— Скорее, это что-то вроде вечного переезда: бесконечные неподъемные коробки, связки книг, закатанные в термопленку. Безостановочная уборка. Списки и каталоги. Общение с тяжелыми людьми.

Вивьен обвела взглядом магазин. Пристрастие Элисон ко всему южноамериканскому бросалось в глаза: шерстяные настенные панно ядовитых оттенков, плакаты с Фридой Кало и Христом Искупителем в Андах, целая полка с книгами чилийских поэтов.

— Я люблю домашнюю работу, — сказала Вивьен.

И если вдуматься, всегда любила. В детстве, когда у них с Эди была общая комната, разделенная розовой бейкой, приколотой булавками к ковровому покрытию, половина Вивьен была образцом опрятности. По утрам в субботу она протирала пыль с любимых безделушек салфетками, оборачивала бумагой любимые книги. Очевидно, домовитость и притянула ее к Максу — человеку, в душе которого царил хаос, несмотря на внешнюю организованность. Благодаря ему у Вивьен возникало захватывающее ощущение, будто она нарушает правила, чтобы бытье ним, сворачиваете чистенькой дорожки, проложенной воспитанием, и бросается очертя голову в омут приключений. Увы, со временем стремление к чистоте взяло верх, и Макс заявил, что ему нечем дышать.

И принялся бросать ей один вызов за другим — шампанское среди ночи, неожиданная поездка в Нью-Йорк, секс в машине чуть ли не под окнами соседей. Заметив, что не вызвал у Вивьен энтузиазма, он печально смотрел на нее, вздыхал и говорил, что материнство изменило ее до неузнаваемости.

Обмахивая стеллаж с книгами о путешествиях синтетической метелкой, которой полагалось притягивать пыль, словно магниту, Вивьен думала, что ее изменило не материнство, а Макс. В роли матери она чувствовала себя настолько уютно, что была готова подарить Элиоту братьев и сестер, если бы не была поглощена стремлением не дать Максу сбиться с пути. По сути дела, благодаря Максу она отдохнула от себя самой, побывала в кратком, но насыщенном отпуске, но никаких перемен с ней не произошло. Макс пытался ее изменить, и отчасти она надеялась, что ему это удастся, однако стержневая, глубинная Вивьен оставалась прежней и заполняла холодильник кубиками замороженного морковного пюре для малыша Элиота гораздо охотнее, чем бросала домашние хлопоты ради очередной затеи легкого на подъем Макса, который никогда не давал ей времени на сборы и не объяснял, какая одежда понадобится там, куда он ее тащит.

Вот Элиот, не удержалась от сравнения Вивьен, совсем не похож на отца. Да и от матери унаследовал не много. Элиот требовал от жизни максимальной простоты, под которой подразумевал полное отсутствие принуждения, в том числе и упоминаний о нем. Его австралийская подружка, насколько могла судить Вивьен по телефонным разговорам, избрала своим девизом лаконичность. Они жили в пяти минутах ходьбы от пляжа, работали слегка, в охотку, занимались водным спортом и пили пиво. На последней фотографии, присланной Элиотом по электронной почте, оба валялись на песке, тонкие и загорелые, с одинаковыми сосульками вы — цветших мокрых волос и браслетами из бусин. Девушку знали Ро.

— Это уменьшительное от Розмари? — спросила Вивьен.

— Нет, — помолчав, ответил Элиот. Он уже заразился австралийским акцентом и интонациями, превращающими каждое утверждение в вопрос. — Это вообще не уменьшительное.

Просто Ро.

Когда он повесил трубку — «ну, я пошел, мам. Бывай», — Вивьен слегка всплакнула. Затем поднялась с кухонного стола, на который присела, когда нахлынули слезы, высморкалась и собрала в специальный мешок одежду для химчистки — как полагается, аккуратно свернутую, не влажную. Через час она позвонила отцу Элиота и пересказала разговор с сыном, умудрившись не расплакаться.

— Вот и хорошо, — откликнулся Макс, не переставая стучать по клавишам лэптопа — Вивьен слышала этот стук в трубке. — Тем лучше для тебя, Виви. Значит, ты уже привыкаешь к тому, что он вырос. — Он помедлил и перестал стучать. И добавил тоном, которым всегда подчеркивал, что правильно выбрал одну из двух сестер: — Не то что Эди.

Вивьен прислонилась к стеллажу с книгами о Восточной Европе. Метелку она положила на несколько путеводителей по Праге. Может, Макс прав. Может, после разговоров с Элиотом она плачет вовсе не потому, что ему уже двадцать два и он предпочел жить в австралийском Кэрнсе, а потому, что ему уже не восемь и не десять лет, и время, когда она знала о сыне каждую мелочь и держала под контролем его жизнь, давно истекло. И может, это знание и контроль на несколько лет настолько захватили ее, что она перестала беспокоиться о Максе — о том, чего он хочет и, самое важное, какие его желания она готова исполнить. Вивьен оплакивала потерянного малыша, а не утраченную роль, подобно Эди.

