– Самую большую, какая только есть. Ну, отправляйся! Постой, что у тебя там под курткой?

Мальчик покраснел до корней волос и поспешно запахнул куртку, из-под которой выглядывало что-то голубое, что он хотел спрятать, но профессор заметил и отнял у него эту вещь.

– Что это значит? Ведь это вуаль со шляпы барышни Доры, которую ты только что относил домой? Как она попала к тебе?

Этот вопрос еще больше смутил мальчика. Он виновато опустил глаза и пробормотал:

– Барышня завтра уезжает… и я думал… я хотел…

– Что ты хотел? – настаивал Норманн.

К Фриделю между тем вернулось мужество, и он с оживлением начал болтать:

– Барышня была так добра ко мне и сказала, что не забудет меня в Гейдельберге. Но Гейдельберг так далеко, она меня, наверное, забудет. Тут я вспомнил, что тогда на горах рассказывал Сепп об охотнике, укравшем вуаль. Сепп говорил, что это действительно и в наше время, надо только попробовать… но только ее надо непременно украсть… Вот я и украл!

– Глупый мальчишка! – с негодованием воскликнул профессор. – Ты ведь городской житель и веришь таким нелепостям! Ты сейчас же пойдешь к барышне и отдашь ей вуаль… Впрочем, нет, я сам сделаю это и расскажу ей, как ты глупо ведешь себя.

Фридель опустил голову и, бросив последний взгляд на чудодейственную, по его мнению, ткань, пристыженный вышел из беседки.

Солнце давно зашло, и заря уже померкла на небе; из-за гор медленно выплывала луна, всюду царила полная тишина.

Профессор Норманн все еще сидел в беседке и злился на темное суеверие народа вообще и Фриделя в особенности, но при этом не выпускал из рук голубого вуаля.

Совершенно верно, Сепп действительно рассказывал эту ерунду на горной лужайке. Норманн прекрасно помнил, как он говорил: „Все это подтвердится и теперь, стоит только попробовать. Если у парня есть зазноба, то он должен украсть у нее вуаль, и девушка никогда не забудет его. Она будет думать о парне днем и ночью и не сможет выкинуть его из головы… только вуаль нужно непременно украсть…“

Глупый мальчик этот Фридель! Точно это могло относиться к какому-нибудь четырнадцатилетнему парню, как он.

Профессор все смотрел да смотрел на воздушную ткань, которую держал в руках. Он часто видел ее, когда во время прогулок по горам она обвевала темные косы и розовое личико Доры. Теперь всему конец. В Гейдельсберге начнется веселая жизнь; появятся студенты, доценты с „серьезными намерениями“. Конечно, путешествие и все, что имело отношение к нему, будет позабыто… конечно…

Луна заглянула сквозь листву беседки, увидела, что профессор Юлий Норманн, этот светоч науки, постепенно спускался со своей „высшей точки зрения“ все ниже и ниже, до самого „грубого суеверия“. Она увидела также, что профессор, пугливо оглянувшись вокруг, тщательно сложил вуаль и спрятал его у себя на груди.

III.

На другой день солнце ярко светило на небе, линия гор вырисовывалась совершенно ясно, в саду повсюду сверкала роса; была чудная погода для путешествия.

В домике, занятом Гервигом и его дочерью, шли последние приготовления к отъезду. В окнах и дверях никто не показывался, но по саду медленными шагами ходила взад и вперед высокая фигура. Норманн вовсе не имел обыкновения расхаживать так торжественно и важно; его движения обычно были, наоборот, быстры и порывисты, но сегодня эта торжественность, по-видимому, находилась в связи с переменой во всей его внешности.

Он действительно достиг поразительных результатов – его „грива“ была укрощена при помощи помады, только он, совершенно незнакомый с применением этого средства, слишком злоупотребил им, и его голова блестела не меньше, чем капли росы на кустах. Волосы, обыкновенно торчавшие во все стороны, были расчесаны на пробор, приглажены и прилипали к вискам. Профессора почти нельзя было узнать, и нельзя было отрицать, что его наружность потеряла значительную часть своей свирепости, но сам он чувствовал себя пока еще довольно неловко в этом „человеческом“ виде.

Фридель также находился в саду с громадным букетом в руках. Он гораздо лучше, чем его барин, знал, что делать с букетом, когда уезжает молодая барышня, и основательно опустошил сад хозяйки. У мальчика тоже был не совсем обычный вид: профессор извел почти всю банку помады для того, чтобы пригладить свои вихры, а Фридель выпросил себе остатки; его волосы тоже блестели, хотя и не так сильно, как у барина, но мальчик казался сам себе очаровательным.

Тут дверь домика отворилась и вышла Дора, уже совсем готовая к отъезду. Она ласково кивнула своему любимцу, которого увидела первым, и хотела ответить на его приветствие, как вдруг возле нее очутился профессор Норманн и торжественно произнес:

– С добрым утром!

Дора обернулась, посмотрела на него, на несколько минут совершенно оцепенела от изумления и наконец разразилась громким смехом.

– Помилуйте!… Что с вами?

Норманн был глубоко оскорблен, он ожидал совершенно другого действия от своего преображения.

