Татьяна Дубровина - Высший пилотаж

Белецкий, стуча костями по полу, с воплями откатился к выходу. Да, не отошел, а именно откатился.

— Открой, — прохрипел он.

Маша, подбежав, толкнула резную дверь, и посрамленный Кощей выполз за порог терема сказочной Царевны-лягушки. Щелкнул замок: обратно его уже не впустят.

Лишь теперь победитель открыл глаза.

Царевна почему-то не радовалась. Приблизившись к летчику, она строго глянула на него и сказала с упреком:

— Зачем вы так? Это было уж слишком жестоко.

А он ответил невинным взглядом ребенка-паиньки:

— О чем вы, Мария? Что-то случилось? Тут кто-то был? Я ничего не помню.

Забавлялся ее сомнением, ее растерянностью. Для пущей убедительности добавил:

— Признайтесь, зачем перетащили меня на пол? На диване было удобнее.

Он не жаждал изъявлений благодарности, этот странный человек со странным именем, свалившийся с неба…

С какого возраста человек начинает помнить себя?

До нынешнего дня самые ранние Машины воспоминания относились, пожалуй, примерно к старшей группе детского сада. А в эту нервную, напряженную ночь вдруг всплыло, точно вспышка, совсем младенческое…

Кошачья морда почти на уровне лица, значит, Машенька еще передвигается на четвереньках. Это не теперешняя их трехцветка Пуська, та забытая кошка была белой. Как ее звали? Снегурка? Снежинка? Она обнюхивает ребенку лицо, и ее розовый нос холоден и влажен.

Рядом, как фонарный столб, толстая ножка стола — высокого-превысокого. Маша хватается за эту деревянную опору, делает усилие и — встает на ноги! Торжественный и значительный миг: впервые она видит Белоснежку сверху! Да, так кошку и звали, как диснеевскую героиню.

А крышка стола все равно остается высоко над головой. Поднимаешь подбородок, чтобы разглядеть ее получше, и, потеряв равновесие, шлепаешься на холодный кухонный линолеум.

Это обидно, однако не трагедия. Потому что путь уже проторен и теперь известно, как надо поступать. Пункт первый — поставить подошвы на пол плашмя. Пункт второй — обхватить руками столб. И наконец, пункт третий — резко выпрямить колени.

Ура! Маша стоит! Сама! Маша большая!

— Ма!

Но где же мама? Почему не хвалит свою Машеньку?

Обычно мама в это время тут, рядом, возится у плиты. Но сейчас, в миг триумфа, в кухне пусто и тихо. Нет зрителей.

Один шаг… другой… совсем самостоятельно. Маша найдет маму и покажет, на что она способна.

Какой длинный и темный коридор. Далеко-далеко — просвет комнатной двери. Обычно Машенька вплывала туда по воздуху — на маминых руках или, еще выше, на папиной шее. А сейчас шагает сама, и путь кажется незнакомым и жутковатым.

Свет медленно, рывками, приближается, а в комнате кто-то плачет. Так отрывисто постанывает… Очень странно: до сих пор плакать позволялось только маленькой Машеньке, Манечке, Марусеньке. Ведь она в семье главная. Непорядок! Кто это воспользовался ее законным правом?

Вот и комната.

Где мамины ноги, которые обычно быстро движутся перед лицом, так что за ними не уследишь? Только ее пушистые шлепанцы с помпонами одиноко стоят на паркете, испуганно ткнувшись друг в друга носами.

И опять эти стоны! Кто-то расшиб коленку? Или у кого-то отобрали любимую игрушку? Короче, у кого-то беда!

Плачут наверху, на кровати.

Надо задрать подбородок и посмотреть. Ну-ка…

Мамина нога свесилась с матраса! Капроновый чулок съехал к самой пятке, собравшись неопрятными складочками. Нога подергивается в такт стонам!

Почему-то закричать не получается. Как будто тебя схватили за шею.

Маму украли, оставив Машеньке только эту плачущую ногу!

А, вот он, вор! Это другая нога, чужая. Большая, похожая на папину, но не его: слишком лохматая. И на ногте большого пальца — синяк.

Шлеп! Стоять прямо больше невмоготу.

Скорее ползком убраться отсюда, пока тебя тоже не украли. И, главное, молчать! Это даже хорошо, что голос пропал.

Позади — длинный страшноватый коридор. Слишком длинный, чтобы его удалось повторно преодолеть. А ведь надо спешить…

Впереди — стеклянная приоткрытая дверь, ведущая куда-то. Когда мама ее открывает, Марусеньку всегда выносят прочь. Говорят — чтобы не продуло. И по всей квартире волнами начинает распространяться прохладный свежий воздух — такой же, как на прогулке.

Значит, через этот ход тоже можно выйти погулять. Туда, где, наверное, качели и деревянная горка.

А главное — это близко! Там другие ребята с мамами и бабушками, там соседский дог Лордик, который сможет защитить хорошую девочку Машу от жуткой волосатой ноги.

За спиной раздается низкий, чужой, угрожающий голос. Он рычит пострашнее Лорда. И Машенька торопливо перекидывает свое тельце через порожек в холодный воздух.