Взявшись за метелку, Вивьен провела ею по обрезам пражских путеводителей. Эди и вправду растеряна, выбита из колеи тем, что из дома ушел последний из ее детей, и потому абсолютно равнодушна к чувствам бедного старины Рассела. Вивьен всегда любила Рассела, но, конечно, ему не сравниться с напором и обаянием Макса, вдобавок и дети Рассела и Эди — за исключением Мэтта, единственного, кому Макс охотно уделял время — ушли из дома бестолково, по-дилетантски. Розу жалко: слишком горда, чтобы вернуться домой, и слишком безденежна, чтобы сохранить независимость. А Бен живет у девушки, которая однажды подстригла его, — одной из практиканток, которым доверяют клиентов по утрам в субботу… Вивьен обмахнула последние книги секции путешествий и торжествующе вскинула метелку. Бедняжка Эди.


— Это надолго? — спросил Барни Фергюсон.

Он стоял у изножья кровати, обернув талию банным полотенцем. Волосы были влажными. Кейт лежала на подушках с чашкой чаю, которую он ей принес, и счищала с разделенного на половинки печенья заварную прослойку.

— Я же просила сухого печенья.

Барни тряхнул мокрой головой.

— Другого не было. Только это и какие-то розовые вафли. Долго она у нас пробудет?

Кейт прикрыла глаза.

— А если месяц?..

— Целый месяц!

Кейт осторожно откусила печенину.

— Четыре недели. Всего-навсего.

— Четыре недели — это много, — возразил Барни. — Пятая часть времени, которое мы женаты.

Она открыла глаза.

— Барни, я не могла не пригласить ее.

— Почему?

— Потому что она мой лучший друг и у нее сплошные неприятности.

— Твой лучший друг — я.

— Значит, моя лучшая подруга.

— А если она не найдет работу…

— Найдет. Должна.

— И ужин, ужинать нам придется всем вместе…

— По вечерам она будет уходить.

— Ты же говорила, что у нее нет денег, — напомнил Барни. Кейт снова прикрыла глаза.

— Ну пожалуйста, Барни.

Он обошел вокруг кровати и присел на край рядом с Кейт.

— Я просто не хочу тебя ни с кем делить.

— Знаю.

— И хотя против Розы я, честно, ничего не имею, она не настолько нравится мне, чтобы пускать ее к нам жить.

Кейт вздохнула.

— А я как раз собирался перекрасить ту спальню, — продолжал Барни. — В желтый цвет, со слониками.

— Почему со слониками?

— В детстве я их обожал.

Кейт взглянула на мужа.

— А если малыш будет обожать медвежат?

— Значит, нарисуем медвежат.

— Роза умеет рисовать, — сообщила Кейт. — Может и медвежат нарисовать вместо платы за жилье.

— Хочешь сказать, ты разрешила ей пожить у нас даром?

— Только попросила оплачивать часть счетов, — еле слышно призналась Кейт. — Извини.

Барни поднялся.

— На тебя невозможно сердиться. У тебя слишком жалкий вид.

— Вот и хорошо…

— Но на мисс Розу Бойд я рассержусь, если выяснится, что образцовой квартирантки из нее не вышло.

— Гостьи.

— Вот именно — гостьи.

Кейт одарила его полуулыбкой, которую, как всегда говорил Барни, он заметил первой, когда сумел отвести взгляд от ямочек у нее под коленками.

— Обещаю, больше я ни о чем не попрошу.

— Нет уж, лучше поклянись.

Он впился в нее взглядом, притворяясь рассерженным, затем поднялся и направился к двери спальни.

— Барни…

Он обернулся.

Кейт вновь улыбнулась.

— Спасибо тебе.

Барни ответил ей улыбкой. Ни одна из его замужних сестер еще не произвела на свет детей, и родители готовы были носить его на руках как гения потенции.

Он погрозил Кейт пальцем.

— Только из милости, — продолжая улыбаться, предупредил он.


Для встреч с претендентами на роли в «Привидениях» была выбрана комната над пабом на Канонбери-роуд. Это помещение использовали для всевозможных целей, здесь же проводили уроки хореографии, поэтому вдоль одной стены с рядом мутных зеркал, создающих призрачный, подводный эффект, был приколочен балетный станок. В углу комнаты, по обе стороны от замусоренного ломберного стола, в серых пластиковых креслах восседали режиссер и продюсер постановки — на взгляд Эди, вдвое моложе ее, — а на полу возле их ног стояли жестяные пепельницы из паба. За пианино сидела тоненькая девушка в черном; еще один человек, в серой лыжной куртке, читал газету.

Эди сразу решила: поскольку на это прослушивание она отправилась лишь для того, чтобы задобрить своего агента, который жаловался, что Эди не в том — «повторяю, абсолютно не в том» — положении, чтобы привередничать, без тщательной подготовки она вполне может обойтись. Пьесу она прочитала всего один раз, галопом, и не стала ни выбирать одежду соответственно эпохе, ни пытаться вжиться в образ фру Альвинг.

Тем утром она заметила, как внимательно наблюдает за ней Рассел.

— Я не в духе, — заявила она, разливая кофе.

— Да?

— Никак не могу собраться. Слишком… внимание рассеяно.

— Жаль, — сказал Рассел, надевая макинтош. — Это чудесная роль.