а я никак не могла уйти, пока тебя не увижу. Потом ты пришла. С мужчиной. И вы целовались. Вы целовались через каждый шаг. Вы целовались на детской площадке, на качелях. Ты смеялась, дурачилась, он тебя обнимал, кружил, и вы все время целовались.

— Я целовалась с мужем!