Следом за ней выпрыгивает любопытная кошка Белоснежка.

Горькое разочарование… Никаких качелей, никакой горки! И Лорда нет, и ребят, и даже их бабушек. Неприятный, скользкий кафельный пол — на нем чередуются желтые и коричневые клеточки. Похоже на папину шахматную доску, только гораздо крупнее.

А кругом — прутья железной ограды. Только этот черный забор огораживает слишком маленькое пространство, даже меньше кухни. Сквозь прутья видно, как ездят маленькие-маленькие автомобильчики. Они куда лучше, чем у Машиного закадычного друга Леньки. И еще там ходят игрушечные человечки — такие хорошенькие, совсем как живые. Только с пальчик величиной.

Нужно дотянуться до них и взять.

Жаль, ограда слишком частая: ручонка пролезает, а плечо уже нет. Белоснежка бы проскользнула туда, а Маша слишком большая.

Что ж, это не так страшно! Можно попробовать пробраться через верх забора. Ведь Манечка уже знает, как подняться на ножки и стать высокой!

Пункт первый. Подошвы.

Пункт второй. Ухватиться за эти железки.

Пункт третий, последний. Выпрямить коленки.

Да! Как раз на уровне груди, там, где на кофточке вышит утенок, в ограде большая поперечная щель. Даже не щель, а целое окошко, в которое можно просунуть голову… и плечи, и руки…

Идите сюда, заводные человечки! И вы, автомобильчики, тоже сворачивайте ко мне!

Сейчас я вас… Только еще немножко подтянусь на прутьях, а затем оттолкнусь слегка… Вот так, подставь мне свою спинку, верная Белоснежка!

Все идет хорошо…

Все шло бы хорошо, если бы не раздался чей-то истошный, звериный вопль. Не может быть, чтобы мамин:

— А-а-а! Балкон! Восьмой этаж!

Мамины руки вцепляются в Машу крепко и больно. Мамин запах совсем близко, мамино искаженное лицо: рот страшно открыт, как будто она хочет проглотить свою доченьку…

Девочка чувствует, как податливая спинка Белоснежки выскальзывает из-под ног.

Видно: кошка уже по ту сторону ограды и летит, летит прямо к заводным машинкам.

Визжат тормоза, у автомобильчиков разом кончается завод, и они резко останавливаются возле белой киски, которая тоже вдруг стала совсем маленькой и неподвижной, а вокруг нее почему-то растекся красный клюквенный кисель…

Однако все это больше не имеет значения, потому что Манечка на руках у мамы. Мама рядом! Она нашлась! Ей удалось улизнуть от кровожадной волосатой ноги.

Но почему она опять плачет? Теперь уже по-настоящему, навзрыд, а не теми короткими стонами. Непорядок: в доме разрешено реветь одной лишь Маше.

Откуда ни возьмись появился папа. Он не смеется, как обычно. Он молча укладывает в чемодан свою шахматную доску. Похожую на кафельный пол той зарешеченной площадки, которую называют «балконом».

Больше Маша не видела ни папы, ни балкона, ни кошки Белоснежки, названной в честь диснеевской героини.

Они стали жить с мамой совсем в другой квартире, на втором этаже.

К счастью, в этом спокойном жилище страшная волосатая нога с синяком на большом пальце не объявилась ни разу. И вообще, Маша не помнит, чтобы сюда хоть раз приходили мужчины…

Позже, уже спустя годы, они завели новую киску, трехцветную Пуську. Так и коротали дни втроем.

Мама невесело шутила:

— Бабье царство. Три девицы под окном…

— Почему вы плачете?

— Машеньке разрешено.

Бездумно произнесла эту фразу — и опомнилась.

Детское видение растворилось, как дымок, оставив после себя лишь тяжесть в груди да мокрые дорожки слез на щеках. Остальное — по-прежнему.

Дача. Электрический свет. Летчик. Он улыбается так, будто у него совсем ничего не болит. А ведь падал-то небось с большей высоты, чем балкон восьмого этажа! Крепкий народ мужчины.

А вот ей — больно. Правда, непонятно где. Везде. И хочется, чтобы кто-нибудь пожалел.

Нет, не кто-нибудь. А именно он, Иоанн Соколов. Или… папа.

Откуда Иоанн догадался о Машином желании?

— Машеньке разрешено, — ласково подтвердил он. — Хорошей девочке все разрешено. Ничего, поплачь!

Слезы от этого полились пуще прежнего. А ведь это стыдно! И потом… нос покраснеет и распухнет. И глаза станут как у кролика.

И вообще: с ума она, что ли, сошла? Больной все еще на полу, а она тут разнюнилась.

— Давайте-ка на диван, я вам помогу. Спать пора, вам нужен покой.

— Кто это сказал?

— Ну… он, — кивнула Мария на дверь, за которой скрылся побитый Белецкий.

— А! Ему, конечно, виднее.

— Все-таки биолог. Понимает.

— Да, понимает. У него, как я видел, вообще губа не дура. Красивую девушку, к примеру, на коленках подержать…