— Извините, моя милая, ваши воззрения так странны, что они столько же идут к моему старому милому Шенверту, как трехцветное знамя, выкинутое на одной из его башен, — сказала она резко, указывая на замок. — Вы извините меня, но, слушая вас, я все время думаю, что это говорит простая гувернантка, какая-нибудь Шульце или Миллер, разве вы так мало цените преимущество носить блестящее имя Майнау?..

— Ваше высочество, несколько недель тому на-! зад я была графиней Трахенберг, — прервала ее молодая женщина, с гордым спокойствием произнося свое древнее, высокоаристократическое имя. — Мы обеднели, и на последних представителей нашего имени падает эта ответственность, но, несмотря на это, я унаследовала право гордиться геройскими подвигами и славным, безупречным поведением моих многочисленных предков и твердо убеждена, что не оскорбляю их, думая и чувствуя по-человечески, а потому и Майнау могут быть спокойны.

Герцогиня гневно закусила нижнюю губу своими маленькими, острыми перламутровыми зубками, а по движению складок ее платья видно было, как она нетерпеливо топала маленькими ножками. Фрейлина и воспитатель принцев заметили эти явные признаки высочайшей немилости.

Пока Лиана говорила, Майнау стоял отвернувшись, как бы собираясь уйти; теперь он оглянулся.

— Ваше высочество, я не виноват, — уверял он, насмешливо прижав обе руки к сердцу. — Я право ни при чем, что вы в старом, милом Шенверте услышали такой ответ, — я сам рассчитывал на безответную голубиную кротость. Эта особа с кротким личиком a la Lavalliere обладает не только знаменитым именем, но получила в наследство и славный меч своих доблестных предков, — он у нее на кончике языка. Я имел уже случай в этом удостовериться.

И иронически улыбаясь, он пожал плечами. Эта маленькая, блиставшая редким остроумием сцена, в которой каждое слово походило на только что потушенный огонь среди кучки пороху, сопровождалась тихим плачем: храброму наследному принцу очень хотелось полакомиться своим любимым морковным соусом за ужином, а брат его плакал о своем пони, которого не увидит завтра. Как красноречиво ни уговаривал их господин Вертер, они были неутешны; когда же он, видя гнев герцогини, хотел скорее увести их, то жалобный дуэт их превратился в громкие рыдания. Почти в то же время послышался шум колес приближающегося кресла гофмаршала, и скоро он подъехал, бледный и встревоженный. Увидя, что все целы и невредимы, он приказал ловчему, который его вез, остановиться; очевидно, он избегал близко подъезжать к индийскому домику. С ним прибыли священник и Лен, оба также взволнованные, и волнение их еще более усилилось при виде плачущих детей.

— Бога ради, Рауль, что за неслыханные дела творятся тут? — воскликнул старик. — Правду ли говорит Лен, что дети играли порохом?

— Игра имела глубокий смысл, дядюшка. «Лотосу» грозила опасность умереть смертью колдуньи: дети хотели взорвать ее, — отвечал Майнау с полуулыбкой.

— Если бы это случилось шестнадцать лет тому назад! — проворчал гофмаршал, причем взгляд его робко скользнул по бамбуковой крыше. — Но я желал бы знать, как попал к детям порох?.. Кто дал его вам, принц? — обратился он к горько плакавшему старшему мальчику.

— Вот он! — проговорил тот, указывая на ловчего, который неподвижно и почтительно стоял за креслом.

У маленького труса не хватило мужества самому отвечать за свой проступок, а потому он и взвалил его на плечи другого.

— Да ведь это вовсе не правда! — вскричал запальчиво Лео, прямодушие и правдивость которого возмутились против такой лжи. — Даммер вовсе не давал нам пороху; он только был ужасно груб, хотел прибить меня, бранил нас негодяями и говорил, что самое лучшее было бы нас всех самих взорвать на воздух.

— Собака! — закричал вне себя гофмаршал на ловчего; злоба душила его: он вскочил, но тотчас же со стоном опустился назад в кресло. — Вот видишь, Рауль, куда ведут твои гуманные идеи! Мы кормим этих воров, по нашей бесконечной доброте они избавлены от голодной смерти; но если не стоишь над ними с арапником, они становятся дерзки, воруют, где только могут, да, наконец, еще и жизнь-то наша не в безопасности с ними!

— Докажите хоть одно мое воровство, барон! — воскликнул взбешенный ловчий. На него страшно было смотреть: глаза его выкатились, а смуглое лицо пылало. — Я вор? Нет! Я тружусь честно!

— Тише, Даммер, уйдите отсюда! — приказал Майнау, указывая на охотничий дом.

— Нет, барон, у меня тоже есть честь, как и у вас, и я дорожу ею, может быть, больше, чем важные господа, потому что, кроме нее, у меня ничего нет! Вы уже раз ударили меня арапником, — обратился он к гофмаршалу, задыхаясь, слова срывались у него с языка, — я смолчал, потому что должен кормить своего старого отца, но забыть этого я не мог! Вы говорите о своей бесконечной доброте? Где только возможно, вы урезываете наше жалованье, вы не стыдитесь обсчитывать нас на какие-нибудь гроши; весь свет знает, как вы скупы и жестоки!.. Так, теперь я высказался и оставляю Шенверт; но берегитесь, берегитесь меня!