– Простите, профессор, – молодая девушка тщетно старалась побороть свою бурную веселость. – Я вовсе не хотела… вас… но это восхитительно!…

Она чуть не задыхалась от смеха.

– Не смейтесь надо мной! – угрожающе крикнул Норманн и хотел по привычке запустить обе руки в волосы, но вовремя спохватился, судорожно прижал руки к телу и почти тоскливым тоном продолжал: – Вы же сами посоветовали мне попробовать помаду; я извел почти целую банку, а остатки Фридель взял себе.

– О, он тоже совсем прилизан! – воскликнула Дора, снова разражаясь неудержимым смехом.

Это уже было настоящим оскорблением, но на профессора, по-видимому, вместе с этим помазанием снизошла удивительная кротость. Вместо того чтобы раскричаться, он с глубоким упреком произнес:

– Вы издеваетесь, а я ведь сделал это исключительно для вас.

– Ради меня? – Дора вдруг стала совсем серьезной; она протянула руку и тихо проговорила: – Тогда я не сбуду больше смеяться.

Фридель тем временем спрятал свой букет в беседке, так как хотел передать Доре его пред самым отъездом и очень удивлялся тому, что профессор так долго держал в своей руке протянутую ручку. Вообще сегодня Норманн, по-видимому, был очень мирно настроен и стал ходить с барышней Дорой взад и вперед по саду, оживленно разговаривая. Вероятно, он рассказывал ей историю с вуалем. У Фриделя сильно забилось сердце, как-то отнесется к этому барышня?

Однако в этом разговоре дело шло вовсе не о вуале и не о Фриделе, так как Дора как раз ответила на замечание своего собеседника:

– Папа говорит, что ваш переезд в Гейдельберг зависит только от вас; он будет очень рад, если это состоится.

– Да, коллега Гервиг, – немного неуверенно произнес Норманн. – Но другие вовсе не будут рады. Вы, например, вовсе не будете довольны?

– Наоборот… если только вы привезете с собой Фриделя.

– Опять этот глупый мальчишка! – вспылил профессор. – Вы, кажется, только о нем и думаете?

– Я думаю о его будущности. Вы обдумали всю эту историю?

– Какую историю?

– Я же показывала вам вчера портрет, который показался вам скверным, но который схвачен очень удачно. Теперь конечно сходство значительно уменьшилось.

Губы молодой девушки опять предательски задергались при взгляде на напомаженную голову ее собеседника.

Упоминание о портрете, очевидно, испортило настроение профессора, и он с прежним свирепым выражением на лице ответил:

– Я и не подумаю вбивать в голову мальчишки эти художественные бредни, он уже и без того стал достаточно распущенным. Он будет чистить сапоги. Пожалуйста, не возражайте, все равно на этом останется.

– Точка! – добавила Дора. – Не рассказать ли вам, профессор, что вы сделаете первым долгом, когда приедете в город?

– Вам это так хорошо известно?

– Очень хорошо! Вы немедленно пойдете к какому-нибудь известному художнику, чтобы узнать его мнение относительно Фриделя. Затем поместите его в рисовальную школу и щедро снабдите его всем необходимым; наконец, в вашей всем известной грубой форме вы заявите мне, что все сделано, что мне вовсе незачем беспокоиться об этом и что это решительно не касается меня. Что вы скажете на это мое сновидение?

Норманн ничего не сказал: действительно было похоже на ясновидение, когда ему говорили прямо в лицо его самые сокровенные мысли и намерения. Он был совершенно смущен этим.

– Не пытайтесь отрицать, – торжествующе продолжала Дора. – Когда мы тогда подымились в горы, вы прочли мне целую лекцию о том, как полезно будет человечеству, если такое хилое растеньице, как Фридель, погибнет как можно скорее. А затем вы несли его целый час по солнцепеку, чтобы как можно скорее доставить ему помощь. Когда его доставили в Шледорф, и я хотела ухаживать за ним, вы наговорили мне дерзостей и заявили, что можете обойтись и без меня. Вы просидели целую ночь у его постели и делали ему компрессы. Теперь вы упорно настаиваете на сапожных щетках, но, как только я повернусь к вам спиной, Фридель все-таки получит карандаш. Не принимайте такого свирепого вида, профессор! Я больше не верю вам, ни одному слову! Ваша так называемая бессердечность никуда не годится!

Норманн сделал было попытку прибегнуть к обычной свирепости, но это ему не удалось; он сам чувствовал, и вдруг нагнулся и тихо спросил:

– Вы будете иногда вспоминать обо мне?

Тон был настолько серьезен, что не допускал легкомысленного ответа. Дора опустила глаза.

– Я думаю, что вы приедете в Гейдельберг?

– Может быть, будущей весной. Но до тех пор – вы, наверное, позабудете обо мне.

– Нет, – тихо, но уверенно произнесла молодая девушка, медленно поднимая свои красивые карие глаза.

Дверь отворилась, и появился профессор Гервиг. Он также, к своему великому удивлению, заметил напомаженную голову своего коллеги, но, зная его обидчивость, ни слова не сказал об этом и только пожал ему руку, тогда как Дора вошла в дом за шляпой и перчатками. Сейчас же оттуда донесся ее голос: