Ксения Беленкова - Вьюга юности

Но, что странно: с восторгом путешествующий по иным мирам Никита в мире настоящем стоял на ногах твердо – рациональности ему было не занимать. А Димка, полюбивший вдруг юношеские бытописания, в повседневной жизни казался неловким – будто эта самая жизнь была ему не по размеру. Увлечений – нет, осознанных взглядов – тоже. Даже учеба шла с треском.

Как-то раз у братьев даже возник по этому поводу спор.

– Не понимаю, зачем нужны все эти знания? – отбрасывая учебник по алгебре, вспылил Димка. – Двучлены, трехчлены! Мне и одного в штанах хватает…

Никита сначала заржал, как конь, но потом решил, что брату необходима помощь и наставление в нелегком труде освоения знаний.

– Школа, брат, это не просто впихивание в твою голову различных знаний, – Никита взял гитару и начал перебирать аккорды. – Тут все куда сложнее. Она, понимаешь ли, учит в первую очередь тому, что не все в этой жизни дается легко и просто. И если не понять этого в школьные годы, когда легче смиряться с любой данностью, то потом – рано или поздно – все равно шарахнет по башке. Взрослый в такой ситуации может и не оклематься. В школе ты можешь выбирать: играть по правилам – зубрить и корпеть над книгами или же – хитрить и списывать. Одно из этих умений, как ни крути, понадобится во взрослой жизни. Не имея ни того ни другого – пропадешь! Понял?

Димка скривил физиономию, точно катал во рту комок манной каши.

– Понял. Жизнь – игра. А играть надо по правилам. Хотя, по мне – это какая-то банальщина. Я вот не люблю игры, а жить мне, в общем-то, нравится. Хотя бы потому, что в жизни всегда можно отойти в сторону и посмотреть, как играют другие. Вот это бывает действительно интересно, – Димка почесал нос, и лицо его просветлело, будто он наконец проглотил тот комок каши. – Я спишу у тебя прошлогоднюю домашку по алгебре, лады?

И тут Макаренко внутри Никиты уступил место просто брату.

– Лады, – засмеялся он.

Никите всегда трудно было определить, кто из братьев нуждается в другом сильнее. Конечно, по жизни выходило, что он намного больше помогал Димке: и в уроках, и просто в школе – никто не смел трогать Никитиного брата, знали – получат до звезд из глаз. Однажды Никита даже попытался устроить Димке личную жизнь. Но в тот раз братишка умудрился переплюнуть самого себя, подкинув немало проблем…

И при всем этом иногда Никита всерьез задумывался – а кем бы он стал, не будь рядом Димки? По правде говоря, именно благодаря брату он всегда старался быть на высоте, подавать пример, выглядеть безупречным. Каждый раз, читая в глазах Димки братский восторг, он с прежним азартом готов был идти вперед, даже если накануне казалось, что последние силы иссякли. Разве можно обмануть Димкины ожидания и проявить слабость? В глубине души Никита считал, что во всех его успехах большая заслуга брата, который всегда верил в него, всегда восхищался им…

И вот сейчас, когда «Норвежский лес» неожиданно объединил Димку с Сашей, когда они переглянулись, словно сообщники, Никита впервые почувствовал, что Димка обскакал его. Непонятно, немыслимо! Это напоминало бег по кругу, когда опаздывающий спортсмен вдруг будто бы оказывался впереди всех. И никто уже не помнил, что он отстает на круг. Или это сам Никита опоздал на круг, когда променял чувство к Саше на череду смазливых подружек?..

– Ники, ты такая лапочка! – Светка смотрела на него, как кошка на селедку, и даже выгнула спину. – У меня от твоей игры на гитаре даже мурашки по телу.

Никита выплыл из воспоминаний, как лодка пристает к берегу, и «Норвежский лес» затих под его пальцами.

– Иди поешь, лапочка, – усмехнулась мать. – Поди, тебя и не накормили толком?

Тогда Светка надула пухлые губы, а Никита, уже не опасаясь ее обидеть, накинулся на мамину утку, папины нарезки и вкуснейшие пироги Сашиной бабушки. Съеденные у Светки канапе на острых зубочистках с отвратными мидиями и авокадо надолго укротили его желание отмечать Новый год где-то вне дома.

– Вкусно? – спрашивала мама.

– Бери еще пирожок, – подставляла блюдо Сашина бабушка.

– Угу-угу, – отвечал Никита, щеки которого уже были похожи на яблоки.

Все смеялись, и только Светка бросала на Никиту колючие, как зубочистки из ее канапе, взоры.

– Свет, ты тоже не стесняйся! – Мама пододвинула ей стул.

– Нет, спасибо, я с первого числа на диете, – отказалась та. – Надо следить за фигурой.

– А я, пожалуй, поем еще, – Саша села за стол рядом с Никитой. – Теть Кать, ваша утка – объеденье!

– Светка все время жалуется, что поправилась! – уплетая утку, прочавкал Никита. – И вот странная штука. Когда худышка говорит, что потолстела – все ей, типа, верят и сочувствуют. Но если такое скажет толстуха – обсмеют – это вроде как дурак, говорящий, что глупо сегодня выглядит. Вот и выходит, что худому легко полнеть, умному – признаваться в глупости, богатому – жаловаться на бедность. И что остается толстякам, дуракам да беднякам?..

