Мария Петровна насухо вытерла лицо, свернула бумажку и положила в сумку.

— Как знала! Не напрасно к тебе пришла. Спасибо! Чем черт не шутит, а если сектантский Бог поможет, сама ему молиться буду.

— Меня не за что благодарить. Ситуация близкая к уголовной: врач рекомендует обратиться к шарлатанам.

Ирина проводила Марию Петровну. Николенька уже спал. Второй день Ирина видится с сыном мельком, из-за этого чувствует себя обделенной, обворованной.

Павел не звонил. Задерживался и не звонил. Прежде такого не бывало. Он мог до полуночи торчать на работе, мог с приятелями загулять в пивбаре, но обязательно предупреждал, чтобы Ирина не волновалась. Еще в начале их семейной жизни случилось: он загудел с Данилой, явился в два часа ночи, Ирина лежит, калачиком свернувшись, на диване, и руки у нее трясутся. Сама почти мертвая, а руки дрожат. Она думала, что его убили, попал под машину, сгинул, больше никогда не войдет в дом, не обнимет, не рассмешит, не вспыхнет по пустяку. Ирина была воспитана в семье, в которой все друг о друге знали, кто в данную минуту где находится и чем занимается. У Павла в семье была вольница, никто ни перед кем не отчитывался. Но когда Павел увидел Ирину — дохлую кошку с трясущимися лапками, — он дал клятву, вслух и мысленно, никогда не заставлять жену волноваться понапрасну.

Нынче волнение о пропавшем муже не полыхало вселенским костром. Оно было частью других неотвязных проблем. Появление в ее жизни матери, необходимость операции, бывшая коллега Мария Петровна с ее внучкой-наркоманкой, смерть Краско, почему-то не позвонившая Изольда Гавриловна, завтрашние многочисленные вызовы, не сшитый Николеньке костюм зайца для утренника, папина гипертония, не купленные к Новому году подарки, нестираное и стираное, но не выглаженное белье, новое платье к празднику, лапша на курином бульоне, которую следует приготовить… А хочется только спать! Зверски хочется завалиться, накрыться с головой одеялом и спать, спать, ни о чем не тревожась.

Ирина поставила вариться куриный бульон. Принесла на кухню ворох белья, которое нужно отутюжить. На три часа работы. Расстелила на обеденном столе старенькое одеяло (гладильная доска в их малогабаритной квартирке не помещалась), включила утюг.

«Я сильная, справлюсь. Подумаешь — три часа.

Не впервой. Павлик, где ты? Не можешь не знать, что я волнуюсь! Надо думать о чем-нибудь хорошем, вдохновляющем. Что-то в последнее время хорошего в жизни наблюдается маловато. Если бы Краско поставили правильный диагноз две недели назад, старик остался бы жив. Умер и умер! Точка! Больная из дома семь, квартира двенадцать… Ох, не простой это ревматизм! Как бы не красная волчанка! Стоп! Хватит больных! Ты дома, расслабься. Если матери удалят всю щитовидную железу, ей до конца жизни нужно пить тироксин. Ничего страшного. Две девочки из квартиры семнадцать, дом пять, обе родились с патологией щитовидной железы. Вовремя спохватились, с рождения давали тироксин. В противном случае девочки стали бы умственно отсталыми, а сейчас славные, мать их героиня, но варикозное расширение вен ей все-таки оперировать придется. Павел, где тебя носит? Почему не звонишь? Надо купить новую губную помаду, тоном посветлей. Сегодня увидела себя в зеркале — губы синюшные, как при пороке сердца. И хорошо бы дорогую крем-пудру, которая маскирует мелкие дефекты и морщинки. У Стромынской такая. Бульон закипел».

Ирина снимала пену с бульона, когда на кухню зашел папа и присел на стул. Что-то у него сегодня произошло, по лицу видно. Опять Николенька номер выкинул?

Ирина вернулась к утюжке белья. Николай Сергеевич заговорил:

— Доченька, я сегодня навестил твою маму, Марусю.

— Угу, — только и могла ответить Ирина, не зная, как к этому сообщению отнестись.

— Надушился и даже, признаюсь, позаимствовал у Павла галстук.

Николай Сергеевич подшучивал над собой, но дочь его тона не приняла.

— И как прошло свидание?

— Великолепно! Маруся совершенно не изменилась, уверяю тебя!

— Папа! Ну чему ты радуешься? — посмотрела на него Ирина. — Без вашей Маруси мы прекрасно жили.

— Вашей?

— Твоей и… не важно. Зачем ты пошел к ней?

— Зачем я пошел к Марусе? — переспросил Николай Сергеевич, мягко заменив местоимение «к ней» на личное имя. — Мы все-таки не чужие. Я рассказывал о Николеньке. Маруся хочет с ним увидеться.

— Перебьется!

— Дочь, ты выражаешься грубо, как… как…

— Как моя мать?

— Да. Между тем бабушка всегда учила тебя…

— Помню. Нельзя человеку в лицо говорить наотмашь «нет», сначала аргументируй свой отказ в максимально вежливой форме. Одного свидания с матерью, кажется, хватило, чтобы забыть хорошие манеры. Или это гены заговорили?

— Доченька, как ты себя чувствуешь? Устала? Папа совершенно прав. Но признаться ему, что устала, невозможно. Он и так взвалил на себя большой груз домашних хлопот и воспитания Николеньки.

— Извини, не обращай внимания. И о чем же вы беседовали с Марией Петровной?