Мощными руками схватил он кресло, сильно потряс его и оттолкнул его от себя с такою силою, что оно прокатилось далеко в кусты.

Фрейлина и дети громко вскрикнули, а герцогиня удалилась к индийскому домику. Майнау в ужасном гневе вырвал из земли засохший прут и замахнулся им; нежный, болезненный крик раздался в воздухе.

— Не бей его, Майнау! — воскликнула Лиана. Губы ее нервно дрожали, а правая рука ее бессильно опустилась; она неслышно подбежала к мужу, чтобы отвратить удар, и, в то время как ловчий, удачно избежав его, скрылся со злобным хохотом, удар попал прямо в нее.

Одну секунду Майнау стоял неподвижно, как пораженный громом, потом с проклятием далеко отбросил от себя прут и хотел схватить обеими руками раненую правую руку жены, но невольно отступил, — перед ним стоял придворный священник. Этот священник не выказал бы большей фанатической энергии, защищая от варваров святую дарохранительницу, чем в эту минуту, когда он бросился между Майнау и его молодой женой. Он, видимо, действовал под влиянием необузданного чувства пылкой страсти; иначе как объяснить движение, с которым он, защищая собою молодую женщину, привлек ее к себе и поднял правую руку?

— Но, ваше преподобие, не собираетесь ли вы убить меня? — спросил Майнау, медленно произнося каждое слово и оставаясь на месте; он ледяным взглядом смерил священника с головы до ног; болезненный ужас, за минуту перед тем выражавшийся в его вспыхнувшем от испуга лице, сменился теперь холодным презрительно-насмешливым выражением; это спокойствие тотчас же заставило священника прийти в себя: он опустил руки и отступил.

— Удар был так ужасен, — пробормотал он, как бы извиняясь.

Майнау повернулся к нему спиной. Стоя близко около Лианы, он пытался заглянуть ей в глаза, но они оставались опущенными. Тогда он хотел было взять ее больную руку, которую та глубоко спрятала в складках платья.

— Это ничего не значит, я могу слегка двигать некоторыми пальцами, — ответила она со слабой улыбкой, как бы желая успокоить его.

Теперь она подняла голову, и ее безучастные, усталые глаза встретились с его выразительным взглядом, покоившимся на ней, после чего она с необъяснимой мукой перевела их на небесную синеву.

— Вы слышали: удар незначителен, и вы можете успокоиться, святой отец, — сказал Майнау, повертываясь к священнику. — Мне тяжелее! Эта прекрасная ручка будет завтра снова с обычным искусством и артистичностью водить карандашом, а на моей репутации будет вечно лежать клеймо, что я нанес удар женщине! — Необычная резкость звучала в эту минуту в его голосе. — Об одном хотел бы я напомнить вам, святой отец: что подумал бы непримиримый орден, к которому вы принадлежите, о вашем необыкновенном участии?.. Ведь это рука еретички?

— Вы говорите против собственного убеждения, господин барон, приписывая нам такую жестокость, — возразил он холодно. — Мы никогда не забываем, что и эти заблудшие принадлежат нам по крещению.

— Ну, этот довод встретил бы некоторое противоречие со стороны приверженцев Лютера, — прервал его со смехом Майнау и, не обращая внимания на энергически протестующий жест Лианы, пошел навстречу приближающейся герцогине.

— Каких ужасов пришлось быть свидетельницей вашему высочеству в Шенверте! — проговорил он развязно своим небрежным тоном.

Герцогиня устремила на него свой испытующий взгляд: его лицо действительно было холодно, как лед… При всей ненависти к молодой женщине, боль, выражающаяся в ее бледном лице, возбудила в сердце герцогини некоторое сострадание… А он оставался нечувствительным, у него не нашлось ни одного слова извинения за нее… Да, эти существа никогда не могут сблизиться!

— Ах, мама, на что похожа твоя рука! — вскричал Лео. Он с любовью прижался к матери, раздвинул складки ее платья и увидел ее красную, сильно воспаленную руку. — Папа, я никогда не поступал так дурно и с Габриелем!

Хотя упрек и был вполне заслужен отцом, но в устах ребенка он звучал потрясающим образом. Сама Лиана поспешила загладить его впечатление. Она отстранила Майнау, который хотя и с угрюмым видом, но все же приблизился к ней, и на предложение герцогини воротиться домой и прислать доктора уверила ее, что холодные компрессы всего лучше отняли бы жар, если бы ей позволили удалиться на четверть часа к фонтану, находившемуся около индийского домика.

— Вот вам награда за вашу комедию, баронесса! — дерзко сказал гофмаршал в то время, как воспитатель принцев повернул его кресло с намерением везти его назад. — Вы, верно, видели на сцене, как дама бросается между двумя дуэлистами, — там это очень эффектно… Но здесь отводить аристократическими руками вполне заслуженное дерзким парнем наказание… fi done[7], я нахожу это в высшей степени неприличным! Высокорожденная герцогиня фон Тургау, ваша светлейшая бабушка, которою вы так гордитесь, должна перевернуться в земле…

Он вдруг замолчал и с изумлением оглянулся кругом. Майнау молча, со сжатыми губами, отстранил воспитателя, сам занял его место и с неимоверной быстротою покатил кресло. Все остальное общество последовало за ним, кроме священника, который давно уже покинул индийский сад.