– Может, я просто не хочу, чтобы моими поступками управлял желудок, – пожала острыми плечами Светка, игнорируя замысловатую тираду Никиты.

– А я не хочу, чтобы моим желудком управляла мода на худышек, – Саша ловко управлялась с пирожком.

Тут бабушка засобиралась спать. Остальные еще немного посидели, а потом тоже засобирались по домам. Никите же еще предстояло проводить Светку.

Ночная мгла потихоньку рассеивалась, в воздухе вновь закружили снежинки. Светка прижималась к руке Никиты, но его мысли были далеко – они неслись песчаным берегом речушки, впитывая неутомимое тепло прошлого лета…

– Где ты витаешь? – одернула его Светка. – Гляди под ноги, а то как провалишься в Затерянный колодец!

Она захихикала. А Никита поежился и с неожиданной злостью подумал – да провались ты сама…

Стоял высокий ясный день. По небу плыли тонкие мраморные облака, похожие на скелеты доисторических животных. Снег хрустел под ногами, точно недозрелое яблоко. И Саша вдыхала слипающимся от мороза носом колючий январский воздух.

Сегодня она обещала позировать Павлу Львовичу для его новой картины. Прошло уже несколько дней после ее приезда в Истру, а семейная тайна все еще оставалась нетронутой, неразгаданной. Саше казалось, будто она держит в руках ролик скотча и вертит его, пытаясь нащупать место, за которое можно ухватить и потянуть ленту. А скотч все крутится, скользит между пальцами, словно у него нет ни начала, ни конца. Саше совсем не удавалось сосредоточиться. Сколько ни пыталась она выйти на «мысленную рыбалку», перед глазами возникала лишь глянцевая Светка, что вилась вокруг Никиты, как плющ. Ревность так неуместно прокралась в голову, где и так все было битком забито мыслями о семейной тайне – смешала все карты, выкидывая постоянно пиковую даму. Но у Саши сейчас было дело куда важнее, чем борьба с новоявленной соперницей. Ей не терпелось разгадать старинную семейную загадку. Но казалось, поделись она тайной с близкими: спроси у бабушки о причинах маминой лжи или вызови Мишу на серьезный разговор, и все лишь закрутится снова – наворачивая вранье на вранье, как липнут снежинки на снежный ком. А этого она не вынесет. Сейчас ей так хотелось верить в островки правды, до которой ей приходится плыть одной, не чувствуя почвы под ногами. Но заплыв все больше утомлял, забирая последние силы.

Саша никогда толком не умела плавать и в основном рассекала по-собачьи возле берега. Стоило ей отдалиться от суши, как ноги сами собой пытались найти дно. Не ощущая опоры, Саша начинала паниковать. Дыхание сбивалось, руки и ноги переставали слушаться. Наверное, в воде она становилась похожей на насекомое, которое перевернули на спину, и оно никак не может обрести потерянное равновесие: бьется, трепещет, извивается. Саше казалось, что вот-вот она пойдет ко дну. Вода лезла в рот, нос, уши. Еле-еле она догребала до места, где можно было почувствовать ступнями дно, и после уже не отплывала от берега.

Вот и сейчас Саша чувствовала, что больше не может самостоятельно держаться на воде. Но как плыть к берегу, где ее ждут ложь и обман? Ей был необходим спасательный круг, но кто же кинет его человеку, который всем своим видом показывает – я отличный пловец, мне не нужна ничья помощь!..

Саша все давила ногами снежные яблоки, и ей казалось, что она топчется на месте, но вот уже показался старенький забор, окружающий огород Павла Львовича. Засыпанная снегом «Божья коровка» прислонилась к нему ржавеющим боком – видно, давно хозяин не объезжал ее. Саша в последний раз заглотнула ртом холодный воздух и постучала в дверь.

Дома у Павла Львовича был настоящий музей хлама. Копившиеся десятилетиями, если не столетиями, вещицы лежали на полках, тумбах, столах, креслах, стульях и даже по углам – просто на полу. Хотя каждая из них наверняка смогла бы занять достойное место в коллекции какого-нибудь антиквара. Стены были увешаны картинами: все больше – репродукциями. Работы же самого Павла Львовича громоздились в несколько рядов, прилегая к шкафу и серванту. Посреди комнаты, служившей хозяину не только гостиной, но, судя по незаправленной постели, еще и спальней, стоял мольберт. Рядом на табуретах лежали кисти и краски. Пыль мукой висела в воздухе – здесь хотелось чихать. И, несмотря на весь этот беспорядок, дом Павла Львовича казался теплым, уютным и манящим – как манит старинными безделушками заброшенный чердак. Саша села на стул, перебросив через спинку лежавшие на нем свитер и рубашку. Дымка света, ползущая от окна, опустилась ей на плечи.

– Что мне надо делать?

– Просто расслабься. – Павел Львович перекинул ее волосы на одну сторону. – Как же ты стала похожа на мать! Кажется, совсем недавно я рисовал ее – такую же юную. А подумать-то: прошло уже больше двадцати лет…