— Коньячку выпили, молодость вспоминали, — счастливо улыбнулся Николай Сергеевич.

— И условились дружить домами?

— Пока об этом речь не шла.

— Пока?

— Ирочка, мне кажется, ты обижена на свою маму? Или я ошибаюсь? Хотел бы развеять твою неприязнь. Маруся замечательный человек…

— Это я уже слышала неоднократно. Если она такая замечательная, почему ты ей предпочел свою маму?

— Предпочел? Что ты имеешь в виду? На сорочке Павла, которую утюжила Ирина, не хватало пуговицы. Значит, нужно идти в комнату, доставать шкатулку с нитками, подбирать пуговицу, вставлять нитку в иголку, пришивать… Сизифов труд по нынешнему состоянию. Наденет другую сорочку, завтра, потом пришью. И нечего бередить отцу душу! Будто сейчас можно что-то исправить! Сейчас можно только ранить, оскорбить воспоминания, предать бабушку.

— Сама не знаю, что я имею в виду, не обращай внимания. Об операции заходила речь?

— Пытался Марусю убедить в необходимости лечения, но мне, к сожалению, не удалось.

— Твоей вины нет. У моей так называемой матери мозги находятся в бронированном футляре.

— Но, Ирочка! Нельзя пустить все на самотек!

— Не расстраивайся, я что-нибудь придумаю. Папа, точно Павел не звонил? Ты ничего не забыл?

5

Павел купил две бутылки водки. По дороге к Даниле репетировал вступительную речь. Данила открывает дверь, Павел салютует зажатыми за горлышко бутылками и весело произносит: «Здесь принимают в общество рогоносцев?» Репетиции, настойчивое повторение фразы помогало не думать о главном и больном.

Заготовленная шутка провалилась. Данила открыл на звонок дверь. Павел потряс руками с бутылками:

— Привет! Здесь принимают в общество рогоносцев?

— Ты? — явно не обрадовался Данила. За его вопросом отчетливо читалось: зачем приперся, тебя не ждали, и шутки твои дурацкие. Но Павел на тонкости реакции друга внимания не обратил. Шагнул вперед, через порог, потеснив Данилу, который выглядел как человек, не желающий впускать в квартиру, чего быть не могло по определению. Павел слегка стукнул бутылками в грудь Данилы, принуждая их взять. Наклонился, чтобы снять ботинки. И тут увидел на вешалке… Жар ударил в лицо, ставшее одного цвета с ярко-красным стеганым пуховиком. Этот пуховик был предметом его подтрунивания над сестрой. Она в нем походила на Деда Мороза в дамском исполнении — пронзительно красное пальто с белым мехом по краю капюшона и на манжетах.

Еще не разогнувшись, Павел рванул вперед, чуть не упал. Так и есть! Сидит на диване! Таращит испуганно глаза и в то же время демонстрирует вызов — я уже взрослая!

Влюбленность Вероники в Данилу Павел считал детской наивной глупостью. Данила сердцеед, бабы на него вешаются. Ирина объясняла: Даник похож на недоласконного плейбоя. Гремучая смесь сокрушительной мужской красоты и легкой трагичности во взоре. Красота, трагичность — ничего этого Павел не замечал, он смотрел на друга другим, естественно, не женским взглядом. Но Вероника! Малолетка! Дура! Наверное, прослышала о разводе Данилы и примчалась утешать. Или вешаться на шею! Или отдаваться! Веронике, между прочим, девятнадцать лет. Не ребенок, но дылда стоеросовая!

— Что ты тут делаешь? — рявкнул Павел.

— А твое какое дело?

— Я тебе покажу не мое дело! — Желваки заходили на скулах Павла.

Вперед шагнул Данила, заслонил сестру от брата, руки у него по-прежнему были заняты бутылками.

— Послушай, Павел…

Слушать Павел оказался не способен. Всю накопившуюся злость, только отчасти предназначавшуюся Даниле, Павел вложил в удар. Знатный получился удар — с размаха, со всей силы, точно в скулу. Данила упал, бутылки покатились по полу, Вероника завизжала, Павел тряс рукой — отбил костяшки пальцев.

— Марш на выход! — приказал Павел сестре.

— Уй! — стонал от боли Данила. — Кретин!

— Чего ты распоряжаешься? — Вероника еще сильнее вдавилась в подушки дивана и быстро-быстро замахала в воздухе ногами, точно защищаясь от возможного натиска брата.

Павел подошел к ней и яростно пообещал:

— Выдеру как Сидорову козу! Ты меня знаешь! Вероника перестала дрыгать ногами, ползком добралась до конца дивана и шмыгнула в прихожую.

— Скотина! — обругал Павел поднявшегося на ноги, зажимающего глаз рукой Данилу.

— Идиот! — ответил Данила.

Павел развернулся и пошагал на выход. Вероника уже натянула свой кумачовый первомайский прикид. Одного удара Павлу было маловато, чтобы выплеснуть накопившуюся злость. Подраться бы хорошенько! Но Данила не противник. Заявит, что чист как слеза ребенка. Пока чист! Вовремя успел, сестра не наломала дров. Павел с излишней силой схватил ее за шиворот и потащил из квартиры.

Волок по ступенькам, по улице хныкающую любимую сестренку. Напрасно общественность печалится, что не осталось на улицах мужественных защитников от хулиганов. Возле них затормозила машина. Иномарка с затемненными стеклами, из нее вышли трое. Бугаи с бритыми затылками круговыми движениями разминали затекшие плечи, готовились к драке.